Причины враждебности одноклассников

Автор: Михаил Глебов, февраль 2003

Я не жулик, не воришка, не барышник!
Почему ж средь бела дня
Все плевки летят в меня?
Почему в меня опять летит булыжник?
(Дм.Сухарев)

В Главе, посвященной третьему классу, я писал следующее:

Сделалось обыкновенным, что меня вдруг толкали - не сильно, не так, чтобы рухнуть на пол, разбив себе нос, но все же чувствительно и, главное, унизительно для самолюбия. Или кто-то вдруг гаркнет над самым ухом, или хлопнет по затылку учебником. Я даже старался держаться около двери класса, чтобы при необходимости искать защиты у Веры Семеновны. Однако, Промышлением Божьим, нападки никогда не доходили до крайности.

Это же описание вполне может быть отнесено и к четвертому, и ко всем последующим классам, разница только в интенсивности воздействия, а максимум этой интенсивности, несомненно, падает именно на четвертый класс. Важно заметить следующие "качели": в 1970 году мой летний успех - знакомство со Светой - компенсируется усилением школьного гнета; максимальные достижения лета 1971 года оборачиваются самым темным временем четвертого класса; дальнейшие летние сезоны кажутся более блеклыми, зато и в школе обстановка стабилизируется. Это, со всей очевидностью, был контрастный душ для моей психики: на фоне дачных успехов школьные унижения казались особенно нетерпимыми, на фоне этих унижений ярче сияли победы. Перегибы доходили до крайностей, разрушая адские основы моего духа тем же способом, как попеременное замораживание и оттаивание разрушают крепчайший бетон.

В рассматриваемой сейчас теме, которая, по существу, является стержневой для всего периода отрочества, следует различать много отдельных аспектов, и важнейший из них формулируется так: зачем, для какой цели Господь попустил мне эти страдания? - Этот вопрос, несомненно, сводится к более общему: для чего вообще нужны искушения, которым с гораздо большей частотой подвергаются именно "хорошие" люди - точнее, те, которых общественное мнение считает хорошими? Этому вопросу я - может быть, несколько преждевременно - посвятил Главу "Пустошение до и после смерти". В еще более ранних главах я утверждал, что мое наследственное зло стало активно пробиваться наружу еще в дошкольном возрасте, и тогда сдерживалось угрозой отцовского ремня, а впоследствии - давлением школы.

Ибо с адом невозможно перемирие: либо он наступает, либо его давят. Если человек де-факто становится марионеткой адских духов, в его волю непрестанно нисходит желание того или иного зла, - желание острое и требующее немедленной реализации. В таких условиях разум, владеющий некоторыми истинами гражданской и нравственной жизни, не может сопротивляться долго, ибо разум человеческий совершенно лишен силы: он может лишь советовать и указывать путь, принимает же советы и следует указанными путями воля. Если же воля человека настроена вопреки его убеждениям, то она насильно заставляет разум отвергать их и оправдывать собственные худые действия, что он и делает, поскольку, опираясь на казательности материального мира, возможно доказать любую ложь. Следовательно, пока человек изнутри пышет жаждой зла, его может остановить не бессильный разум, а внешние неодолимые препятствия, что со мной до четвертого класса и происходило.

Мы не знаем подробностей духовного развития ребенка и потому не можем судить, отчего к этому ребенку, ради его вечного спасения, тогда-то применены такие-то меры. Мы знаем лишь, что ребенок и в гражданском, и в духовном отношении равно неправоспособен, ибо он еще не может по-взрослому сознательно действовать собственной волей; разум у него, так сказать, взят напрокат у родителей и воспитателей, воля же прорезается из отцовской и материнской наследственности; оба внутренних начала, таким образом, еще "физиологически" не увязаны воедино и потому не могут служить ему ни к спасению, ни к осуждению. Такие вещи впервые становятся актуальными с того момента, когда подросток вступает в пользование своей рациональностью, и мы, по счастью, знаем этот момент: он наступает, когда у него ломается голос, переходя от детского к взрослому тембру, и появляются другие, так называемые "вторичные половые" признаки. У разных детей эти сроки, вероятно, наступают с различиями, но где-то в пределах 12-15 лет. Тогда отрочество сменяется юностью, и для человека стартует отсчет поступков худых и добрых, делаемых в свободе по рассудку.

