Лето 1972 года
Автор: Михаил Глебов, февраль 2003
Лето 1972 года выдалось на редкость засушливым и жарким; москвичам оно запомнилось едким дымом, который нанесло в город с торфяных пожарищ Шатуры; но мы с дедом мирно жили на даче и никакого дыма не видели. Впрочем, и у нас в товариществе висели объявления с запретом выходить за грибами в лес. Зной установился еще с мая; кусачая мошкара была выжжена в такой степени, что удавалось даже спать с открытыми окнами. В июле температура стояла на тридцати; дождей практически не шло; водопровод работал с перебоями. Валентины в этот год по понятным причинам не было, дед безвылазно лежал в своей комнате, и сад казался тихим и словно покинутым. Родители приезжали из Москвы хмурые, и мать говорила, что из-за больничной возни у нее впервые разыгрался гипертонический криз. В выходные она укладывалась на раскладушке в густой тени яблони Боровинка и читала роман-газету "Сон во время тумана" чукотского писателя Юрия Рытхэу об айсбергах и белых медведях.
Витаутас Лайсонас. "Засуха", 1999
С первых же летних дней стало ясно, что веселая, бурная жизнь прошлого года уже не вернется. Я отправился к Чистовым гладить Рыжика - и выяснил, что Рыжик сдох. Соколовы, Солдатовы и Щальевы торчали в пионерлагерях; дружба с ними больше не восстановилась.
Правда, к моим услугам была Света и слегка подросшая Татка; последней исполнилось четыре года, и с ней уже можно было как-то общаться. Татка росла безумно толстой, главным образом по вине своей бабки, Татьяны Федоровны: если она не желала кушать, та сажала ее на колени, впихивала ложку в рот, а другой рукой зажимала нос, и тогда Татка невольно делала глотательное движение. Примерно таким образом в деревнях откармливают гусей. Говорили, что избыточный жир служит хорошей профилактикой для костного туберкулеза, которым болела их мать и который может передаваться по наследству. Все-таки, думаю, с этим насильным кормлением Татьяна Федоровна явно перегнула палку. Татке презентовали старый трехколесный велосипед Светы, и она упрямо называла его "пипед". Ей был также куплен сачок для ловли бабочек, о которых она даже пыталась сочинять сказки. Татка отличалась веселым нравом, любила шумно возиться и при всяком удобном случае поднимала истошный, пронизывающий визг, за который ее ругали и часто давали тумаков. Нам со Светой она нисколько не мешала и потом даже сделалась необходимой. Так мы втроем и играли. Это был уже третий сезон нашей дружбы, и я чувствовал себя у Черниковых почти как дома.
Сам я после четвертого класса до того устал, что еле волочил ноги. Ни о каких проказах речи, конечно, идти не могло. Света, со своей стороны, также проявляла пассивность: возможно, прошлогодняя беготня вслед за Солдатовыми порядком ее умотала. Тихо, размеренно и спокойно, словно заведенные часы, мы ездили кататься на Централку, поднимались к нам играть на бильярде или садились на терраске Черниковых с потрепанной колодой карт. Дни одинаково пролетали за днями, пока вновь не подступила проклятая осень.
Единственным сколько-нибудь памятным событием целого лета был наш семейный поход по тропинке за Дальнюю просеку на поиск речки Большой Вяземки. Так далеко в ту сторону я еще ни разу не забирался. Лес здесь становился холмистым, изрезанным оврагами, покуда один из них не свел нас в глубокую лощину Малой Вяземки. Над ней, по сосновым холмам, раскинулись пионерлагеря, которые тянулись почти до известного нам села Назарьева. Отдохнув там на лавочке у запруды, мы кружным путем возвратились к себе домой.
