Рождение Мишеньки
Автор: Михаил Глебов, май 2002
[...] Наконец, последней крутой переменой в бытовой жизни Глебовых стало рождение ребенка, по разным причинам отложенное на 12 лет после свадьбы. Об этом событии я также почти ничего не знаю и потому в настоящей Главе могу лишь кратко пересказать известные мне разрозненные факты.
После покупки автомобиля сберкнижка Глебовых оказалась пуста, и они стали опрометью накапливать сумму, потребную для содержания младенца и Риты на первое время после родов (это не помешало им в летние отпуска, как и прежде, странствовать на юг). Рите советовали заранее купить детские вещи, но она боялась, ибо в это время свела знакомство с другой беременной женщиной, которая должна была родить раньше нее; эта женщина заранее накупила все необходимое, но ребенок родился мертвым. Поэтому Глебовы решили приобрести кроватку, пеленки и пр. уже после разрешения от бремени.
Врачи в консультации после осмотра сообщили Рите: "У вас родится хорошая, крепкая девочка". Супруги много спорили, как назвать младенца, и сошлись на Светлане, а на тот невероятный случай, если доктор ошибся, был принят вариант Михаил. Когда подошло время рожать, Алексей договорился в Совмине, и Риту увезли в привилегированный родильный дом поблизости от проспекта Мира, что в Безбожном переулке. Там 19 февраля 1961 года, в воскресенье, в 19 часов 19 минут на свет появился я. День был солнечный, с десятиградусным морозцем.
Нет ни малейшего сомнения, что эта дата имеет какой-то мистический смысл. В самом деле, число 19 повторяется здесь целых четыре раза, а 61 (год) есть не что иное, как та же перевернутая цифра. Однако еще важнее, что я родился в Прощеное воскресенье, в самый разгул Масленицы накануне долгого и печального Великого Поста. Далее, это был тот жутковатый и таинственный час, когда на вечерней службе еще ярко горят люстры и свечи, а лампадки возле икон уже подвешены на черных ленточках. И вот священник со дьяконами, одетый в цветную блестящую ризу, уходит внутрь алтаря - и вновь появляется в скорбном монашеском облачении. Ибо Православие считает грань суток по вечеру, так что Великий Пост на самом деле берет свое начало на закате Прощеного воскресенья. Вот в какой странный час я родился на свет.
В противоположность большинству лысых младенцев, я родился с густыми черными волосами, так что нянечки в роддоме называли меня "лохматым Мишкой". Каждый день молодым матерям устраивали курсы по уходу за детьми: как их нянчить, как пеленать, чем кормить. Первого марта Алексей с Иваном подогнали такси, и Риту с драгоценным приобретением доставили домой. Здесь вышла некоторая распря, потому что Алексей не желал примириться со званием дедушки и требовал, чтобы младенец, когда заговорит, величал его полным титлом, т.е. Алексеем Матвеевичем. Но это был такой непорядок, что правильная Валентина учинила ему дикий скандал, в результате которого тот навсегда сделался дедушкой, Валентина - бабушкой, а ее сестра Ольга - тетей Олей.
Отсутствие купленных заранее детских вещей привело к тому, что младенца было некуда положить. Иван связал два красных кресла, и меня временно поместили в эту импровизированную колыбельку. В следующие дни Иван раздобыл хорошую детскую кроватку с частыми вертикальными прутиками, колоссальное количество пеленок, соски и погремушки, а также тяжелую приземистую коляску польского производства, которая едва помещалась в лифт. Был также куплен манеж, сильно похожий на кроватку, только прутья там были не круглые, а квадратные, и потолще. Я смутно-смутно помню это сооружение. Говорили, что я категорически отказывался в нем сидеть, поднимая жуткий рев, потому что манеж ограничивал мою свободу.
Ритины сослуживцы на работе, разумеется, были немедленно оповещены о событии. Они собрали деньжат, купили здоровенного плюшевого медведя, килограмм конфет "Мишка" и заявились в гости. Все родственники, каких только можно было вспомнить, тоже перебывали у нас, каждый со своим даром счастливой матери. Поскольку мое имя вызывало естественные ассоциации, в доме накопилось много статуэток медведей, преимущественно белых; их постоянно растущее стадо толпилось на верхней полке серванта.
