Предметы и учителя (2)

Автор: Михаил Глебов, Февраль 2003

История, как главный идеологический предмет, в общем школьном курсе занимала более чем почетное место. В четвертом классе мы проходили "Рассказы по истории СССР", где в легкой литературной форме давались элементарные знания: о Чудском побоище, Куликовской битве, Петре I, Бородине - и, конечно, про дедушку Ленина и Отечественную войну. Настоящее, последовательное изучение истории началось с 5 класса и уже не прекращалось до выпускных экзаменов. В 5 классе шла "История Древнего мира", в 6-м - Средних веков, в 7-м - история России до XIX века. Затем параллельно пошло сразу два исторических курса - наш и западный. В 8-м классе мы изучали мировую "Историю Нового времени" (от Английской революции до Парижской коммуны) и русскую историю XIX века. В 9-м классе "История Нового времени" продолжилась до конца Первой мировой войны, русская же история - кажется, до нападения Гитлера. 10-й класс занимался "новейшей историей", которая, согласно указаниям КПСС, отсчитывалась в мире с 1917 года.

История вообще есть предмет, наиболее подверженный конъюнктурным политическим изменениям; недаром Ленин говорил, что "история есть политика, опрокинутая в прошлое". Вследствие такой ее особенности школьная история служит в руках штатных идеологов сборником примеров, подтверждающих верность текущего политического курса. Вот почему к любым книжным трактовкам следует подходить с очень большой осторожностью. Ведь даже при отсутствии тоталитаризма и прямой цензуры, данный учебник или монография были кем-то изданы - следовательно, оплачены, а просто так никто денег бросать на ветер не станет. Более того, "честного" ученого, не ангажированного ни одной политической группировкой, попросту не потерпят на Олимпе исторической науки. Ибо слуг держат для того, чтобы они в точности исполняли данные им указания; строптивого слугу для начала секут, а затем увольняют.

Вследствие такого обстоятельства История, преподаваемая в советских школах, была дико извращена в сторону "революционной борьбы", под понятие которой подгонялись любые мятежи и бунты, начиная с каменного века. Если, положим, в атласе была представлена карта Древнего Египта, на ней обязательно точками или штриховкой обозначались районы восстаний рабов, а над городами, где бунтовали особенно сильно, красовались языки пламени. В результате у школьника должно было исподволь сложиться впечатление, что мировая история, по сути, заключается в одной тотальной Пугачевщине. И в этом как раз и состояла задача идеологии; ибо чаяния народных масс, сдерживаемые гнетом правящих классов целые тысячелетия, наконец сполна реализовались в Великой Октябрьской Социалистической революции. Целый мир на протяжении всей своей истории тщетно боролся за то самое, что советским детям изначально дано в руки, и потому родная партия и правительство ожидали от них соответственной благодарности.

В результате курс мировой (и российской) истории выглядел как перечень народных восстаний, изредка и неохотно прерываемый другими событиями. Точка наблюдения была выбрана таким образом, что бунтари и мятежники толклись прямо перед глазами, из-за них кое-как проглядывала реальная жизнь общества, а религия во всех ее проявлениях, напротив, располагалась в наибольшем удалении и заслуживала самой суровой критики. Мы наскоро проскочили расцвет Римской империи, но долго жевали Спартака; едва коснулись Столетней войны (и то, главным образом, из-за Жанны д'Арк, которая считалась крестьянкой), но Жакерии и восстанию Уота Тайлера были посвящены целые параграфы; все Смутное время свели к одному Болотникову, правление Алексея Михайловича - к восстаниям Разина и Богдана Хмельницкого; царствование Петра, по крайней мере, наполовину состояло из бунта Булавина, а Екатерины - из "крестьянской войны" Пугачева. Примечательно также, что участие "хороших" исторических героев в подавлении этих бунтов замалчивалось. К примеру, Суворов, провозглашенный величайшим русским полководцем, как будто не имел касательства ни к разгрому Пугачева, ни к усмирению Польши.

