Вниз по улице (1)

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

Как мы помним, садовый поселок имел четыре "жилых" линии и пятую - хозяйственную, на задворках. Все они начинались от асфальтированной Центральной линии (Централки) и на 900 метров стекали от нее вниз под гору, к западу. С обеих сторон на каждую линию выходили садовые участки, 24 м по фронту, передний край которых был обозначен неглубокими кюветами. До 1970 года все линии утопали в дикой грязи, затем их засыпали строительным мусором и сделали относительно пригодными к движению автомобилей. Хотя территория поселка была строго прямоугольная, линии получились разной длины: из них Первая честно доходила до противоположного забора (где имелась калитка в сторону полустанка), другие же обрывались раньше, ибо там лес переваливал через ограду и слегка вторгался во владения товарищества. Четвертая же линия была короче Первой участков на десять, что позволило на ничейной земле выстроить клуб для воскресного просмотра фильмов.

Общее число участков на Первой линии (она была самой длинной) подходило к семидесяти. Левая (южная) их шеренга задним фасом опиралась на забор, выходивший в поле, правая (северная) тылами граничила с участками, числившимися по Второй линии. Строго в третях длины Линии ее пересекали поперечные проезды. Верхний проезд выводил хозяек с бидонами и сумками прямо на Пятую линию, к магазину, сторожке и водонапорной башне. Вдоль него тянулись от трансформатора электро-столбы и также водопроводная магистраль ко всем линиям. Нижний проезд был травянистый, заброшенный, с узенькой тропкой; она слегка расширилась, когда в промежутке между Второй и Третьей линиями была установлена дополнительная телефонная будка. Эти проезды делили две общие шеренги участков Первой линии на шесть блоков, каждый из которых назывался "десятком". Там ежегодно выбирался "десятский", контролировавший уплату взносов и вообще служивший буфером между подопечными садоводами и правлением товарищества.

Общее падение рельефа на почти километровой длине Первой линии составляло около шести метров - как раз наш новый дачный дом! Однако почти вся эта цифра набегала в пределах второй трети длины, т.е. на участке между поперечными проездами; верхняя треть, где обитали крупные совминовские начальники, и нижняя, заселенная мелюзгой, были относительно ровными. Если же говорить точнее, круто сбегавшая под откос Линия достигала "локального минимума" как раз напротив "нижнего проезда", где всегда господствовала жуткая грязь; дальше рельеф даже чуть-чуть повышался, чтобы, достигнув нашего сада, сделать еще один рывок вниз, к Большой дренажной канаве. В сильные ливни вода из нее нередко заливала последние пять участков, ютившихся в откровенной низине между канавой и лесом.

Чуть выше "нижнего проезда" на нашей (правой, северной) стороне Линии располагался участок некоего Карпова. Это, как ни странно, был православный священник, работавший в совминовском комитете по делам религии. В первые годы товарищества он закатил себе столь обширную будку (2,5 х 2,5 м), выкрашенную в ядовито-зеленый цвет, что стал объектом нападок со стороны ревнителей коммунистической чистоты. Я смутно помню этого невысокого, лысого человека, сопровождаемого крикливой женой; первые же баталии, видимо, произвели на него такое тягостное впечатление, что с тех пор он почти не появлялся в саду, и тот наглухо зарос бурьяном. Кроме того, именно здесь находился "локальный минимум" рельефа, где скапливалась дождевая вода, губя его нехитрые посадки.

Перед участком Карпова до 1970 года было самое страшное место нашей Линии - сплошное, глубокое месиво грязи. По счастью, Карпов додумался посадить впереди своей рогозы ивовый прут; в считаные годы тот разросся в большую ракиту; застрявшие водители отламывали от нее сучья и совали под колеса. Когда отец преодолевал эту болотину, то со вздохом облегчения говорил: "Ну все, теперь приехали!" [...]

