Радиальные выезды с дачи

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

Головной болью всех садоводов товарищества было снабжение продовольствием - проблема, о которой сторонние люди совсем не задумываются, предпочитая завидовать чужому "отдыху на лоне природы" и чужим ягодкам. Продуктовая палатка на задворках поселка возникла лишь через пятнадцать лет после его основания, но ассортимент там был до крайности скуден, а очереди велики и агрессивны. Старухи-завсегдатаи занимали друг другу очередь, пропуская вперед себя по десять человек, так что стороннему посетителю, скорее всего, пришлось бы, махнув рукой, убираться не солоно хлебавши. Кроме того, с дальних участков (например, с нашего) до палатки выходило больше километра - расстояние, непривычное горожанину и весьма обременительное для переноски тяжестей.

За серьезными же покупками путь обычно лежал в Жаворонки. Если еще учесть, что каждый человек съедает в день около 2 кг провизии, понятно, что у "штатных снабженцев" любого семейства глаза на лоб лезли. Конечно, часть потребностей покрывалась "стратегическими резервами" - крупой, макаронами и т.п. - доставлявшимися оптом еще по весне; конечно, каждый член семьи, приезжавший из Москвы на электричке, волок в обеих руках сумки или полный рюкзак; но проблема местного снабжения все равно оставалась острой. На дачу приходилось завозить даже фрукты и ягоды, даже картошку, поскольку в начале лета урожай еще не поспел, а в конце на него уже перестали надеяться.

В этих условиях обладание собственной легковушкой, даже совсем плохонькой, невероятно облегчало жизнь. Летом мои родители курсировали между Москвой и дачей почти каждый день - и всегда привозили несколько полных сумок, занимавших заднее сиденье "Москвича". Тут возникала противоположная проблема: невозможность при маленьком и плохом холодильнике долго хранить скоропортящиеся продукты. Поэтому в выходные или в период отпуска отца мы как минимум через день катались то в Жаворонки, то в Голицыно, изредка в Назарьево, да еще иногда я мотался на велосипеде к здешней палатке - но, правда, лишь вечером, когда рассасывалась очередь. Если же учесть, что нас на даче жило 5 человек, потреблявших те самые 10 кг ежедневно, поломка автомобиля сразу бы поставила нас в гибельное положение французов на Смоленской дороге, т.е. как раз на нашей Можайке, - ужас, да и только!

Однако в общей череде рутинных "шоп-туров" изредка случались поездки "платонические", не связанные с ублаготворением желудка напрямую, и о них-то сейчас пойдет речь.

Во-первых, каждое лето, на исходе июля, мы выбирались по Успенскому шоссе в деревню Шульгино к тете Вале, у которой как раз отмечались именины. Это правительственное шоссе (даже вошедшее в анекдоты) идет из Москвы вдоль правого (южного) берега Москвы-реки через села Барвиху, Успенское и предназначено для обслуживания множества госдач. За Успенским оно круто сворачивает к Жаворонкам, где и кончается. Узкая (одна полоса в каждую сторону), идеально заасфальтированная дорога, ведущая по живописным местам, через густые леса, ныряя с горки на горку, с бесконечными поворотами, очень мне нравилась, и временами я упрашивал отца ехать с дачи домой не по Можайке, а по Успенке, хотя там и нет моих любимых шлагбаумов. Но отец почти всегда решительно крутил головой: это шоссе по понятным причинам тотально контролировалось милицией, которая могла придраться к любой мелочи, а несущиеся эскорты важных чиновников временами надолго парализовывали движение. Все-таки раза два или три мы проехали это шоссе из конца в конец.

Родители рассказывали также, что летом 1961 года, через несколько месяцев после моего рождения, они впервые отправились на "Москвиче" к тете Вале, а на обратном пути остановились в красивом месте Успенского шоссе и вынесли меня к опушке. Ароматы лесных трав и цветов были настолько сильны, что я, лежа в пеленках, выпучил глаза, вдыхал воздух полной грудью и все не мог надышаться.