Однако понятно, что - в отсутствие чудес, которых здесь быть не должно, - с чем человек подошел к границе, с тем он ее и перейдет. Во мне, как и во всяком ребенке, адском по своему рождению, но получившем "приличное" воспитание, злая воля напирала изнутри, а добрые убеждения прикрывали ее снаружи. Соотношение этих сил, как говорилось выше, в таких условиях не может не склоняться в пользу зла. Дальнейшие поучения ребенка нравственным истинам мало помогут: разум сам собою не может бороться с яростно противящейся волей. Простое сдерживание неблагоприятными внешними обстоятельствами, как это имело место у меня вплоть до 3-4 классов, также не есть решение: этот внешний пресс, будучи снят, распахнет дверь всем низменным инстинктам, и тем сильнее, чем больше накопилось в человеке неутоленной жажды. Впрочем, многие люди, провиденциально не способные спастись, всю жизнь коротают под таким гнетом. - Следовательно, внешние неблагоприятные условия должны перейти в атаку, которую я и почувствовал в форме недоброжелательства одноклассников, бывших простыми орудиями, бессознательно использованными Провидением для решения этой духовной задачи.

Можно еще спросить: почему самый пик их враждебности пришелся именно на четвертый класс, а не раньше и не позже? - Можно задать еще много конкретных вопросов такого типа, ответ на которые лишь один: мы не можем знать этого. Ибо пути преобразования человека известны ангелам, и то лишь в общих чертах, нам же эти знания не даны, чтобы, подвергаясь тяжелым опытам пустошения, мы не пытались самовольно корректировать его ход к своему удовольствию.

Я могу высказать здесь лишь самые общие догадки, не претендуя притом на их безусловную истинность. Мне кажется, что время главного удара было избрано Провидением приблизительно за три года до наступления моей юности, чтобы, с одной стороны, успеть довести процесс духовной ломки, так сказать, до нужной кондиции (духовные процессы протекают достаточно медленно и, по земным меркам, измеряются годами), с другой же стороны - чтобы, начав слишком рано, не повредить младенческий дух, подобно тому, как многие знания по справедливости адресуются только взрослым "после шестнадцати". Мы не можем подозревать Бога в выборе ошибочного или случайного момента для начала ломки; точно так же нельзя утверждать, что для каждого ребенка сроки и форма этих испытаний окажутся сходными. Если главный удар был нанесен именно в 1971-72 годах - следовательно, он, для получения максимальной эффективности, и должен был быть нанесен именно тогда.

Далее, на первый взгляд, кажется не очень понятным, чем моему духовному развитию могли быть полезными беспорядочные (и беспочвенные) обиды от сверстников. Ответ очевиден: Господь попустил атаку адских духов не на периферийные области моего зла, а прямо в самое его сердце. Ибо основой всякого ада является любовь к себе, благодаря которой человек ощущает себя самым умным, ловким, красивым, несравненным, неподражаемым, далеко оставившим позади всех остальных, - следовательно, в конечном итоге, центром вселенной. И чем далее ослабевают сдерживающие путы его разума, тем больше пробивается в нем высокомерия, презрения и также жестокости к противящимся его воле.

Я помню накал вспышек собственной детской ярости: в такие минуты я мысленно не оскорблял и даже не бил, а зверски убивал обидчика, крошил его на куски, резал на части. Мне страшно представить, что бы я мог натворить, если бы Господь ослабил внешние путы или дал мне побольше физической силы. Недаром, как упоминалось выше, Вера Семеновна жаловалась отцу, что я, мол, все ничего, ничего, "а потом вдруг как посмотрит - словно убить хочет". Вот в эту-то главную болевую точку и был направлен удар школьного пустошения.

Давайте подумаем, каковы могли быть для атакуемого ребенка психологические (а стало быть, и духовные) результаты этих атак. С одной стороны, он видит, что его обижают несправедливо: следовательно, справедливость есть такая важная вещь, от которой отказываться нельзя. С другой стороны - и это главное, - в его еще детском, не сформировавшемся и податливом, как влажная глина, рассудке возникает нерешаемое противоречие: он, из глубины души, уверен в своем тотальном превосходстве над окружающими, но в то же самое время реальность убеждает его в собственном убожестве и бессилии. Он чувствует себя центром вселенной - но притом вынужден терпеть обиды от всех подряд. Пылающий адский огонь изнутри попадает под ледяной душ унижений снаружи, и наконец мозг его выдавливает горький вывод о том, что, может, он вовсе и не такой уж великий? В-третьих, что не менее важно, ненормальная и нетерпимая ситуация заставляет его интенсивно думать, разбираться в вопросах добра и зла, искать правду, - и поскольку, поджариваемый несчастьями, он не может делать это неискренне или спустя рукава, то, сам того не зная, вступает на путь поиска Бога, который на поздних этапах приводит его наконец к религии.