Другая беда школьного курса истории заключалась в крайней фрагментарности даваемых знаний. Конечно, виною здесь может быть недостаточное количество часов, половина из которых к тому же бездарно растрачивалась на всякие бунты. Или же, напротив, такая методика была задана специально, ибо история учит думать и вникать в суть, а этого советским людям категорически не рекомендовалось. В самом деле, любое историческое событие имеет многочисленные и разветвленные причины и следствия. Поэтому если я желаю действительно понять ту же Куликовскую битву (т.е. отчего она была тогда, а не потом или не раньше, была такой, а не другой, и пр.), я должен иметь перед глазами полную карту тогдашней ситуации. В противном случае, т.е. если мне просто указывают на факт этой битвы, - я ни о чем не могу судить, а лишь запоминаю, как попугай, что эта битва имела место в 1380 году, закончилась разгромом татар и является образцом славы российского оружия. В результате штатные идеологи получили сразу два выигрыша: помешали мне разобраться по существу и навязали патриотическое представление о нашей непобедимости.

Как следствие всего перечисленного, история в глазах школьников оставалась совершенно мертвой, непонятой и ненужной, и в этом она разделила участь практически всех остальных предметов. Ибо всякий изучаемый нами факт полезен лишь в качестве отправной точки для рассуждений - или же как подтверждающая иллюстрация к ним. Факты сыплются в человеческий разум, как яблоки в соковыжималку; эти яблоки - лишь сырье, нужное не само по себе, а для производства сока. Но факты необдуманные и неосмысленные без всякого толку пылятся в чуланах нашей памяти, и поскольку закон "ненужное - выкидывается" универсален, их скоро поглощает забвение.

С пятого по седьмой класс историю вела сама директриса Людмила Евгеньевна. Это была низенькая, пухленькая еврейка лет пятидесяти. У ней были крашеные бежевые волосы, завитые "химией", много золота в ушах и на пальцах, и блестящие очки в тонкой оправе. Все ее привыкли заочно бояться и вели себя тихо. Людмила Евгеньевна особенно не свирепствовала, говорила вполголоса и никогда не раздражалась. Мне кажется, что она, в сущности, была неплохим человеком, но очень тертым и опытным, и ее живая душа уже почти не просвечивала сквозь эти позднейшие наслоения. В седьмом классе она также вела у нас предмет "Конституция", где восхвалялись достижения советского строя.

С восьмого класса мы перешли в руки Роберта Яковлевича. Этот учитель считался гордостью нашей школы. В войну ему оторвало обе руки, но врачи каким-то образом сумели пришить два или три пальца правой руки прямо к плечу. Роберт Яковлевич всегда ходил в строгом черном костюме, в левом рукаве скрывалась палка с черной перчаткой на конце, справа же ворот рубашки был оттянут, и наружу торчали изуродованные пальцы. Для заполнения журнала Роберт Яковлевич подхватывал ими ручку, упирал в подбородок и так писал. Он был уже весьма пожилой, лысый, с лицом преуспевающего банкира. Отношение к ребятам у него было несколько покровительственное, как у хозяина к щенкам; иногда он добродушно шутил, но изнутри просвечивали высокомерие и холод. Однажды я по какому-то поводу одарил его одним из тех убийственных взглядов, на которые жаловалась еще Вера Семеновна; Роберт Яковлевич всерьез испугался, что я наброшусь на него где-нибудь в коридоре, и разразился шутливыми извинениями; тогда мне окончательно стало мерзко.

Историю он знал (считал нужным знать) строго в пределах школьного курса и ни на шаг не отступал от заданной трактовки. Отвечающий должен был следовать параграфу учебника, самочинные рассуждения не приветствовались. Скрытый страх перед своими учениками удерживал Роберта Яковлевича от излишнего третирования двоечников. В результате в журнале всегда было много пятерок, все оставались довольными, и крайне высокая успеваемость лишь подчеркивала педагогический авторитет Роберта Яковлевича. В 10-м классе он также вел "Обществоведение", содержащее начатки институтского курса политэкономии социализма.