Успенское шоссе - видимо, по соображениям безопасности - соединялось с Можайкой еще тремя никчемными дорогами, столь же ухоженными и живописными: одна из них шла из села Успенского в Юдино, другая из Успенского к Одинцову ("Красногорское шоссе") и третья из Барвихи к тому же Одинцову ("Подушкинское шоссе"). Валино Шульгино, строго говоря, лежало возле этого последнего. Иногда, ради разнообразия, мы ехали на именины одним путем, а возращались другим, по моему заказу.

Однажды на заре 1970-х, в жаркий солнечный день, мы свернули от Успенского через мост к Николиной Горе - круто восходящему мысу, покрытому густым хвойным лесом, где за глухими зелеными заборами прятались виллы важных людей. Шоссе пронизывало этот клоповник насквозь и вновь спускалось к левому берегу Москвы-реки немного выше по течению. Здесь расстилался широкий песчаный пляж, обрамленный кустиками, с мелководьем, уходившим до середины реки, а на той стороне, за фарватером, был невысокий обрыв и выглядывали крыши Успенского. Этот райский уголок, словно кость дворняжкам, был оставлен в пользование обычной, нетитулованной публике. Обочина шоссе здесь была сплошь уставлена машинами, съехавшимися со всей округи. Мы, по незнанию, остановились слишком рано, еще в пределах поселка, и вынуждены были спускаться вниз к реке по грязной дорожке, на которую с боков обильно свешивалась крапива.

Несмотря на теплую воду, купание мне не понравилось, лежать на песке (полотенца, конечно, были забыты) казалось скучным; Рита плавать вообще не решалась, а у Ивана в воде больно сводило ноги. Одним словом, окунувшись несколько раз, посидев на пляже и не получив никакого удовольствия, мы с облегчением тронулись в обратный путь. Светкины же родители наведывались сюда регулярно; Валерий знал гораздо более удобное место чуть дальше по шоссе, и в середине 1970-х годов меня иногда приглашали за компанию.

Наконец - чтобы уж закончить с Успенским шоссе - в августе 1971 года внезапно явилась идея съездить в Архангельское и посмотреть там парк и музей. К нам присоединилась даже Валентина, после "большого скандала" демонстративно старавшаяся "не одолжаться" у Глебовых зря. Она, в частности, не желала, чтобы отец фотографировал ее вместе с нами. Я смутно помню ухоженный парк вокруг дворца, старинные картины и мебель внутри, назойливое верещание гида.

Здесь у стенда с фарфоровыми сервизами со мною вышел конфуз. На одной тарелке - о причуды аристократии! - был изображен мочившийся жеребец. Я вообще практически не видел живых лошадей и тем более не был осведомлен об их физиологии. Словно злой дух вселился в меня. "Что он делает?" - громко вопросил я родителей. - "Пойдем, пойдем…" - "Нет, скажите, что он делает?" - не унимался я. - "Да писает он, - раздраженно шипела мать, - пойдем дальше!" - "А зачем он здесь…" - "Да угомонишься ты или нет, в конце-то концов?!"

Вырвавшись из дворца на волю, я обнаружил под окнами мраморную сирену с человеческим лицом (даже в платочке) и роскошной женской грудью; родители, вероятно, с испугом ожидали дальнейших расспросов, но я удовольствовался тем, что оседлал эту даму верхом, уцепил ее пальцами за нос, и так меня сфотографировали. Валентина очень хотела выйти по парку к Москве-реке (видимо, чтобы освежить память гимназических времен), но в том конце разместился закрытый военный санаторий, и все по этому поводу очень бранились. При шоссе возле дворца было кафе - длинные, грязные, залитые пивом столы под навесом. Все ужасно проголодались, купили какой-то снеди и разместились на лавках, где почище. Здесь на меня произвели неизгладимое впечатление осы - пожалуй, больше, чем весь дворец с его сокровищами культуры. Ос были целые тучи; они врассыпную ходили по столам, жужжали вокруг лица, облепляли каждый съедобный кусок. Устав махать руками, мы с недоеденными бутербродами перебрались в машину.

