Смерть Алексея

Автор: Михаил Глебов, июль 2003

И живая вода не поможет нимало,
Если дню погребения время настало.
(Низами)

В Москве жизнь деда катилась по-прежнему. Он даже приносил семье посильную пользу, а именно: резал газетную бумагу для нужд уборной. Ибо в те годы привычные нам рулоны мягкой туалетной бумаги только-только начали появляться в продаже, и достать их удавалось не всегда. В сталинские же времена люди пользовались старыми газетами, которые, отдать им должное, имели такую устойчивую краску шрифта, что вовсе на пачкались. Дед по совминовской привычке выписывал газету "Правда" - главный рупор Коммунистической партии страны; она издавалась на трех листах, выходила каждый день, кроме воскресенья, и суммарно приносила в дом очень много хорошей бумаги. Время от времени дед, вооружась огромным ножом, ощупью складывал газетные листы и нарезал их до размера половины машинописной страницы. Толстые кипы этой продукции укладывались в специальный ящик, стоявший на бачке унитаза. Я, например, лет до двадцати вообще не признавал туалетной бумаги и пользовался одними газетами, и когда дед сдал свои полномочия, еще несколько лет заботился о пополнении этого ящика.

Одряхление деда прогрессировало медленно, почти незаметно для живущих рядом, и казалось, что так протянется еще очень долго. Мало-помалу замедлялась скорость его прогулок по квартире, ушла в прошлое дача с мешавшей нам "троллейбусной линией", слова дедовых песен растворились в неразборчивом тихом гудении. За несколько дней до нового 1976 года дед отправился вечером в уборную и не смог встать с унитаза. Лицо его было вишнево-красным, он судорожно дергал руками, глухо повторяя: "Луна, луна, луна…", а когда отец с трудом извлек его из сортира, он, вместо того, чтобы идти к себе в комнату, уперся лбом в стенной шкаф, бормоча под нос: "Будни, будни, будни…". Полагаю, что тогда он перенес микроинсульт. Родители не знали, что им следует предпринять, однако уже через час дед оправился, и все пошло как обычно.

Бывали у него и другие заскоки. Так, однажды ночью он стал громко звать Риту, а когда та испуганно вбежала к нему, встретил ее жизнерадостным вопросом: "Ну, что новенького?" В начале 1976 года, когда я уже переехал в бывшую столовую, дед ночью перепутал двери и, зайдя, стал шарить по мне в поисках унитаза. С этих пор я перед сном каждый раз запирал дверь на щеколду. Также деда раздражали фары машин, то и дело проезжавшие по потолку; он сердился и спрашивал, кто это ходит с фонарем мимо его окна? Он позабыл, что живет на четвертом этаже, и потому "ходить мимо окна с фонарем" физически невозможно. 30 марта 1978 года мы торжественно отметили 90-летие Алексея, которое я увековечил в своих стихах следующим куплетом:

А за стеной смеялся дед
И хрюкал осторожно:
Ему теперь 90 лет,
Ему отныне можно.

Кроме нарезки газет для уборной, дед исполнял еще одну ответственную задачу: каждое утро отправлялся на лифте на второй этаж за свежей корреспонденцией. В мае 1979 года, спускаясь с этого этажа на промежуточную площадку, где размещались газетные ящики, он споткнулся, полетел с лестницы вниз головой и, словно ракета, врезался черепом в пол, густо забрызгав его кровью. Иными словами, он в точности повторил дачное падение Валентины 1971-го года, которое послужило как бы предвестием ее смерти. Кто-то из соседей наткнулся на лежащее тело и дотащил Алексея домой. Вызвали хирургов, они наложили швы и, кроме того, предупредили, что в черепе деда образовалось кровоизлияние - большая гематома, прорыв которой может привести к летальному исходу. Рита, перепугавшись, настрого запретила деду ходить за газетами; впрочем, он скоро оправился и до осени жил-поживал обычным порядком.

Дедовы сроки пришли в сентябре, когда безо всяких внешних причин его дела стремительно покатились под гору. Он еще больше осунулся, похудел, вставал с кровати с видимым усилием, сидел с отрешенным видом и отвечал невпопад. По квартире явственно потянуло дерьмом. Встревоженная Рита стала чаще менять и застирывать ему белье; положение между тем становилось все хуже. К счастью, на дворе стояло восхитительное бабье лето, из-за предолимпийской неразберихи я не учился и, чтобы не торчать в провонявшей квартире, с утра до ночи копался в саду.

К началу октября дед практически слег, и Рита, вернувшись с работы в расстроенных чувствах (как раз в это время у нее шли наиболее тяжелые объекты), начинала очистку его кровати. Чтобы не испортить матрац, Иван раскатал по всей постели рулон клеенки. Потом вдруг дед возопил, что не может сходить по малой нужде. Из Кремлевки вызвали врача, который решил эту проблему катетером - и назавтра был, разумеется, приглашен вторично. Еле сдерживая недовольство, он высказался в том смысле, будто мы желаем, чтобы он целыми днями сидел с "дедушкой", выслушивал о подвигах его молодости и время от времени спускал ему мочу. Родители растерялись, не напрашивается ли он на взятку. Но тут дед внезапно обрел прежние способности, от чего Рите прибавилось горя, но врача отпустили с миром. Однажды, услышав какой-то звон с улицы, он грустно сказал: "Мишуха, это звонят по мне".