Следом за Пещиинским по нашей стороне Линии жил Птицын - товарищ Алексея по совминовской бухгалтерии, достигший уровня мелкого начальника. Это был благообразный, высокий, лысоватый старик, обыкновенно исполнявший роль "десятского". Алексей твердо считал его вором и за любые отданные ему взносы требовал расписочку. Снедаемый жадностью, Птицын разрыл свой передний кювет до состояния хорошего окопа, а "землицу" с червями и пиявками переволок на огород. В результате перед его участком, словно в пруду, застаивалась грязная вода с помоями, стекавшая с верхних участков, квакали лягушки и роились комары. Мало того, водители, объезжая трясину в середине дороги, то и дело заваливались к нему в кювет, особенно ночью, и матерно крыли его на все корки.

Напротив участка Птицына в общей зеленой завесе, прикрывавшей сады с дороги, образовался прогал, сквозивший до самого забора у поля. Здесь, на пустыре, жили несчастные Колодкины; что бы они ни сажали, все гибло или оставалось в чахоточном состоянии. И это тем поразительнее, что участки справа и слева от них буквально изобиловали зеленью, которая издевательски свешивалась к Колодкиным через боковые кюветы. Теперь я догадываюсь, что эта земля была проклята - на манер того, как с 1980-х годов случилось у нас (см. выше), только в гораздо сильнейшей степени. Видимо, существуют какие-то причины, вынуждающие Господа ограничивать плодородие того или иного участка земли, причем границы этих участков бывают в такой степени резкими, словно прочерчены карандашом: снаружи все цветет, плодоносит и бурно стремится к солнцу, тогда как в одном шаге от этого великолепия торчат жалкие прутики-заморыши да зеленеет редкая щетинка травы.

Посреди этого запустения возвышалась хибара Колодкиных, выкрашенная в бежевый цвет и, на фоне окружавшего ее тундрового ландшафта, казавшаяся гораздо массивнее, чем была в действительности. Там, перед единственным окном комнаты, выходившем к северу, Колодкин посадил маленькую пушистую ель. Наверное, он не знал, что елки могут расти, или же понадеялся, что ее постигнет общая печальная участь. Но не тут-то было: дерево пустилось вверх такими темпами, словно отрабатывало грехи за весь участок. Очень скоро ее разлапистые пушистые ветви наглухо закрыли окно хибары, где теперь воцарилась вечная ночь. Тогда Колодкин с горя залез на крышу и, дотянувшись, привязал канат к самой макушке; потом все семейство стало тянуть елку вбок, и другой конец каната намертво заанкерили в земле. Отныне все проходившие по дороге, на полуслове оборвав разговор, останавливались и долго взирали на елку, изогнутую дугой, словно катапульта перед броском. Но поскольку окно было гораздо ближе к земле, чем к верхушке дерева, светлее в комнате стало ненамного. Наконец пушистую красавицу спилили под самый корешок, и лишь скорбный пень напоминал хозяевам, что и на их участке некогда что-то могло расти.

Следом за Птицыным, по нашей стороне Линии, находился участок-призрак, которым владела некая Соломина. Ее никогда не было на месте, но кусты и грядки кем-то пропалывались. У мостика Соломина опрометчиво посадила две осины; они дали множество корневых побегов, и вскоре передняя половина сада сплошь покрылась молодыми зелеными стволиками. Света даже предлагала мне играть там в прятки, но я до такой степени чтил нерушимость чужих границ, что с возмущением отказался. Позади осинника стоял темно-зеленый домик с наглухо закрытыми ставнями. Как-то раз, проходя мимо, я обнаружил, что домик стал двухэтажным, осины частично вырублены, и на их месте лежит гора стройматериалов. Потом стройматериалы куда-то рассосались, но в доме все равно никто не жил.

Напротив Соломиной был густо населенный участок с двухэтажным самодельным домом и конурой, где жила громадная черная собака. В те времена железной дисциплины ее никогда не отвязывали с ремня, и она меланхолично удобряла ближайшие вишни, которые вымахали невероятного для наших условий размера и, на зависть соседям, всегда давали порядочно ягод. [...]

