Несчастия Ларионовых

Автор: Михаил Глебов, февраль 2003

В Главе*** и некоторых других местах я указывал, что Большой скандал 1968-69 годов, при всей его фактической бесплодности, глубоко на духовном уровне изменил соотношение сил в нашей единой семье; Глебовы наконец захватили лидерство, Ларионовы покатились под гору. В указанной Главе, в частности, было написано:

Именно в эти месяцы с Алексеем и Валентиной (равно как и с Ольгой) произошла чисто наружная перемена: они отчаянно постарели. К описываемому времени Валентине было 68 лет, Алексею - ровным счетом 80. Тем не менее, оба выглядели достаточно бодрыми (николаевское поколение!), имели мало морщин и скорее могли называться "пожилыми людьми". Дед еще неплохо видел, обладал представительной фигурой и очень немаленькой силой. Вышли же они из конфликта жалкими, потрепанными стариками. Алексей словно усох, сгорбился, большая цилиндрическая голова его сдулась, словно воздушный шарик; он уже не надевал парадного костюма и почти не выходил из квартиры, вставая с кровати только за стол да в уборную. Валентина также осунулась, лицо ее пожелтело - страшный признак начинающегося рака печени. "Большой скандал" надломил их, словно Бородинская битва - Наполеона; еще живые, они незримо пересекли рубеж, за которым уходит прямая дорога к кладбищу.

В свои цветущие годы Алексей был очень моторным, подвижным и жизнерадостным человеком, насколько это было совместимо с его махровым эгоизмом. Он не любил только домашних дел, считая их как бы ниже своего достоинства, и ограничивался "чисто мужскими" из них: вкрутить лампочку, врезать замок в дверь, наколоть дров и т.п., да и то, большей частью, после строгого внушения Валентины. Прочее время он любил полежать на кровати; и по мере того, как старость брала свое, энергия падала, а бытовых хлопот становилось меньше (к примеру, исчезла необходимость колоть дрова), это горизонтальное положение сделалось для него доминирующим. В первые годы на даче, где лежать было попросту негде, он словно вернулся в свое прошлое и работал наравне с другими; но уже появление малого домика восстановило нормальный порядок, ибо там имелись вполне удобные нары.

Тем не менее, до Большого скандала состояние Алексея было двойственным: он, конечно, много лежал, но и выходил на улицу, и даже гулял со мной, не говоря о работе в правлении товарищества - от нашего сада до сторожки, где оно заседало, насчитывалось больше километра пешком. Он носил добротный совминовский костюм, габардиновый плащ или типично брежневское черное пальто с серым каракулевым воротником, на голове всегда - даже летом - была шляпа. Одним словом, Алексей выглядел представительным пожилым джентльменом, и никто бы не дал ему целых 80 лет.

Теперь внутренний стержень, поддерживавший его в нормальном человеческом состоянии, надломился. Лежание на кровати из хобби незаметно сделалось физической потребностью. Выходы на улицу почти прекратились; да и что, в сущности, было ему там делать, если по магазинам бегала Валентина, а кремлевские врачи послушно являлись на дом? Бытовые дела окончательно от него отошли: что разваливалось - "на наш век хватит", чего не хватит - как-нибудь починит Иван. Костюм без дела пылился в шкафу, и дед навсегда погрузился в сатиновые голубые штаны, коих ему в стародавние времена сшили несколько, и рубашки с длинным рукавом, большей частью байковые. В этом обличье он и лежал, словно труп, на кровати, изредка протягивая руку, чтобы почесать нос. Он даже не сбрасывал шлепанцы, чтобы потом их снова не надевать.

Добавьте к этому резко упавшее зрение: глаза Алексея затягивались белесой пеленой катаракты. Врачи предлагали сделать операцию (достаточно простую), но дед боялся и, не имея желания читать или что-либо делать, предпочел жизнь в вечных потемках. Тем не менее, еще летом 1971 года он был достаточно бодрым, чтобы лечить садовым варом дупла яблонь.