Вскоре после рождения религиозная Ольга предложила крестить младенца. Рита в Бога толком не верила, однако на чисто бытовом уровне привыкла к соседству с иконами и легко дала согласие. "Мало ли как повернется жизнь, - убеждала ее Валентина. - Может, настанет время, когда будут проверять по книгам, кто крещен, а кто нет". Иван, хотя открыто ненавидел все религиозное, принужден был согласиться с женой. Итак, в скором времени Ольга (все еще жившая в Казарменном переулке) отправилась в близлежащую церковь Петра и Павла, что возле Хитровки, и заказала там обряд. Моим крестным отцом выступил Алексей (махровый атеист), а крестной матерью - подруга Риты (с тех пор она всю жизнь обращалась ко мне противным словом "крестничек"). По окончании процедуры толпа знакомых и родственников вернулась на Третью Фрунзенскую, где они устроили пир горой.
В те времена послеродовой отпуск ограничивался, кажется, полутора месяцами, но мать имела право на неоплачиваемый трехлетний отпуск без потери непрерывности стажа. О яслях с их инфекциями и прочими ужасами никто не хотел слышать; с другой стороны, Валентина недвусмысленно намекнула Рите, что она не желает обременять свою особу возней с "чужими младенцами". Алексей был слишком занят лежанием на кровати, Ольга - блужданиями по церквям, а добрая Софья, которая с самого начала выразила готовность помогать, была тяжело больной и к тому же еще работала. Родственники Ивана, отпировав по полной программе, сделали вид, что знать не знают ни о каком Мишеньке. С другой стороны, Рите, как мне кажется, смертельно наскучили чертежи и расчеты; некоторое количество денег уже лежало на сберкнижке, а Иван храбро обещал единолично кормить семью. Все эти обстоятельства привели к закономерному результату: мать села дома и оставалась со мной три года, до февраля 1964-го.
* * *
Этот первый период своей жизни я, естественно, абсолютно не помню. Мне рассказывали, что я был весьма спокойным младенцем, не ревел зря, а если вдруг начинал, Рита искала причину и всегда ее находила. Валентина слегка помогала дочери в готовке и стирке, но вообще участие родственников в уходе за младенцем было минимальным. К вечеру умаявшаяся Рита еле таскала ноги, всем своим видом демонстрируя крайнее утомление. Это давало ей льготу безмятежно спать по ночам, тогда как вернувшийся с работы Иван то и дело вскакивал, убаюкивал, поправлял одеяльце, а утром снова спешил на работу. Дважды в день Рита гуляла с коляской по окрестностям, где недавно посаженные деревья почти не давали тени. В октябре того года разразился Карибский кризис, и Рита с ужасом торчала возле радиоприемника, ожидая хорошо памятной воздушной тревоги. Однако все обошлось. Лето выдалось засушливое и жаркое; солнце безжалостно шпарило в окно комнаты, выгоняя мать с коляской на улицу.
До исполнения одного года меня, согласно какому-то суеверию, не фотографировали. В гости заглядывало довольно много людей - Ритиных сослуживцев и родственников, но я, увидев их, как правило, начинал плакать и не шел к ним на руки. Особенно сильную истерику вызывала у меня подруга матери Лида Верес. Ходить же с ответными визитами без мужа Рита попросту не могла: я дико вопил при входе в чужой подъезд, так что Иван вынужден был держать меня на руках во дворе, пока Рита, зайдя в одиночку, наскоро обменивалась сплетнями.
Мои дни рождения превращались в большие праздники, во время которых я спал, чтобы не мешать людям. Мне дарили вазочки и безделушки, которые благодарная мать расставляла среди ранее подаренных вазочек. Валентина дарила предметы утилитарные: рубашечки, ползунки. Добрая тетя Варя всегда приносила игрушки или веселые книжки с картинками.