Если давление неблагоприятных обстоятельств тянулось для меня слишком долго, это понятно, ибо, по мнению Наполеона, "артиллерийский огонь только в массе оказывает желаемое действие". Кузнец, выковывая меч, ударяет по нему молотом не один раз, а покуда не выкует. Если же эта черная полоса прерывалась летними успехами, это делалось как для сохранения моей веры в себя, так и - вновь обращаясь к кузнечной тематике - для закалки стали, которую попеременно суют то в огонь, то в воду. В меньшем масштабе, но зато ежедневно, это же повторялось в виде антитезы школа-дом; последний выступал своеобразным убежищем, где я, не доходя до нервного срыва, мог слегка отсидеться и прийти в себя. Да и сами школьные нападки не представляли собой монотонного давления, но нарастали и стихали по синусоиде, периоды которой я, конечно, уже не могу вспомнить. Иными словами, Бог внимательно следил за процессом ломки, не допуская ни чрезмерных нагрузок, ни излишней потери времени на отдых.

Здесь же необходимо подчеркнуть, что все школьные нападки носили исключительно моральный, а не физический характер. Меня могли толкнуть, щелкнуть, оскорбить, осмеять - но за все школьные годы никто меня ни разу не ударил по-настоящему, и уж тем более не избивал, как это любят показывать в фильмах. Понятно ведь, что каждый человек, как и любая вещь, имеет совершенно определенный предел прочности, не очень известный нам, но всегда известный Господу. Заставить человека работать вблизи этого предела - значит его закалить; хотя бы на йоту превысить этот предел - значит его сломать. Я вполне допускаю, что для здоровенного громилы, в отношении физического воздействия, даже порка кнутом на базарной площади может оказаться недостаточной. Но мне, при моей физической слабости и душевной ранимости, любой перегиб такого рода мог оказаться фатальным.

Так, одной из побочных задач пустошения, о которой говорилось в Главе***, была борьба с грехом ябедничества, унаследованным от отца, которому я поддался летом 1968 года в конфликте с Ольгой. Одноклассники меня допекали, но я терпел и никогда не искал чужой помощи. Тем не менее, всякому ясно, что за известным пределом, когда вопрос встал бы уже не о моральных обидах, а напрямую о моей безопасности, я, даже того не желая, вынужден был бы искать защиты у взрослых. Между прочим, именно это было сделано мною при вторжении Щальевых вглубь сада: есть несдаваемые, жизненно важные рубежи, которые человек, припертый к стене, защищает любыми подручными средствами, и это нельзя поставить ему в вину. Вот почему всякое искушение дается "в меру сил, но не сверх меры"; попустить его сверх меры - значит уничтожить, погубить, сломать человека, что, со всей очевидностью, в Божьи намерения входить не может.

* * *

Когда, еще до поступления в школу, отец говорил обо мне, что "его там забьют", он представлял собственное детство и собственную простую школу, где учились дремучие дети рабочих и крестьян предвоенного времени. Конечно, моя английская спецшкола не имела с этим жутким контингентом ничего общего. Сверх того, ее привилегированный статус заставлял учеников воздерживаться от серьезных проступков, чтобы не быть отчисленными, ибо хулиганов действительно отчисляли. Поэтому - даже если не брать фактора прямой Божьей защиты - я заведомо не мог подвергаться здесь тем опасностям, которые за полвека до этого выпали на долю отца.

Далее, следует признать - и я уже признавал это в одной из предыдущих глав, - что среди моих одноклассников, за редкими исключениями, не было криминально настроенных личностей, которые имеют обыкновение злобно и настойчиво преследовать своих жертв. Наш класс, при всем разбросе личных качеств, состоял из психически нормальных ребят, к тому же гораздо более подходящих для моей дружбы, чем полудикие Щальевы, спортсмены Солдатовы или Саша Соколов. Кроме того, почти все мы принадлежали к интеллигенции и были, что называется, одного стада. В классе, несмотря на конфликты (без которых земная жизнь обойтись не может), всегда стояла достаточно добрая и спокойная атмосфера, которой в большей или меньшей степени наслаждались все ученики класса, кроме меня.