Почти каждое лето мы наведывались в Звенигород по очаровательному Звенигородскому шоссе. Начинаясь от упомянутого выше великого перекрестка, что перед Голицыном, оно тянется километров на десять к северу, дважды пересекаясь со Звенигородской одноколейкой (шлагбаумы!) и форсируя Москву-реку через хороший бетонный мост. В те времена шоссе было узкое (одна полоса в каждую сторону), весьма оживленное, шло по волнистой местности через леса, луга и деревни. За рекой начиналось большое село Ипатьево, незаметно переходившее в старинные двухэтажные городские домишки. Мы испытывали какое-то нежное чувство к этому захолустному уездному городку с небольшим сквериком в центре, с рваными афишами единственного кинотеатра, с немудреным борщом "центрального ресторана", с резными заборчиками и калитками, с пыльной улицей, размашисто петлявшей под гору. Однажды мы часа два бродили по уютным зеленым переулкам центра, где время остановилось, и пейзаж напоминал времена дачников Чехова.

Километрах в трех за Звенигородом возвышались белые стены Саввино-Сторожевского монастыря с древним златоглавым собором и "царицыными палатами" времен Алексея Михайловича. Шоссе огибало крутые холмы у их подножья; по другую сторону расстилались пойменные поля с капустой, за ними в обрамлении ив угадывалась река. Монастырский холм темнел дубовой и липовой чащей; на асфальтированной площадке группировались туристические автобусы; люди с фотоаппаратами пешком всходили к распахнутым воротам крепости. Просторный квадрат внутри стен зарос плохо выкошенным бурьяном. Западные туристы, воркуя по-своему, расхаживали, докуда позволяла кирпичная дорожка. "А в следующем году мы откроем для посещений и звонницу", - радостно обещал гид. Солнце жгло, мама доставала из "вкусной сумки" еще печенья, отец поглядывал на часы, и наконец я решительно возглавлял шествие назад к машине.

* * *

В младших классах я очень интересовался войной 1812-го года, и потому относительная близость Бородина, расположенного на том же Можайском шоссе километрах в восьмидесяти западнее, привела к моим настоятельным просьбам туда съездить. Поскольку расстояние значительно превышало наши обычные "местные" выезды, отец долго упирался. Наконец ясным июньским утром 1971 года, запасшись целой сумкой еды и термосом чая, мы все втроем сели в "Москвич" и отправились к местам боевой славы.

В сущности, меня в еще большей степени интересовала Можайка за привычной гранью Голицына. Доехав до великого перекрестка за Годуновским мостом, мы на этот раз не свернули ни вправо, ни влево, а, миновав шлагбаум Звенигородской ветки, по странно сузившейся, безлюдной, разбитой дороге углубились в лесные дебри, тянувшиеся до самой Кубинки. Там в дремучей чаще прятались пусковые ракетные комплексы ПВО, прикрывавшие Москву с воздуха. Время от времени к ним ответвлялись узкие бетонки, метрах в ста специально делавшие изгиб так, чтобы не было видно напросвет. Два или три раза Можайку пересекли военные одноколейки - по виду заброшенные, но с блестящими рельсами. По одной из них, видимо, только что прошел поезд; дежурный опустил шлагбаум, напрочь перекрывший узкое шоссе, а сам ушел погулять. Мы с четверть часа ждали, пока он вернется, и за это время не появилось ни одной машины. Ибо на участке до Кубинки царствовало безлюдье, а дальше Минское шоссе вплотную приближалось к Можайке, так что все водители предпочитали более удобный путь.

На выходе из леса был очередной переезд Белорусской железной дороги, которая теперь решительно сворачивала к реке. Местность переменилась: замелькали поля, частые деревни, песчаные карьеры, песчаный грунт. Слева на прямой видимости тянулось Минское шоссе; был даже краткий момент, когда эти дороги совершенно слились, словно улицы на площади, и потом вновь разбежались врозь. Ближе к Можайску опять появились леса, Минская автострада свернула к югу, далеко обходя его как важный стратегический пункт, промелькнул последний переезд вернувшейся Белорусской дороги, - и вот потянулись деревянные домишки Можайска, на вершине холма увенчанного готическим шпилем собора. Не останавливаясь, едем дальше, с обеих сторон горизонт застилает частый лесной молодняк: в войну здесь все было разбито в щепки, эти деревья вряд ли старше двадцати лет. И вдруг табличка "Горки", шоссе собирается ухнуть вниз, к речке Колочь, и на краю обрыва, среди чахлых цветочков, высится знаменитый обелиск с орлом на макушке. Рядом в пыльных кустах отстаиваются два-три туристских автобуса. Приехали!