Здоровье Валентины также не перенесло встряски Большого скандала. Из прежней пожилой женщины она сделалась теперь настоящей бабушкой. И без того приземистая, она еще усохла, сгорбилась, лицо похудело и покрылось сетью глубоких морщин. Живость и работоспособность ее не покидали, но Валентина впервые усомнилась в необходимости что-либо делать. Словно чувствуя приближение конца, она стала оглядываться назад - и ясно видела, что жизнь ее, по тем или иным причинам, совершенно не удалась, что она, попросту говоря, "истрачена коту под хвост". И тогда, с присущим ей ядовитым сарказмом, она обвинила себя в растрате сил на нелюбимую работу в треклятой бухгалтерии, на нелюбимого мужа - купеческого сына, почитавшего себя барином, на нелюбимую дочь, которую в младенчестве она даже не хотела выкармливать, на "дефективного" внука, которого ей навязывали, на родственников и знакомых, от коих всю жизнь не было толку, а одна докука, на крохотную квартиру, не соответствующую ее масштабным запросам, и на садовый участок, благодаривший ее за каторжный труд пригоршней негодных ягод.

Одним словом, она больше не хотела обслуживать всю эту прорву ненужных ей людей и вещей, и потому, сведя бытовые хлопоты к минимуму, целыми днями сидела на своем диване с книгой в руках. Она также пристрастилась к решению кроссвордов, которые почти ежедневно печатались в ее любимой газете "Вечерняя Москва", и даже поставила их решение на научную основу: была заведена толстая тетрадь, куда в алфавитном порядке вписывались формулировки кроссвордных вопросов и верные ответы на них.

Пенсии Ларионовых, и без того небольшие, уже значительно обесценились за счет скрытой инфляции брежневского времени, а прекращение выплат тридцати рублей за меня и необходимость погашения дачного кредита загнали их на финансовую мель. Алексей, всегда отличавшийся жадностью, тратил свободные деньги на приобретение облигаций государственного 3-процентного займа и, как это свойственно скупцам, вопреки здравому смыслу надеялся на крупный выигрыш. Но теперь Валентина категорически встала против. "Мы не век живем, - кричала она. - До каких же пор на себе экономить?" Но железобетонный Алексей не хотел уступать, а порядочность Валентины мешала ей, пользуясь его слепотой и забывчивостью, втихомолку сдавать облигации обратно в сберкассу.

В результате длинной серии конфликтов сложился компромисс: Валентина получила согласие мужа на сдачу в комиссионку всех вещей, какие уже вряд ли могли им понадобиться. "Не оставлять же этим!" - шипела Валентина, разумея нашу семью. Впоследствии, по смерти деда, мать, разбирая имущество Ларионовых, поражалась, куда могли деваться почти все сколько-нибудь ценные вещи, памятные ей с детства. Ибо Валентина развернула столь масштабную торговлю, что за пару лет наполовину опорожнила шкафы. Полученные деньги использовались главным образом на увеличение рациона. Валентина любила покупать "колбасный хлеб" - специфическую вареную колбасу с жиром, по виду напоминавшую черные буханки, и брынзу, которую они с мужем поглощали в огромных количествах.

В эти годы главным желанием Валентины стало - дожить до их с Алексеем золотой свадьбы, которая, если память мне не изменяет, праздновалась 24 июля 1971 года. Ее тщеславие было удовлетворено: мы - к моему великому огорчению - на несколько дней вернулись с дачи в Москву, где все взрослые были заняты кипучими приготовлениями. В комнате Ларионовых накрыли огромный стол, съехались все родственники, включая двух бабушкиных подруг по гимназии, едва волочивших ноги. Пришла также и Ольга: это был ее первый визит за целых три года. Постаревшая и скрюченная, она казалась лишь тенью "тети Оли" моего детства. Мне было стыдно подходить к ней, она также смотрела мимо. "Ну, теперь можно и умирать!" - шутила Валентина, допивая свое шампанское. Она и не знала, в какой степени была права.

На даче Валентина также убавила прыть: ведь участок теперь, со всей очевидностью, был уже "не ее". Когда в 1970 и 1971 годах настали первые урожаи яблок, Валентина "делила" собранные плоды, с силой кидая их в корзины - по-видимому, чтобы битые яблоки не могли лежать у нас долго и быстро испортились. С кустарников она обирала лучшие ягоды и потом заявляла Рите: "Я, сколько нужно, себе собрала, заканчивай остальное!" Родители, растратившие порох в Большом скандале и инстинктивно чувствуя скорую развязку, пропускали эти демарши мимо ушей.