Этот последний факт меня обескураживал больше всего. Ибо если бы класс наводняли откровенные хулиганы, подлецы и ублюдки, ситуация не составляла бы для меня философской проблемы. Я был бы кругом прав, хулиганы и подлецы - кругом виноваты, и вопрос переходил бы в чисто житейскую плоскость: как мне вырваться из этого содома - или, на худой конец, как его с минимальными потерями пересидеть. Но я, глядя вокруг трезвым взглядом, видел нормальных, хороших ребят, которые дружелюбно общались и весело играли друг с другом, в мою же сторону от них веяло одно презрение. Я бы, конечно, мог его понять (и простить) как ответ на мои собственные худые поступки, - но я, по совести, признавался себе, что ничего худого не делал. Отсюда рождался неразрешимый вопрос о причинах такого странного положения, и из поисков ответа на него вытекло все мое дальнейшее духовное развитие.

На сегодняшний день, с высоты моего сорокалетнего опыта и известной духовной зрелости, я не могу найти этому поведенческому феномену чисто земных, психологических причин. То есть, конечно, можно наскрести по углам различные аргументы, но все они опровергаются наличием рядом со мной других мальчиков, физически слабых и очень домашних, которые, правда, не лидировали, но и не подвергались моббингу, т.е. всеобщим нападкам. В конце концов, каждый человек - не ангел, и вся наша земная жизнь состоит из непрерывных прощений и приспособлений; наказываются лишь слишком кричащие отклонения от нормы.

Правда, одно такое отклонение у меня, несомненно, было: жесткий моральный стержень, плод домашнего воспитания, которым я ни в каком случае не хотел поступаться. Если все, как попугаи, повторяли "А", но я считал, что в действительности это "Б", то и оставался при своем убеждении, и даже "исповедовал" свое "Б" перед другими, хотя его никому специально не навязывал. Я допускаю, что наличие собственного мнения в глазах многих адских людей является страшным грехом, поскольку затрудняет им навязывание своих взглядов, но все-таки не считаю оное главной причиной моих несчастий.

Поэтому сегодня я полагаю, что достаточных земных причин для всеобщей враждебности ко мне не было. Просто Господь попустил, чтобы, ради моей духовной пользы, адские влияния, обуревающие всех чисто природных людей, и моих одноклассников в том числе, раздували их злобу именно по моему адресу, провоцируя к мелким, но непрестанным оскорблениям под разными надуманными предлогами. То есть мои обидчики были бессознательными орудиями в руках сил ада, и именно эта бессознательность не дает мне права считать, что их нападки могли в духовном отношении повредить им самим. То есть, конечно, для активно преобразующегося человека такое поведение убийственно; но обыватель, "человек толпы", в детстве духовно-сонный, а потом хронически-пьяный, - это, согласитесь, совсем другое дело. Вот почему сейчас я не держу на них нисколько зла, - но и не желаю с ними встречаться, хотя время от времени меня зовут на школьные вечера.

Еще одним доказательством чисто духовного происхождения школьной враждебности служит диаметрально противоположная ситуация на даче. За все долгие годы жизни там я подвергся мимолетным нападениям лишь трижды. Во-первых, еще в 1968 году на меня набросился чужой карапуз, которого привели со мною знакомить. Во-вторых, это нападение Щальевых летом 1971-го. В-третьих, был один неприятный эпизод при катании по Централке. И все! А ведь наше товарищество, при наличии около 350 садовых участков, летом было наполнено детьми всех возрастов, которые многолюдными ватагами гоняли по Централке и Линиям, ходили в палатку за молоком, осаждали клуб. И никого почему-то не волновало, что рядом с ними и независимо от них катаются Миша и Света; ни у кого не возникало желания побить чужаков, насильно включить в свою компанию и пр. Мы жили и играли сами по себе, они - сами по себе; мы ехали на велосипедах своей дорогой, они - всей бандой - своей. Значит, непричастность к общему стаду, к большинству еще не является достаточным основанием для травли со стороны этого большинства. [...]

Добавлю, что фактический бойкот со стороны одноклассников на долгие годы заморозил мое домашнее уединение, преследовавшее меня с первых лет жизни, что лишь подтверждает догадку о принципиальной неслучайности этого бедствия. Ведь я фактически всю свою жизнь, особенно ранний период, провел под домашним арестом! Во-первых, такая стесненность не позволяла моему наследственному злу "развернуться" и реализовать себя в благосклонной среде. Во-вторых, мне было трудно набраться чужого зла и лжи от сверстников - иначе говоря, впитать ту систему ценностей, которой жило и живет большинство, по смерти нисходящее в ад. В-третьих, мне было предоставлено громадное время для размышлений любого рода. В-четвертых, Господь словно оберегал мой собственный, уникальный путь духовного развития, отпуская внешние узы лишь в той мере, в какой я уже был готов противостоять поветриям извне.