Ни врачи, регулярно его посещавшие, ни я не могли понять истинной причины всех этих беспорядочных метаморфоз. И тут я впервые стал догадываться, что смерть человека наступает не вследствие каких-либо заболеваний и других естественных причин, - а просто, словно в кинотеатре, приходит время, когда дребезжит третий звонок и в зале начинает медленно тухнуть свет. Этот процесс управляется не с материального уровня и потому не может быть остановлен никакими материальными, т.е. медицинскими, средствами. Теперь уже всем было ясно, что дед умирал - и не потому, что его сгубила какая-то болезнь, а потому, что пришло его время. И в этих условиях лихорадочные поиски хоть какой болезни и лекарств от нее только оправдывали профессионализм врачей и совесть родственников, которые, вы же видите, сделали все, что могли.

Однако до середины октября дед еще оставался человеком, т.е. пребывал в относительно ясном сознании и мог здраво, хотя и кратко, отвечать на простейшие вопросы. Затем одной ночью произошла новая метаморфоза, и утром, зайдя к деду, я не узнал его: массивная цилиндрическая голова Алексея словно усохла, сжурилась в кулачок - и на этом незнакомом, обтянутом кожей черепе выделялись яркие, васильково-синие глаза. Я был поражен: глаза у деда всегда были серые, а в последние годы еще затянутые туманом катаракты. И я понял, до какой степени бессмысленны гипсовые "посмертные маски" великих людей, выставляемые в музеях: лик умирающего - и тем более умершего - человека не имеет ничего общего с его лицом при жизни.

В последний раз были вызваны врачи неотложной помощи из Кремлевки. Я, чувствуя развязку, боязливо жался в своей комнате. Рита лихорадочно собирала какие-то вещи. "Не понадобится", - лаконично заметил доктор. Алексей уже практически находился без сознания; врачи с помощью Ивана кое-как пересадили его с кровати на стул и уволокли в лифт. Я вдогонку увидел сидящую безжизненную фигуру в криво нахлобученной шляпе; грохнула дверь, и лифт ушел вниз.

Алексея в сопровождении Риты доставили в ту же 51-ю кунцевскую больницу, где семью годами ранее сделали неудачную операцию Валентине. На рентгене выяснилось, что у деда глухо забит весь кишечник. Видимо, Рита дала денег. Врач заругался, сделал какой-то укол, Алексея сильно прослабило, и он опять впал в забытье. На другой день он бревном лежал на кровати, не принимая пищи. На третий день Риту на свидание не пустили: Алексей находился в морге на вскрытии. На дворе стояло 17 октября 1979 года - солнечный и по-летнему теплый день. Я вновь копался на даче и даже загорал, улегшись на лавочку перед террасой.

Вскрытие выявило целый букет болезней: ишемическую болезнь сердца, рак в запущенной стадии, гематому в мозгу и что-то еще. В качестве главной причины смерти "методом тыка" было выбрано сердце (на которое дед сроду не жаловался). Рита съездила на Таганку в ту самую церковь Болгарского подворья, где в 1949 году она венчалась с Иваном, и заказала отпевание. Дед, конечно, был махровым атеистом, но все-таки крещеным в детстве, и Рита полагала невозможным похоронить его без обряда. Помню раскрытый гроб, стоявший в темном притворе, - возможно, это был первый раз, когда я осмелился зайти в действующую церковь. Толчется немного народу, что-то бубнит священник у алтаря, на незнакомом восковом лбу деда лежит бумажка с вязью церковной молитвы. Мать наклоняется и целует эту бумажку; я, превозмогая брезгливость, наклоняюсь и целую тоже.

Вот мы с отцом натужно запихиваем гроб в зад небольшого автобуса и едем через Москву в крематорий Донского монастыря. Беззвучно подвозят каталку, служители ставят на нее гроб, вот перед нами исчезает траурная толпа занявших очередь впереди, вот снова открывается дверь - уже для нас, и мы вслед за каталкой медленно входим в мрачный угрюмый зал. Какая-то женщина в униформе, взглянув на часы, предлагает прощаться. Служители переносят гроб с каталки на бутафорию земляной могилы; вдруг она разверзается, гроб уходит вниз, черные створки захлопываются сверху. Женщина в униформе указывает на боковую дверь: мы не должны задерживать следующих.

В те времена Донской крематорий был в Москве единственным, другие еще только строились. На получение урн растягивались месячные очереди. 21 ноября, в хмурый холодный день с поземкой и мелким снежком, мы получили глиняный грязный горшок, погрузили его в сумку и прибыли на Ваганьковское кладбище. Рабочий сделал углубление скраю большой могилы Ираиды Петровны, туда опустили урну и присыпали сверху землей. Это было также мое первое посещение ваганьковского "фамильного склепа". Серые низкие тучи, голые деревья, ожидающий мзды рабочий с лопатой, серебристый крест, и на нем в медальоне строгое лицо Валентины. Правее вечным сном спят тетя Соня и тетя Оля. Нет больше на свете ни Кононовых, ни Ларионовых. Мать смахивает слезу, отец недовольно переминается с ноги на ногу, мелкий снег сечет лицо, и мы направляемся к выходу - греться и пить чай дома.