В первую очередь открываем сумку и термос, закусываем. Отец фотографирует меня возле "Москвича". Непонятно, что делать и куда ехать дальше. Я занимаю место штурмана и, сравнивая незнакомую местность с хранящейся в памяти картой сражения, указываю путь вниз через Колочь, у дальнего леса мы сворачиваем влево и тут на лесной поляне вдруг видим двухметровый земляной вал с выступающими углами. Это же Шевардинский редут! Но мама не хочет вылезать из машины. Дальше к востоку появляются красные церковные здания Спасо-Бородинского монастыря, и перед ними еще низкие, будто игрушечные, насыпи: это же Багратионовы флеши! Они такие маленькие, что вряд ли вместят хотя бы по взводу. Наполеон их, наверно, потому так долго не мог взять, что бросал в бой целые корпуса, и они в тесноте давили друг друга; а надо было попросту отрядить человек пятнадцать…

К северу расстилается открытая волнистая местность; гид показывает на дальний холм: там батарея Раевского, но родителям лень добираться к ней пешком. Мы с папой все-таки отправляемся, но поворачиваем с полдороги. Широкое поле вокруг засеяно озимой пшеницей с уже наливающимися колосьями; по нему во все стороны бегут грязные после ночного дождя тропинки, от монумента к монументу, вокруг которых оставлены пятачки невспаханной земли. И окопы 1941 года местами тоже не тронуты; я опасливо заглядываю в амбразуру бетонного дота. В гуще пшеницы синими огнями горят васильки; здесь они встретились мне впервые. Напротив батареи Раевского желтеет низкое здание музея; я тяну туда, но мать уже утомилась, ее слово - закон, и мы, ничего еще толком не осмотрев, пускаемся в обратный путь.

В Можайске останавливаемся, всходим к заброшенному собору на холме, но Рите здесь снова скучно; на центральной площади суемся в магазин, в другой магазин, в третий магазин, доедаем съестные запасы из сумки и около полудня пускаемся в обратный путь. Я несколько разочарован результатами, хотя, по большому счету, моя просьба все-таки выполнена, да и Можайку целиком увидел. Напоследок я вношу предложение возвращаться Минским шоссе, чтобы посмотреть и его. Отец очень доволен; выезжаем из городка к югу, километров через пять сворачиваем на шершавый асфальт автострады. Здесь отец от души развивает скорость, дорога летит пологими виражами среди низкого леса, деревень нет, мелькают только километровые столбики, и вот уже знакомый перекресток, где надлежит сворачивать к Малым Вяземам.

Бородино, Кутузов, Наполеон - все это, конечно, была мелюзга, недостойная наших усилий. Действительно важными объектами для посещения являлись те деревни, в которых Рита еще до войны проводила летние каникулы. В относительной близости к нашему товариществу было три таких мемориальных места, и отец просто не мог уклониться от поездок туда.

Еще в 1967 году Рита инициировала поездку в Григорово, расположенное на берегу Москвы-реки между Кубинкой и Тучковым. В изнуряюще жаркий летний день в "Москвич" набились все шестеро - Иван, Рита, я у нее на коленях, Алексей, Валентина и Ольга, - и покатили по Можайке за Кубинку, руководствуясь все той же туристской схемой. Мне было еще шесть лет, и я плохо запомнил ту экспедицию. Помню лишь страшную духоту, раскаленный корпус машины, я весь потный, подо мной горячие ноги матери. Едем, а указанной дороги, естественно, нет. Отец проезжает дальше, чем надо, и сворачивает к Тучкову. Навстречу ревут грузовые машины, тучи мелкой пыли разлетаются из песчаных карьеров. Расспрашиваем местных жителей, где тут Григорово. Житель показывает на грязный, разбитый проселок. Отец в нерешительности тормозит - на таких колдобах можно покалечить машину, но мать раздраженно гонит его вперед. Ей необходимо попасть в Григорово, она желает посмотреть, какое оно теперь. В детстве она жила там целых два с половиной месяца!