* * *

Наша английская школа официально именовалась "с преподаванием ряда предметов на английском языке", однако в действительности никакого "ряда", по счастью, не было, только сам язык как таковой. Возможно, для того, чтобы хоть как-то соответствовать принятому названию, в пятом классе у нас вдруг устроили обзорный курс Географии по-английски. Вела его молодая учительница Светлана Владимировна Гусева, полная энергии и с чувством юмора; она храбро взялась за дело - и результаты оказались превосходными. Даже двоечники легко запоминали географические названия по-английски, у меня же в памяти они сами собой продержались до конца 1990-х годов, когда, сидя дома, я освежил их чтением статей Encyclopaedia Britannica.

Ибо психология человека такова, что лучше всего он запоминает ненужные вещи, а среди иностранных слов - названия предметов и мест, которые сопровождаются каким-либо зрительным образом. Напротив, абстрактные понятия, особенно глаголы типа "развивать" или "совершенствовать", вываливаются из памяти, словно намыленные; я для себя так и называл их: slippery verbs.

В "английском" учебном корпусе подыскали комнатушку чуть больше обычной, и там, едва не сидя верхом друг на друге, кое-как размещался весь класс. На доске висели карты, Светлана Владимировна давала русское название какого-либо объекта и тут же дублировала по-английски; у нас были тетради, куда эти термины записывались с транскрипцией. Стремясь покрепче вбить материал в наши головы, Светлана Владимировна иногда сочиняла короткие рассказики, с которыми должно было ассоциироваться то или иное географическое понятие. Так, рассказывая о пассатах (trade winds), она заметила, что эти постоянные ветры позволяли матросам торговых судов не заботиться о парусах и целыми днями играть в карты. Эта импровизация, как видно, понравилась ей самой, и она тут же добавила: "Теперь вы лучше запомните", - и я, удивившись такой педагогической хитрости, запомнил не только пассаты, но и сам инцидент. Вообще эти уроки стали для меня настоящим удовольствием - особенно потому, что материал, известный еще с дошкольных времен, не представлял никаких затруднений, а пятерки были попросту гарантированы.

К сожалению, Светлана Владимировна преподавала всего один год - и, кажется, ее выгнали (живой человек с трудом удерживается на мертвой работе и в мертвой организации). Взамен, с шестого по девятый класс, мы учились по-русски у Антонины Петровны. Вот эту уж точно бы не выгнал никто! Антонина Петровна была женщиной неопределенного возраста, неряшливо и бедно одетой (всегда в черной юбке и розовой кофте), с короткой взъерошенной стрижкой и чисто птичьим блеском круглых выпуклых глаз. Даже на скромном фоне других наших учителей она отличалась крайней глупостью врожденного свойства, т.е. была настоящей дурой не в ругательном, а в чисто фактическом или даже медицинском смысле. Она кое-как знала текст учебника (наши дополнительные вопросы категорически не приветствовались) и ориентировалась по карте, но такие вещи, как объяснение параллелей и меридианов, повергали ее в меланхолию. Она даже утешала нас, что, мол, эта противная тема скоро кончится, она ее и сама не любит, а дальше, про горы и реки, будет уже интереснее.

На потолке класса географии красовалась большая черно-белая стрелка компаса, указывавшая на север и юг. Я долго не мог понять, как она там может работать (или как ею пользоваться), пока кто-то из мальчишек, удивившись моей тупости, не пояснил, что она просто прибита гвоздями. Честное слово, этот "компас" и хозяйка кабинета прекрасно подходили друг другу!

География всегда шла дважды в неделю - в шестом классе физическая, потом политическая, и под конец - экономическая; в 8 и 9 классах, если я не путаю, параллельно изучались география мира и география СССР. Помимо хорошего знания предмета, у меня явился еще один плюс: Антонина Петровна по какой-то причине (возможно, из-за бойкости у доски) зачислила меня в любимчики и часто вызывала по ходу своих объяснений, чтобы я тем временем возил указкой по карте. Кажется, за все четыре года учебы у меня была только одна четверка; я помню, что, ставя ее, Антонина Петровна долго вздыхала и разводила руками, а я ее утешал. Из моего рассказа вновь следует тот же вывод - что мертвыми делами должны заведовать мертвые люди, и тогда лучше будет всем.