Можно представить, как будто все бегали и суетились на поляне, и там лежала стеклянная труба, внутри которой - на виду у прочих, но совершенно отдельно от них - шествовал я. Понятно, что следствия такого положения дел, качественно и количественно, столь необъятны, что, в сущности, определяют весь мой духовный и даже психологический облик. Между мной и окружающим миром - мiром, т.е. людским обществом, как это писали раньше, - волею Господа была установлена прозрачная перегородка, о которую я бился до изнеможения, словно муха о стекло, но пробить не мог и волей-неволей шествовал по жизни своим, уникальным путем.

Комментарий 2012 года. А вот и не совсем "стеклянная труба" была, не совсем! Потому что "труба" есть внешнее неодолимое обстоятельство, которое меня бы не пускало; и коли я бился, бился, но не мог выйти по независящим от меня обстоятельствам, в этом не было бы никакой духовной пользы, ибо ослабни труба где-нибудь - и я бы триумфально вырвался наружу, и пошел бы куролесить. Таким путем человек не преобразовывается.

В действительности же было вот что. С раннего детства, находясь в "родительском инкубаторе", я твердо усвоил все нравственные принципы, которые они заученно декларировали (хотя в жизни сами их не придерживались), и обдумал их, и признал правильными, - признал чисто теоретически, но твердо, поскольку был полностью изолирован от внешнего мира и не имел возможности проверить теорию опытом. Точнее, я подтвердил ее виртуальным (сказочным, снигалкиным) опытом, чего на первых порах оказалось достаточно. С другой стороны, сами домочадцы, при всей потаенной ненависти друг к другу, вели себя дома прилично и достойно, в рамках тех же принципов, а я по малолетству еще не умел смотреть вглубь.

Когда же настало школьное время, возник конфликт не между мной и одноклассниками как личностями (я им в компот в столовой не плевал), а между моим личным мировоззрением, которое сформировалось в "химически чистой среде", и их коллективным мировоззрением, вытекавшим из опыта реального детсадовского общения. И я почти сразу согласился с тем, что был воспитан "неправильно", и проявил готовность перенимать чужой стиль жизни, и ребята пошли бы мне навстречу, если бы не одно глубоко укрытое "но".

У нас были разные принципы взаимоотношений, и хотя сами мы этого нисколько не понимали, но интуитивно чувствовали это глубинное фундаментальное различие. И еще были конкретные внешние неувязки - например, моя неопытность в общении, физическая слабость и неловкость, неумение играть в дворовый футбол, и пр. И я, будучи малышом, видел только этот второй ряд своих недочетов, и проявлял согласие учиться и перенимать "чужой прогрессивный опыт". Но я, по умолчанию, твердо держался своих принципов, о которых не думал - хотя бы потому, что считал их абсолютно естественными и единственно возможными. И дети, конечно, обучили бы меня футболу и прочим радостям жизни, как обучали других "маменькиных сынков", если бы я согласился отречься от своих нравственных принципов и слиться с их волчьей стаей заподлицо, т.е. сердцем и умом. Но поскольку я не отрекался, и они это чувствовали, то раздражались и не шли мне навстречу, объясняя свое недоброжелательство для меня, себя и других именно моими внешними минусами, которые я перечислил выше.

Но коли дело обстояло так, - а оно обстояло именно так, - "стеклянная труба" оказывается лишь вторичным фактором, точнее, следствием моего собственного нежелания поступаться принципами. Я держался их в свободе по рассудку, иначе говоря, преодолел опасное искушение, нисколько не зная и не думая о нем, и тем обеспечил самую возможность духовного поворота к Небу. Ребячье же неприятие оказалось лишь следствием моей внутренней неуступчивости, и это неприятие, будучи вторичным, как раз и слепило "стеклянную трубу", из которой я не мог вырваться. Значит, если бы не моя вполне добровольная приверженность добру и правде, как я был научен их понимать, если бы не устойчивость к чужим зловредным влияниям, то не возникло бы и всеобщего отторжения, напрочь изуродовавшего мне школьные годы. Но тогда и мой духовный путь оказался бы не тесным, а пространным, со всеми вытекающими последствиями.