Но Иван все-таки не теряет разума. Доехав до особенно страшной лужи, он, несмотря на шипение Риты, разворачивает машину: нет, нет, он вовсе не думает уезжать, он просто надеется пробиться в священное Григорово с другой стороны! Возвращаемся из Тучково к Можайке, отец смотрит в карту, надеясь выискать показанную на ней дорогу. Действительно, к северу уходит жуткий проселок, мощеный круглыми булыжными валунами. Среди булыжников зияют огромные выбоины. "Москвич" подскакивает по ним с риском разбить себе днище. Отец вновь колеблется, но Рита непреклонна: она должна попасть в Григорово! Иван прилагает все свое водительское мастерство; я уже окончательно извелся на Ритиных коленях; Валентина делает робкую попытку прекратить это безумие. Километр тянется за километром - и вот перед нами ровная зеленая лужайка, десятка два изб, разделенных широким оврагом, который ведет к темной ленте речной воды. Москва-река здесь еще узкая, метров двадцать; на той стороне вверх по косогору желтеет стволами сосновый лес.

Это Григорово. Все выходят из машины, не зная, что им делать дальше. "Бе-е!" - говорит пасущаяся рядом коза. Ларионовы крутятся, пытаясь вспомнить, где они жили в одна тысяча затертом довоенном году. Весь пейзаж многократно переменился, старые избы сгорели в оккупацию. Отец, взяв меня за руку, отделяется от них, и мы спускаемся к речке. Вода, как ни странно, холодная; однако мы ведь и не собирались купаться. Следом подходит Рита, в сотый раз рассказывая о том, как она здесь едва не утонула. Валентина справедливо замечает, что больше тут делать нечего, и пора домой. Вновь жуткая тряска на проселке, но все улыбаются, ибо все мытарства уже почти позади.

В начале 1970-х годов мы отправились по другому, более близкому адресу - в Грибаново, что напротив Барвихи. Едем, как в прошлый раз в Архангельское, пересекаем реку невдалеке от Москвы и поворачиваем на запад по тому берегу. Густой сосновый лес, полный респектабельными санаториями, обрывается к речке Истре: здесь ее устье. На той стороне - широкий заливной луг с неизбежным стадом коров; вдоль него, где посуше, теснятся домишки Грибанова. Рита дает нам историческую справку: "она с девчонками" бегала по этому лугу к Москве-реке купаться дважды в день. А на Истру они не бегали по причине холодной воды. А бетонный мост шоссе был тогда деревянным. А в сосновом лесу за Истрой тоже были санатории. А если проехать чуть дальше, будет село Уборы с красивой церковью. Вон она даже виднеется! Отец со вздохом преодолевает ухабистый проселок. Действительно - красивый храм в стиле Нарышкинского барокко, почти точно копирующий знаменитую Церковь Покрова в Филях. Двери заперты, замки заржавели, из камней паперти пробиваются молодые березки. Мать удовлетворена, можно возращаться домой.

Последний выезд такого рода пришелся уже на 1976 год. Тогда мать предложила съездить в Истру и близлежащий Ново-Иерусалимский монастырь, но не по причине исторического значения монастыря (как раз к этому времени восстановленного), а потому, что "она с девчонками" однажды туда ходила. Был июнь 1941 года, Алексей снял дачу в близлежащем селе Вельяминово, где Рита прожила целых две недели, пока не пришлось улепетывать от немцев в Москву. Едем через Звенигород к северу, минуем захолустный поселок Истра, я в роли штурмана точно вывожу машину к Вельяминову. Речка Истра пишет здесь по долине частые петли; в одной из них, зажатые между шоссе и речным берегом, зеленеют палисадники Вельяминова. Оно в такой низине, что по весне может заливаться водой.

Мать удовлетворена. Поворачиваем к монастырю, спешиваемся, даже заходим в гулкий, недоделанный еще храм. Мать объясняет, какой он был красивый внутри. Отец фотографирует нас, сидящих снаружи на лавочке. Небо что-то хмурится (лето выдалось на редкость дождливое), мы спешим к своим "Жигулям" и возвращаемся прежней дорогой.