Эта экспедиция - в условиях полного отсутствия событий - слегка всколыхнула мою дремоту, так что я решился литературно описать ее в назидание потомству. Это был мой первый рассказ, никак не связанный с детской "снигалкиной" дурью. Сочинение его было обставлено с очень большой торжественностью. Я вытащил стол, на котором мы нередко обедали в саду, под густую крону яблони Грушовки; туда заранее были выложены письменные принадлежности - новая тетрадь, ручка, ластик и пр.; затем я потребовал соблюдать тишину и взялся за дело, которое, кажется, никогда в жизни не шло у меня с таким скрипом. Принужденный писать сразу начисто, я подолгу обдумывал каждую фразу, стараясь избегать повторов и неблагозвучий, переделывал так и этак, и наконец, доведя ее до жутко-казенного состояния, каллиграфическим почерком заносил в тетрадь.
Первый из рассказов назывался "В лесу" и состоял из двух-трех коротеньких абзацев, где прославлялась красота утреннего леса по ту сторону Дальней просеки. Жаль, конечно, что эти бумаги давно уничтожены. В жизни каждого человека встречаются вехи, которые забывать нельзя: первый день в школе, первая любовь, первый рассказ… И дело не в его "литературных достоинствах", а именно в том, что он был первый, вроде Гагарина в космосе, и потом из этого крохотного и наивного источника народилась неоскудевающая река всей моей дальнейшей писанины.
Помню, что первой фразой было восклицание: "Хорошо летом в лесу!" Идешь, мол, тропинкой под кронами елей, в чаще орешника, и смотришь по сторонам. Что-то вдруг скрипнет, что-то сверху зашелестит, прокричит какая-то птица - и вновь тишина. В этом, собственно, и заключалось все содержание рассказа. Кончался же он так: "Можно целый день идти по лесу, и перед глазами будут развертываться все новые и новые виды!" - Текст был зачитан родителям, которые, не найдя там снигалок, очень его одобрили. Подстегнутый похвалой, я ринулся писать что-то еще, и оно вышло гораздо лучше, но поскольку касалось нашего сада и содержало критику, то и было отвергнуто. Только всеядный дед равным образом хвалил все, что бы ему ни приносили.
Через несколько дней, уверовав в свои силы, я объявил, что буду писать роман. Себя там я почему-то назвал Федькой. Однако дальше предисловия дело, естественно, не пошло, и наконец, не видя благосклонных читателей, я справедливо решил поберечь свои силы.
Ближе к осени наконец пошли дожди, и тут я, уже отлежавшись за лето, предложил Светке возвести новую плотину - на том же кювете, но возле самой Дренажной канавы, где он круто обрывается вниз. (Из этого плана с очевидностью следует, что Щальевы на даче отсутствовали.) Здесь было сразу два выигрыша. Во-первых, высота прошлогодней плотины составляла едва 40 см, теперь же мы могли возвести ее до метра и больше. Во-вторых, та плотина, расположенная на ровном месте, затопила дюжину участков; но возле Дренажной канавы кювет так круто уходил вниз, что водохранилище вряд ли могло протянуться дальше 5-6 метров и уж точно бы никому не повредило.
Главная проблема заключалась в том, откуда раздобыть столько глины. Трактора уже перепахали поле, но таскать оттуда глину через Светкин участок, конечно, не представлялось возможным; через калитку же в конце улицы выходил слишком длинный крюк. Тогда я храбро зашел к даме Шапкиной, которая томно нежилась в гамаке, и попросил дать нам со Светой разрешение таскать с поля глину через ее сад. Шапкина сделала неописуемую гримасу и потом в разговоре с Татьяной Федоровной дала мне любопытное определение: "нагло-вежливый".
Впрочем, если бы мы со Светой сохранили хотя бы десятую часть прошлогоднего энтузиазма, вопрос с глиной так или иначе был бы решен. Известно, что трудности в той же мере распаляют сильное желание, в какой убивают слабое. Наше желание было слабым - и умерло само собой. Правда, взамен мы даже собирались перегородить верховье ручья, по которому уходил излишек воды из полевого болота: пусть, мол, оно станет настоящим прудом! - Опытные люди знают: возникновение ничем не оправданных наполеоновских прожектов служит вернейшим признаком, что на практике не будет сделана даже та мелочь, которая вполне могла бы быть сделана. Так вышло и у нас: плотина осталась только в разговорах, а наступившая осень навсегда похоронила этот проект.
|