Жаворонки

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

[...] Среди относительно близких к нам населенных пунктов, по своей значимости, с громадным отрывом лидировали Жаворонки. Этот поселок возник во времена революции близ железнодорожной платформы, и хотя рядом не было ни единой речки, пригодной для купания, эти места полюбились столичным дачникам - конечно, не самым маститым, а так, средней руки. Вслед за "дикарями" сюда потянулись организации с летними домами отдыха и пионерскими лагерями. Близость к Минскому, Можайскому и Успенскому шоссе сделала поселок транспортным узлом всей округи, а такие места обыкновенно сами собой превращаются в торговые и затем в административные центры. Одним словом, к моменту нашего рассказа Жаворонки из скромного дачного поселка превратились в целый конгломерат всевозможного жилья, широко раскинувшийся по обе стороны железной дороги и насчитывавший несколько тысяч жителей, немалая часть которых обитала здесь постоянно.

Основное тело поселка располагалось между железной дорогой и Можайским шоссе. Их с небольшими промежутками соединяли 12 или 14 параллельных улиц, называвшиеся "Советскими" точно так же, как улицы нашего товарищества считались "Линиями". Еще одна "Советская" пересекала их всех на середине длины и, таким образом, служила главной связующей артерией поселка. Ради этого ее даже заасфальтировали. Кроме того, правительственное Успенское шоссе, выйдя сквозь лес к Можайке, текло себе дальше через поселок (1-я Советская улица) к Минскому шоссе и затем убегало в сторону Апрелевки. При радиальном расположении подмосковных магистралей такие соединяющие их кольцевые дороги пользовались у автомобилистов большой популярностью, по ним проходили десятки автобусных маршрутов, которые естественным образом начинались от железнодорожной платформы. Поэтому хотя Жаворонки официально числились заурядным полустанком, здесь останавливались почти все электрички, кроме самых дальних. Человек, торопившийся в город, мог быть уверен в том, что точно уедет в течение ближайших десяти минут.

Советские улицы представляли собой в меру разбитые проселки с широкими травяными обочинами, большими кюветами, заросшими болотной травой, за которыми еще оставалось место для "тротуаров", т.е пешеходных тропинок. Тропинки тянулись вдоль сквозных высоких заборов с воротами и калитками; против каждой через кювет был переброшен мостик. Часть поселка пряталась в старом хвойном лесу, другая выползла на открытое место и была засажена фруктовыми деревьями. Владения, огороженные заборами, очень сильно различались по размеру и форме; дома были раскиданы без всякого порядка, большие и маленькие, во всем разнообразии дачной архитектуры. Преобладали двухэтажные деревянные коттеджи с мансардами и большими террасами; встречались даже каменные постройки, или такие, где кирпичным был нижний этаж. Практически все дома были увенчаны печными трубами. В некоторых владениях теснились вонючие постройки для всякой скотины; один такой сарай выходил прямо к улице, наверху там хранилось сено, а в щели нижней части выглядывали свиные пятачки.

Вокруг "ядра" поселка с его регулярной планировкой расползлись широкие "пригороды" - несколько садоводческих товариществ типа нашего, каждое за своим забором, полдюжины пионерлагерей, летние дома отдыха и даже нечто вроде военного городка. В сторону Москвы они достигали деревни Перхушково, к западу растеклись до следующей платформы "Дачная"; прилегающий к ней поселок на поверку был удаленной частью тех же Жаворонков. Иными словами, они растянулись аж на два перегона электрички. В самом поселке некоторые владения были "казенными" - то лесничество, то пожарная часть, то какое-нибудь местное строительное управление. Этот вавилонский бедлам одним нравился, у других вызывал жгучую антипатию.

…Воскресное утро, десять часов. Мы уже позавтракали, и отец, сунувшись в холодильник, удостоверился, что он почти пуст. Решение напрашивается само собой: "Поехали в Жаворонки!" Я недовольно кривлю губы, но без дела бродить по участку еще скучнее. Отец заводит чихающий "Москвич", мама несет несколько пустых сумок. Валентина, высунувшись из окна, просит купить ей тоже колбаски.

Трогаемся, мелькает Линия, мелькает Централка, "Москвич" выворачивает на шоссе. Вскоре по ходу начинается низкая зелень окраины Жаворонок. Шоссе загибается влево, потом вправо, вот перекрестье с Успенским шоссе (пропускаем черную "Чайку"), и отец сворачивает на хороший асфальт Первой Советской, бегущей к станции напрямую через поселок. Здесь даже "тротуары" заасфальтированы, по участкам раскиданы полудеревянные, полукирпичные дома; в одном из них - школа, и установлен предупреждающий знак "Дети". Еловый лес, покрывающий участки, становится гуще; садовые кусты и деревья здесь уже не растут, в комнатах господствует вечный сумрак. Владения - сквозь колоннаду стволов - просматриваются из конца в конец; кое-где на длинных цепях бегают сторожевые собаки, а укусить некого. Этим домам уже за полсотню лет, здесь живут пионеры освоения поселка.

Дорога пишет крендель и упирается в шлагбаум. Слева - широкая разбитая площадь, где отстаиваются рейсовые автобусы и приткнулись легковушки дачников, приехавших, вроде нас, за покупками. Громко стучит пролетающий дальний поезд, ветер несет мелкую пыль и бумажный мусор, пахнет чем-то гнилым, из низкой трубы столовой стелется чад. Стайками бегают загорелые, белобрысые деревенские дети - кто объяснит, почему они все такие одинаковые? Зевают, лежа в пыли, бездомные собаки, воздух пронизан путаницей проводов. Ближе к шлагбауму на ящиках разместились торговки овощами: разложены мытая красная редиска, зелень, вишни и сливы в ведрах, ранние яблоки.

