Ну почему?

Автор: Михаил Глебов, февраль 2003

Дедушка мой, разбитый параличом, оставил свои дела и не в силах был меня содержать. Отец сбрасывал с себя бремя моего воспитания. А матери не было до меня никакого дела. Мне шел только десятый год, но я уже глубоко чувствовал это всеобщее отчуждение. Что же будет со мною? При таких обстоятельствах рассудок быстро созревает у тех, кого природа хоть немного наделила им. (Беранже)

Когда человек попадает в тяжелую ситуацию, он начинает думать - сперва простенько, плоско, по-земному, лишь о конкретных путях избавления. Если подручные средства, выбранные навскидку, не дают облегчения, мысль перемещается глубже - к причинам данной ситуации; так от налета на крепость переходят к ее правильной осаде. Но если кругозор человека недостаточен для разрешения этого вопроса, он ощущает свое бессилие, и тогда предмет его мыслей переходит из плоскости практического вопроса в плоскость философской проблемы. Речь уже идет не о сиюминутной конкретике, а о потребности разобраться в природе вещей, которую он явно понимает неправильно. Ибо ему становится ясно, что в своем неведении он слеп, слепой же идет неизвестно куда и падает в яму; следовательно, прежде чем отправляться в путь, нужно хотя бы немного прозреть. - Эти ступени, восходя друг за другом в своем порядке, медленно приводят ищущего человека к Богу.

Мой внезапный выход из глухого домашнего одиночества в шумный и веселый первый класс, как уже описывалось, произвел на меня шоковое действие. Это была чужая, неизвестная - и хотя бы уже поэтому враждебная мне среда. Так человек, не умеющий плавать, жмется к стенке бассейна, движения его скованы, мышцы напряжены, а душа рвется назад в раздевалку. Там, где другие находят самое удовольствие, ему, напротив, мерещится самая каторга. В таком состоянии нет и не может быть конструктивных мыслей, но лишь стремление вырваться из этого дискомфорта. Но то, что приносит дискомфорт, неизбежно ощущается человеком как зло; и если он не умеет здраво оценивать вещи или еще попросту слишком мал, чисто эмоциональное впечатление закрепляется соответствующим штампом рассудка: то, что человек ощущает как зло, он и мыслит как зло, и называет его злом.

Именно таков был мой подход к школьной проблеме в младших классах. Я был еще слишком мал, неопытен и духовно неразвит, чтобы выносить взвешенные заключения. В школе мне было плохо - и я, не разбираясь в деталях, думал и говорил, что школа - плохая, что я не люблю школу, что мне скучно на уроках, что у меня там все равно нет друзей, и нечем заняться, и потому, если бы не горькая необходимость, я никогда бы там больше не появился. То ли дело своя писанина! То ли дело дача! - Таким образом, это было беззлобное, немотивированное, но твердое отторжение, наподобие тому, как мы отбрасываем заведомо ненужные вещи. Представьте, к примеру, что вам подарили шестеренку от трактора, которая теперь мешается в вашей комнате. Вы, в принципе, ничего не имеете против этой железки как таковой, если бы она, скажем, лежала в шкафу у соседа; вам же она мешает, и потому вы справедливо желаете выкинуть ее вон, чтобы очистить место.

Тем не менее, такая простота взгляда на проблему не могла держаться долго. Во-первых, я рос, разум мой развивался, житейский опыт накапливался. Теперь я уже не смотрел на людей как на "хороших" и "плохих" кукол, не делил их на Бармалеев и Винни-Пухов, а подмечал черты их характера, оттенки психологии. Во-вторых, дача, выступавшая для меня локомотивом, дала мне почувствовать сладость дружеского общения со сверстниками, - и я, имея гораздо больше оных в классе, естественно, захотел и здесь того же. В-третьих, эти одноклассники, прежде нейтральные, теперь перешли против меня в наступление, которое было невозможно стоически игнорировать. Одним словом, теперь я уже не мог отгородиться от школы штампом "а ну ее к черту" и жить-поживать в лоне своей фантазии. Отныне меня томило стремление к дружбе, обижала чужая агрессивность, то и другое требовало каких-то действий, и развивающийся ум активно, хоть и бесплодно, бился над этими проблемами.

Здесь меня поджидала самая первая - и самая духовно-опасная - развилка: что именно я возьму в своих поисках за критерий? Противоречия (еще не осознанные, но ясно ощущаемые) между мною и другими ребятами были налицо. Где противоречие - там, конечно, необходимость выбора, на чью сторону стать. Передо мной, еще маленьким и неопытным, лежали две возможности: то ли априори считать себя точкой отсчета и мерилом истины, других же оценивать в меру их благосклонности ко мне; и это был путь, ведущий в ад; то ли признать собственную неумелость, неправоту или, по крайней мере, возможность неправоты, и рассуждать как бы со стороны, называя свинью свиньей, даже если это твоя свинья; и это был путь, медленно восходящий к Небу. Рита с самого детства уверенно тронулась первым путем; Иван, хоть и неосознанно, почти что задом наперед, также де-факто выбрал его; теперь к той же развилке, обремененный их тяжкой наследственностью, вышел их сын.