Тогда Валентина решила осложнить им жизнь, ударив, как она полагала, в больную точку. На исходе августа 1971 года задержалась поистине летняя жара, и Валентина вдруг заявила, что они с Алексеем в Москву не поедут, а проживут на даче еще недельки две: нужно, мол, сделать то и это. Сей демарш означал, что я буду возвращаться из школы в пустую квартиру и, следовательно, до вечера останусь без присмотра. Конечно, меня уже давно не встречали после уроков, обедал я супом из термоса, который оставляла мать, но присутствие дома Ларионовых, даже не имевших ко мне прямого отношения, служило известной гарантией безопасности. С другой стороны, я уже достаточно вырос, и Глебовы, посовещавшись, решили оставить дело так. Мы собрали вещи и уехали, Ларионовы же остались, и тут на них обрушилась Божья кара.

Уже в первые дни нашего отсутствия зарядил дождь. Валентина, закутанная в длинный плащ, зачем-то полезла в мансарду по крутой лестнице, а когда с занятыми руками решила спуститься, то запуталась в полах плаща и рухнула головой вниз с верхней ступеньки.

Я до сих пор не понимаю, как она не убилась насмерть: как, например, смогли уцелеть шейные позвонки, как выдержал череп? Крутая лестница трехметровой высоты заканчивалась внизу деревянным помостом, в который Валентина врезалась головой, словно ракета в землю. На дикий вопль поспешил Алексей. Вся голова жены была разбита вдребезги, пол на большом пространстве залит кровью. Дед ринулся за помощью к соседям, и пока те добывали машину, поливал ей голову перекисью водорода, благо этими пузырьками была забита аптечка. Наконец кто-то с дальних участков подхватил несчастную Валентину и доставил ее в больницу села Перхушкова - розовое здание на Можайке рядом с ближайшим к нам переездом. Там ей без промедления наложили двадцать три шва.

Тем временем Алексей, оставшись один, т.е. без обслуги, и томительно ожидая субботы, когда должны были вернуться мы, зачем-то направился в сарай. Что произошло дальше - неизвестно. Очень может быть, что Алексей споткнулся об очередную тяпку и, во избежание падения, схватился за дверцы шкафа с удобрениями. Но Иван, конечно, забыл прибить это древнее и уже порядком расшатанное сооружение к стене, а масса удобрений и ящиков с гвоздями сместила центр тяжести шкафа вперед. Одним словом, не успел Алексей охнуть, как громадный шкаф со всем своим содержимым, оторвавшись от стены, рухнул прямо на него, и его верхняя часть с большой силой разбила деду всю переносицу.

Алексея, по-видимому, спасло лишь то обстоятельство, что при падении у шкафа распахнулись дверцы, которые охватили его, словно в обнимку, и не позволили этой дубовой тяжести окончательно вмазать его в пол. Потрясенный дед, густо засыпанный гвоздями и удобрениями, собрав остатки мужества и былой физической силы, словно Геракл, боролся со шкафом, и победил его, и выполз из-под него, и, заливаясь кровью из разбитого носа, с громким воем направился неизвестно куда.

Вновь сбежались соседи: одни потчевали его лекарствами, другие побежали звонить в Москву. Отец, отпросившись с работы, немедленно выехал в спасательную экспедицию. Сначала он кое-как затолкал в машину обалдевшего деда с раздутым, обмотанным бинтами носом, потом явился в Перхушковскую больницу и получил на руки Валентину. Эти двое - очумелые, грязные, в бинтах, с блуждающим взором - напоминали ополченцев 1941 года, доставленных откуда-нибудь из-под Ельни. Теперь, уже в спокойной обстановке, они отдались наблюдению кремлевских врачей. Деду также зашили переносицу, и каждые два-три дня являлся хирург посмотреть, все ли в порядке. Эти блатные придворные врачи оказались такими неумелыми, что Валентина не скупилась на похвалы их сельским коллегам. Они даже не смогли ей как следует снять швы и потом приезжали вторично.

В целом катастрофа, по видимости, обошлась для Ларионовых без последствий, - но вряд ли можно сомневаться, что это был еще один серьезный надлом на их финальном пути к могиле.