Родители вдумчиво движутся вдоль этого изобилия, но я отделяюсь от них и убегаю к шлагбауму. Поезда ходят часто: вот опять заскрипел зуммер, замигали красные глаза фонарей, и наконец - о вожделенный миг! - белая, грубо сколоченная палка с красными полосами, вздрогнув, поползла вниз. Перед нею тут же начинают выстраиваться машины, вот уже хвост завернулся за поворот. Электричка долго стоит у платформы, водители ерзают, я тоже теряю терпение: пора открываться! Вот отстучали колеса, но навстречу со свистом спешит другая; палка намертво зависла горизонтально; передний водитель, откинувшись на спинку, явно задремал; подходит недовольный отец: "Мы уже прочесали магазины до угла, а ты, как идиот, все здесь торчишь!" У меня на голове красная пионерская пилотка; я смущенно поправляю ее и, выговорив себе льготу дождаться открытия шлагбаума, вновь присоединяюсь к родителям. Они уже успели набить сумки, отнесли их в машину и теперь двинулись во второй заход.

Станционная платформа с деревянным коричневым дебаркадером тянется между обтекающими ее путями, а сбоку, вдоль всей платформы, раскинулась пыльная площадь, обстроенная одноэтажными магазинчиками. В хлебной лавке продают черные, подгорелые буханки голицынской выпечки; два больших продуктовых магазина под завязку набиты людьми и мухами, к прилавкам тянутся очереди человек по двадцать, и каждый просит того и этого, взвешивает, проверяет в уме, звенит медяками… Пахнет куревом, потом, нестираным бельем. Мать безропотно встает у самой двери за колбасой, а мы с отцом уходим на тихую, вымощенную булыжником Вторую Советскую улицу в парикмахерскую - стричься.

Темный зеленый сарай под темными кронами елей, на крыльцо выглядывает мастер в халате: "Пожалуйста!" Сажусь в древнее истертое кресло и уже загодя стискиваю зубы: электрических машинок здесь нет, а только ручные, вроде тех, которыми забривали царских рекрутов. Скрежещет и щелкает это орудие пытки; то ущипнет так, что навертываются слезы, то вдруг выдернет пару волос. "Ой, - говорю я жалобно, - ай!" Мастер перекладывает папиросу в другой угол рта: "Это ничего". Половина волос уже точно у меня за шиворотом. "А-апчхи-и!" - "Сиди смирно, тебе говорят!" - "Ой! Ай!" Снаружи меня дожидается отец: сам он стричься будет, конечно, в Москве, но нам еще нужно зайти в библиотеку за теми книжками, которые Вера Семеновна велела прочитать летом.

Другой сарай, длинный, словно казарма; в сенях пыльно, пахнет мышами, стоят какие-то ведра, забытые уборщицей. Здесь надо вытирать ноги, потому что - учреждение культуры. Изнутри тянет сырой книжной ветошью. Там в широкой комнате, от окна до окна, расставлены стеллажи, переполненные чем-то рваным, и сидит унылая женщина с пучком на затылке. Мы, наверное, сегодня у нее первые, все остальные - в пивном ларьке. Я протягиваю список; библиотекарша, сделав озабоченное лицо, ставит галочки: "Этого точно нет. И этого нет. Это есть, но уже взяли, заходите через недельку. А вот "Золотой линь" Паустовского - это ведь рассказ, маленький, это не книга. Он, наверно, в сборнике есть." Из недр книжной рухляди является изодранный вдребезги том. "Ты бы уж заодно и подклеил…" Библиотекарша, сопя, заполняет длинный формуляр, ручка не пишет, отец предлагает свою, отец показывает паспорт, отец расписывается в формуляре здесь и здесь, отец заранее согласен, что книгу нельзя рвать, мять, читать за обедом и держать у себя дольше десяти дней. "Одним словом, заходите еще!" Отец, выходя, спотыкается о ведро: "Тьфу, туда-сюда!" На двери снаружи болтается выцветшая дощечка "Добро пожаловать!".

Мамы в продуктовом магазине уже нет, и мы идем через пыльную площадь туда, где зеленеет наша машина. Мое внимание привлекает бежевая бочка с квасом, почти такая же, как в Москве. Отец всегда рад освежиться; он покупает мне маленькую кружку и себе большую, отхлебывает, морщится - и, жалея пятак, через силу выпивает ее всю. Действительно, вместо кваса здесь потчуют какой-то бурой сладковатой жижей. Едва понюхав, я великодушно отдаю свой стакан папе, и тот, сделав неописуемую гримасу, выпивает и его. "Р-р-ры!" - весело бурчит у него в животе. "Как ты думаешь, а клопов не этим травят?" - "Если бы этим, их бы давно в помине не было".

"Ну, наконец-то!" - говорит мама, уставши гулять вокруг "Москвича". "Гр-р-ры!" - жалобно отвечает папа. Машина на солнце раскалилась до такой степени, что в шортах невозможно сесть на сиденье; я верчусь, подсовывая под себя пилотку и носовой платок. Мама, любовно поглаживая набитые сумки, разместилась сзади. Вот заработал мотор, я опускаю стекло, в окно задувает пыльный ветер, машина тронулась, миссия наша завершена, мы покидаем надоевшие Жаворонки.