Конечно, я всячески желал себе добра и ощущал сильное недовольство помехами этому добру; но, в то же время, усвоенная с раннего детства привычка к трезвому, непредвзятому взгляду заставляла меня признавать собственные упущения, которые особенно рельефно обозначились в летних сражениях 1971 года. Я, например, признавал, что не умею очень многого из того, что умеют и чем занимаются другие ребята; что я не знаю, как к ним подойти, как заговорить, по каким правилам играть в их треклятый футбол; что я слабее их физически, что у меня и близко нет той смелости, которая гнала Мишу Солдатова вверх по любой елке или навстречу бешеным Щальевым с их крапивой. Я, по мере детских возможностей, вглядывался в них и в себя, и поскольку речь в этом возрасте могла идти лишь о внешних чертах, баланс плюсов и минусов складывался категорически не в мою пользу. Я всегда умел относиться к себе и своим поступкам критически; теперь эта привычка заставила меня не бороться против очевидности, а с горечью признать свое отставание от других ребят по целому ряду вопросов. Следовательно, критерием моих дальнейших раздумий стала уже не моя абсолютная правота, но стремление к объективности. И этот давно забытый (в сущности, даже не осознанный мною) момент стал первой поворотной точкой на духовном пути вверх.

Следующий естественный шаг приводил к знаменитой проблеме "кто виноват?". Можно было все свалить на других (допустим, на родителей), или, напротив, все взвалить на себя, или, наконец, попытаться установить между этими вариантами здравое равновесие. Отдать должное, и эта развилка была мною пройдена правильно. Я смутно чувствовал действие обоих факторов; вопрос, следовательно, заключался в их пропорции и также в том, какие конкретные аспекты моего поведения можно отрегулировать в текущем порядке, а с какими необходимо бороться как "с пережитками темного прошлого". В любом случае, все мои размышления ориентировались на некие шаги навстречу другим ребятам - иначе говоря, на сдачу некоторых своих позиций, на уступки чужому мнению, на признание собственной, пусть частичной, неправоты. Понятно, что в такой ситуации невозможно говорить о том, что я поставил свою персону в центр системы координат. Напротив, я уже наперед решил, что сей центр лежит "в расположении противника", и стремился по возможности до него добраться.

Тем не менее, было бы опрометчиво представлять мою внутреннюю работу как упорный целенаправленный поиск. Таковым он сделается гораздо позже, лишь с полным пробуждением моего рассудка, которое приходит в юности. Пока что мне было просто плохо, и я шарил вслепую, причем периоды стремления к уступкам чередовались с эпохами тупой озлобленности, и эта бесконечная синусоида тянулась на фоне вполне очевидной практической безысходности. Ибо ни моя ярость, ни попытки конструктивного диалога не оказывали на общий ход событий никакого влияния. Время шло, нападки продолжались, и конец этому, вероятно, могло положить только завершение десятого класса.

Были случаи, когда я прямо, в лоб, спрашивал школьных озорников, что им от меня надо, - спрашивал тем же самым порядком, как это было сделано со Щальевыми прошлым летом. Но те, как мы помним, в ответ только кривлялись; то же делали и одноклассники. И я видел, что им нечего ответить по существу, нечего поставить мне в вину, даже измышленное, а они, словно марионетки, творят свои пакости то ли в безумии, то ли чужой скрытой волей. Человеку, идущему на казнь, глупо обращаться с мольбами к палачу, ибо палач - только исполнитель, бессмысленные руки, а все вопросы за него решает судья или еще кто-нибудь. И я не видел (не мог видеть) злых духов, попущением Господним управлявших руками этих детей, и обращался с вопросами к самим детям, которые, вроде того палача, ничего не могли ответить и смущались, но все-таки продолжали (не могли не продолжать) свое черное дело.

Этот факт меня обескураживал больше всего. Ибо всякий человек, искренне желающий мира, идет к своему противнику, чтобы узнать его претензии и тогда рассмотреть здраво, что в них так, что не так, и насколько возможен компромисс. Этот путь един для всех честных и порядочных людей, но он же категорически неприемлем для людей адских. Ибо они боятся прямоты и справедливости, как огня; ими движет любовь к себе, ищущая пользы и удовольствий за счет других, что категорически противоположно всякой справедливости, и они не могут этого не чувствовать. Злой человек никогда не ответит вам честно, отчего он вас ненавидит и вам пакостит: он либо придумает какую-нибудь ложь, либо растеряется и убежит, но никогда не сможет признаться, что движущей силой его поступков, к примеру, является получение удовольствия из вашего неудовольствия. Разве вы можете представить, чтобы человек вслух признался в такой мотивации? Ведь он и себе в ней не признается!

Из неудач прямого выяснения отношений я сделал, в принципе, логичный вывод о том, что дело заключается не в моих конкретных промашках, а в общем облике моего поведения, который сложился дома, в отрыве от сверстников, и потому никак не стыкуется с их привычками. Представьте себе китайца, который пришел к вам в гости и рассказывает много умных вещей на своем языке. Вы не сможете оценить глубину его мыслей, и даже, скорее всего, сделаете попытку освободиться от его докучливости. А что такие попытки могут очень различаться по форме, от вежливого поглядывания на часы до хамского выдворения кулаками за дверь, - это уже вопрос вторичный, зависящий от многих факторов. Всякому понятно, что суть проблемы не в этом, а в том, чтобы не говорить по-китайски.

Однако мы слишком забежали вперед. Тяжелые раздумья о своей и чужой вине, о путях выхода из тупика, и сознательная работа над собой относятся уже к более позднему времени. Пока же оставалось только терпеть в школе и плакать дома, плакать и терпеть. Искушение было в разгаре, а человек из-под него не может выйти своими силами; польза же, от него получаемая, незримо накапливалась в глубине, чтобы со временем обусловить мой следующий шаг вверх.