Обок с ними жил еще один любопытный персонаж - хитрая, похожая на лису бабка Малинкина. Несмотря на свой пенсионный возраст и крайне неряшливый вид, она не уставала менять мужей, которые, не успев насладиться ее обществом, большей частью с прискорбием умирали. Кто-то из них расширил ее халупу до двухэтажного размера; а так как ей было жалко выделять место на лестницу в мансарду, ее второпях приколотили снаружи дома. Теперь в холод и в ненастье, чтобы попасть из спальни в остальной дом, Малинкина была вынуждена, словно пожарник, лазить по крутой наружной стремянке. А чтобы ей спросонья не пересчитать носом ступеньки, над дверью в мансарду сиял яркий фонарь, привлекавший тучи комаров.

Другой ее супруг имел старый синий "Москвич", для которого при дороге был возведен громоздкий, словно бронированный, гараж. Супруг этот, конечно, умер, "Москвич" куда-то пропал, и тут к Малинкиной зачастили комиссии из правления с требованием его снести (ибо ее самоуправство нарушило сразу несколько пунктов инструкции). Но та не могла поступиться собственностью и стояла насмерть. Несколько лет по участкам циркулировали слухи о выволочках, которые эта старуха героически сносила в правлении. Наконец, почти доведенная до инфаркта и изрекая страшную брань, она упросила родственников снести это циклопическое сооружение; и когда это было сделано, ее прикончил инфаркт. Но буквально через год, по иронии судьбы, вышла новая инструкция, отменившая все запреты на постройки такого типа. [...]

Рядом с Малинкиной жила еще одна специфичная семейка - Парамоновы. По-моему, больше никто из садоводов не навлекал на себя такой всеобщей ненависти. Конечно, между соседями временами случались стычки, особенно поначалу, но в целом тон отношений в нашем конце Линии оставался спокойным: совминовская дисциплина не позволяла слишком размахивать руками. Величайшим грехом, который только можно вообразить, было нарушение чужих границ (обозначенных бутафорским кюветом). Эта всеобщая беззащитность имущества порождала крайнюю щепетильность между соседями: не переступи кювет, не сорви чужую ягодку. Но Парамоновы были воры и даже не особенно скрывали это; поэтому отношение к ним соседей напоминало ненависть прежних крестьян к цыганам-конокрадам.

Старых Парамоновых было двое: Василий и его жена Устинья (которую соседи между собою звали гораздо хуже). Василий, несмотря на семидесятилетний возраст, выглядел кряжистым здоровым мужчиной под два метра ростом, с широким, загорелым, вечно ухмыляющимся лицом и бегающими щелками глаз. У него была небольшая седоватая борода и густая шапка волос. Время от времени соседи, перешептываясь, наблюдали, как он, косолапо переваливаясь, волок откуда-то доски или другой материал. Очень скоро на их участке вырос обстоятельный дом с чуланом вместо мансарды, где хранилось много добра, и узенькими окнами-бойницами. Там виднелись кружевные белые занавесочки, герань и прочие мещанские атрибуты.

Его жена, Устинья, также выглядела гораздо моложе своих лет. Это была могучая женщина, скрывавшая свою стать под черным старушечьим одеянием; широкое желтоватое, словно восковое лицо ее всегда обрамлял темный платок. Ходила она почему-то в керзовых сапогах, медленно, глядя себе под ноги и с таким видом, будто ее постигло горькое несчастье. Едва завидев ее на дороге, соседи отворачивались или уходили вглубь сада; мне, однако, велено было здороваться, чтобы не портить зря отношений с этим осиным гнездом. Устинья отвечала медленно, сквозь зубы, взвешивая каждое слово, и иногда задавала внезапный вопрос о наших делах, но мне запретили пускаться в полемику. "Ишь, ходит, высматривает!" - тревожились соседи.