Кроме географии, с пятого класса начались еще биология и физика. Биологию преподавала Надежда Викторовна - еврейка средних лет, статная, черноволосая, с глубоко посаженными темными глазами и державно торчавшим носом. Она страдала варикозным расширением вен, и ее толстые ноги всегда были сплошь замотаны бинтами. В юности она, вероятно, была очень смешливой и остроумной, но годы и болезни почти свели на нет эти качества. Ее умственное развитие с очевидностью далеко перекрывало школьный уровень, но она была опытна, потрепана жизнью и не демонстрировала своего превосходства. Казалось, что уроки не представляют для нее никакого интереса, что она работает на них вполсилы, сознательно ограничивая себя утвержденным курсом учебника. Тем не менее, она учила нас добросовестно, даже строго, и иногда разражалась бранью в адрес очередного бездельника, перепутавшего тычинки с пестиком.

Надежда Викторовна занимала просторный класс на втором этаже "башни" (высокой части школьного корпуса). Перед окнами сплошь тянулись высокие стеллажи с комнатными растениями, которые дежурным следовало поливать, и аквариумы, где плавали мелкие рыбки. Однако, несмотря на такое нагромождение, в классе всегда было солнечно и как-то весело. В углу стоял скверно работавший черно-белый телевизор. В те времена третий канал, недавно открытый, считался учебным, до полудня там шли школьные передачи, которые следовало смотреть на уроках. Бывали "телезанятия" по разным предметам, даже по математике, но биология в этом отношении лидировала с большим отрывом. Когда на середине передачи телевизор ломался, Надежда Викторовна брала длинную линейку и шпыняла его снизу; иногда в тех же целях его жутко трясли мальчишки; если же ничего не помогало, Надежда Викторовна, махнув рукой, отворачивалась к классу и возобновляла опрос.

С биологии нас часто водили на первый этаж в кинокласс, расположенный по соседству с кабинетом директора. Там на задней парте стоял громадный и очень древний кинопроектор, с которым управлялась женщина-механик, до смешного похожая на Надежду Викторовну, только вполовину тоньше. Фильмы привозились в круглых железных коробках, каждая на 10 минут показа; при смене бобины, а также в случае обрыва пленки в классе зажигался свет, и все ждали, когда единоборство с упрямым аппаратом закончится в пользу механика. Походы в кинокласс были хороши тем, что гарантированно избавляли от опроса; в минус же шли приставания мальчишек, которые нередко специально усаживались сзади меня, чтобы шпынять и щелкать впотьмах.

Кабинет биологии имел позади доски особую комнатку - "лаборантскую", сплошь заставленную шкафами и заваленную всякой дрянью; туда учеников пускали неохотно. Временами появлялась девушка затюканного вида в белом халате, которая наводила там порядок. В лаборантской лежало множество хороших микроскопов, самодельные гербарии злаков, маринованные лягушки в спирту, скелет гражданина среднего роста, горы учебных плакатов и много другого интересного. Все это покрывал внушительный слой пыли. Время от времени богатства Надежды Викторовны извлекались на громадный учительский стол и демонстрировались при изучении очередной темы.

В 5-м и 6-м классах у нас шла ботаника, в 7-м и 8-м - зоология, в 9-м - анатомия, в 10-м мы изучали теорию эволюции Дарвина. На правой стене класса висел громадный щит с изображением эволюционного древа - от инфузорий к рыбам, от рыб к птицам, от птиц к млекопитающим, а самой вершиной эволюции являлся человек, нарисованный с очень выпуклой задницей.

В той же башне, этажом выше, располагался кабинет физики. Там царствовала Нина Афанасьевна, по характеру являвшаяся антиподом биологочке. Она была высокой, и не то чтобы жирной, но очень плотной, так что производила округлое и благополучно-лоснящееся впечатление. Мальчишки очень метко прозвали ее "ондатрой". У нее было желто-восковое лицо, густые черные волосы, собранные в пучок, и мелкие невыразительные глаза. Она никогда не кричала и говорила почти шепотом, наподобие гюрзы перед броском. Нина Афанасьевна была особой скрытной, злопамятной, но при этом достаточно благоразумной, чтобы не "поганиться" по пустякам; она все видела, все замечала, камни складировались за пазухой, но в дело, по счастью, не шли. Едва поступив в школу (как раз чтобы начать преподавание в нашем 5-м классе), она тут же пробилась в парторги (вторая величина после директора), а через некоторое время после того, как мы кончили десятилетку, воспользовалась тем, что директриса Людмила Евгеньевна выехала с мужем в командировку в Алжир, и сама стала директором школы.