Однажды, в 1968 году, отец посадил четыре крыжовника сорта "Хаутон", но не сдержал язык, и той же осенью на месте одного из кустов осталась лишь яма. "Это все Парамоновы!" - шипела Валентина. Когда осенью 1967 года на наш участок завезли материалы для строительства дома, она до самого снега ежедневно ездила караулить их от Парамоновых - занятие, мягко говоря, бессмысленное, ибо те не стеснялись колобродить ночью и нередко задерживались в своем утепленном коттедже до декабря.

Вовсе не отрицая "воровской сущности" Парамоновых, я все же склонен считать эту репутацию чрезмерно раздутой соседями. Во-первых, известно, что ни один вор не станет бесчинствовать в непосредственной близости от своего дома: окружающие не дремлют, и такие проделки быстро выходят наружу. Во-вторых, касательно похищенных растений, участок Парамоновых был столь же беззащитен, как и все прочие, и потому открыт для "инспекторских визитов" соседей. Страшно представить, какая буря поднялась бы в правлении, найди кто из них свой драгоценный похищенный кустик! Об уголовном преследовании речи не шло, но при столь дурной репутации Парамоновых бы просто вышвырнули из товарищества, и они, конечно, не могли не понимать этого. Люди неприятные и замкнутые, они все-таки не заслуживали такого всеобщего оплевания, тем паче, что их дурная репутация играла на руку тем из соседей, кто сам был с грешком, ибо любые пропажи автоматически списывались на счет Парамоновых.

Все, что ни делали Парамоновы на своем участке, было плохо. Ненавистен был их добротный дом с богатой городской обстановкой и даже - о чудо! - с телевизором, для которого Василий приколотил над крыльцом антенну. Омерзительна была кисейная занавеска на входной двери, защищавшая террасу от мух. Соседи с раздражением глядели на пышную растительность, сплошь покрывавшую сад Парамоновых и шептались, что они ночью ходят в горшок и под утро выливают его содержимое под очередной кустик. Говорили, что Устинья тайком продает урожай на рынке - страшный грех по советскому времени. Раздражал даже гамак, болтавшийся возле входа на двух добротных столбах: "Ишь, ироды, и гамак повесили!" Когда мы играли на дороге в бадминтон и волан случайно залетал к Парамоновым, я забегал к ним с испуганной брезгливостью, словно в чумной барак. Зайти к ним по доброй воле казалось просто немыслимо. [...]

Наискось от нашего участка проживал Николай Михайлович Мордвин, служивший в Управлении делами Совмина бухгалтером и тесно связанный по работе с Алексеем Ларионовым. Да и жили Мордвины в соседнем доме, через дорогу от нашей квартиры на Третьей Фрунзенской. Николаю Михайловичу было лет семьдесят, но он не спешил на пенсию, летом возился с ведомостями правления и то и дело трусил мимо с кожаной папочкой. Он всегда заискивающе улыбался, говорил "хи-хи-хи" и, кажется, был готов вынести любое унижение. Вообще своими ухватками и скрюченной, поджарой внешностью он напоминал шакала из сказки про Маугли. Отсюда навскидку являлось впечатление о нем как о крайнем подлеце, что не соответствовало действительности. Николай Михайлович был дворянского рода и очень сильно натерпелся при Сталине; страх и чувство собственной беззащитности пронизали его до мозга костей и сделали благодарным за простую возможность радоваться солнышку. Пожалуй, он был даже добрый, но положиться на него ни в каком деле было, конечно, нельзя.

Николай Михайлович был женат на Марианне - школьной учительнице математики, тощей, длинной, донельзя уродливой женщине с непропорционально маленькой головой. По своей резкости и прокурорскому взгляду на жизнь Марианна была духовной сестрой Валентины Ларионовой. Она главенствовала в семье и без конца учила своего мужа уму-разуму. После войны у них родилось двое или трое детей, и еще одного они усыновили по смерти близкого родственника. Все дети выросли очень толковыми, окончили вузы, переженились и наплодили целую кучу внуков, однако беспробудное ворчание матери в такой степени удерживало их от посещений участка, что я их даже в лицо не знал. Москвины выстроили небольшой дом с остроконечной крышей, грязный и темный внутри.