Нина Афанасьевна, как и всякая крыса (ондатра), не выносила дневного света; поэтому окна в ее кабинете всегда были намертво задернуты черными шторами, так что эта солнечная верхотура по ее воле сделалась как бы подвалом. Конечно, физические опыты иногда требовали полутьмы, но они производились очень редко и могли служить разве что фиктивным оправданием.

Нина Афанасьевна неплохо знала физику в пределах школьного курса и умела ее доходчиво объяснить. Иногда ее рассказы бывали даже интересными. Слишком опытная для того, чтобы иметь любимчиков, она не искала и козлов отпущения, не задевала ничьих интересов и в целом вела политику взвешенную: акула не станет гоняться за пескарями. Иногда, взбешенная поведением того или иного двоечника, она могла дать ему жесткую отповедь или выгнать за дверь. Однажды я совершенно не выучил законы расширения газа, и Нина Афанасьевна, справедливо считавшая меня бездельником, всадила кол - одиозную оценку, которую никто и никогда не ставил. В целом, однако, можно считать, что с физичкой нам повезло - и это обстоятельство тем важнее, что физика по своей продолжительности (с 5-го по 10-й класс) и сложности едва ли не доминирует над всем школьным курсом. В 10-м классе, наряду с физикой, Нина Афанасьевна один раз в неделю еще вела Астрономию. Здесь, по понятным причинам, мне было совестно получать даже четверки.

Еще выше, на самом верху, находился кабинет химии. Химичка Любовь Сидоровна вела свой предмет с 8-го по 10-й класс и, кроме того, считалась нашим классным руководителем. Это была еврейка лет двадцати восьми, светловолосая, с довольно короткой стрижкой, в очках, невысокого роста; она недавно вышла замуж и, кажется, в 8-м классе часть года ходила беременная, но разродилась, по счастью, летом, так что перерыва в нашем обучении не было.

Ее характер был довольно легким, но отчасти поганым; она могла шутить и обходиться по дружески, но временами срывалась в крик, и тогда под горячую руку могла неожиданно прогнать ученика за дверь или вызвать родителей. Такие перепады, скорее всего, объясняются слабоволием; ибо безвольный человек, словно утлая лодочка, всегда обуревается теми копеечными обстоятельствами, на которые сильная личность вроде Нины Афанасьевны не считает разумным тратить порох. Это же слабоволие приводило к тому, что ребята считали Любовь Сидоровну как бы не настоящей взрослой учительницей, а, на манер польского короля, первой среди равных. Озорники нашего класса даже осмеливались ей подмигивать или на перемене делали вид, что желают с ней танцевать, на что химичка, отмахиваясь руками, реагировала скорее как ровесница, а не как взрослая и строгая женщина. - Понятно, что ее авторитет не мог стоять в классе достаточно высоко, хотя, с другой стороны, нам приходилось остерегаться ее внезапных приступов гнева. Последние существенно осложнялись ее трусливой мстительностью и злопамятностью. Если химичка имела несчастье кого-то невзлюбить, в жизни его появлялось много дополнительных проблем.

Любовь Сидоровна неплохо знала свой предмет и, пожалуй, даже любила его, что само по себе является среди школьных учителей скорее исключением. Она даже устроила химический факультатив для желающих, куда записалось несколько отличниц и подхалимов. Материал ею давался удобопонятно, насколько это вообще возможно в химии; на каждом уроке она что-то переливала из реторты в пробирку, грела ее на газу, из пробирки поднимался вонючий пар и растекался по классу, ребята недовольно сопели, химичка между тем записывала на доске формулу реакции. В остальное время мы решали бесчисленные задачи по написанию этих формул, суть которых заключалась в правильном нахождении валентности элементов. Один затюканный этими задачами троечник даже придумал очень подходящее ругательство: "Ангидрид твою валентность!". Кабинет у химички был светлый, солнечный, с большой таблицей Менделеева на задней стене. На нее, с портрета над доской, вдумчиво глядел Ленин.