Вообще я спал хорошо и помногу. Вечером в "детское время" я начинал капризничать и не шел в кроватку. Тогда мать выключала свет, как будто они с отцом тоже ложатся, и я, не смея восставать против коллектива, укладывался и засыпал. Затем мать снова включала свет, телевизор, и нормальная вечерняя жизнь тянулась почти до полуночи.
Мой аппетит в то время также не вызывал опасений. Больше всего меня тянуло к кефиру, и однажды я до такой степени им упился, что один вид этого кефира (а также прочих молочных продуктов) вызывал у меня тошноту. Сколько родители ни бились, но переупрямить меня не могли. Только доживя до тридцати лет, я мало-помалу стал употреблять молочную пищу, и то главным образом благодаря фруктовым йогуртам. Примерно та же история вышла с селедкой, которую мне скармливали крошечными ломтиками во избежание костей. Однако ненависть к рыбе вообще и соленой рыбе в особенности, в противовес молоку, оказалась необратимой: меня до сих пор тошнит от одного запаха селедки, а из всего многообразия рыб я кое-как ем лишь наименее вонючие сорта в вареном виде: хек, навагу, треску, да еще шпроты. Третьим пробелом в моем рационе был чеснок, который любили Иван и Рита, однако ели редко, чтобы не вонять на работе. Теперь я его все-таки ем, хотя и без удовольствия, чему во многом способствовали кавказские поездки. Кроме всего этого, я очень не любил масло и излишне жирную пищу. Известная поговорка "Кашу маслом не испортишь" для меня неприемлема. Понятно, что большую часть пищи мне давали поджаренной в чрезмерном количестве масла.
Стремление - из соображений научной полезности - кормить ребенка тем, что ему ненавистно, привело к серьезным проблемам с аппетитом и нежеланию ничего есть. К счастью для Риты, я унаследовал бабушкино чувство порядка и долга, которое говорило мне, что кушать надо, и потому, давясь и плача, я кое-как проглатывал предлагаемую мне жирную мразь. Никому не приходило в голову задуматься о причинах такого положения: ведь для этого требовалось вникнуть в чувства ребенка, а кому, в самом деле, нужны такие подвиги? В это время я проявлял некоторый интерес к проезжающим за окном разноцветным машинам; Рита сажала меня на подоконник, откуда вкось была видна Третья Фрунзенская, и за каждую проехавшую машину следовало скушать ложечку. Но машины тогда ходили редко, и случалось так, что жирная каша напрасно стыла в тарелке, я зевал, а машины все не шли и не шли.
Говорят, что у меня очень долго не могли отнять соску, потому что я начинал буянить. Между тем существует распространенное мнение (не знаю, насколько верное), будто поздно отнятая соска делает слишком глубокий прикус и, таким образом, портит зубы. Так в свое время случилось у Риты, зубы которой во всех отношениях оставляли желать лучшего. В конце концов она пошла на крутые меры: вытащила у меня соску, а когда я в истерике бросился на пол и стал кататься по нему, колотя руками, попросту вышла за дверь. Мера подействовала: увидев, что зрителей больше нет, я успокоился, и, таким образом, этот вопрос был решен.
Летом 1962 года меня впервые вывезли на дачу, где уже существовал домик с электричеством и незастекленной пока терраской. Однако лето, в противоположность предыдущему, выдалось сырым и холодным; возникли трудности со стиркой, с сушкой пеленок, и промаявшись так недельку-другую, Рита с младенцем вернулась в Москву.
Когда я начал ходить, Рите посоветовали поменьше держать меня на руках и в коляске, а лучше вести на помочах или за руку. Уже в микроскопическом возрасте я самостоятельно нагуливал километры по Фрунзенской набережной. Думаю, что такой подход был совершенно правильным: мне не грозило плоскостопие, я подолгу не уставал и до сих пор люблю много ходить.
В это время у меня прорезались первые идиотские интересы - к машинам и к фонарям. Что касается первых, в те времена они были слишком одинаковыми, и Рита, научив меня отличать "Волгу" от "Запорожца" (с "Москвичами" проблем не возникало), больше не могла сообщить ничего любопытного. В машинах меня не интересовали ни причины их движения, ни даже внешняя красота, а единственно проблема классификации. Быстро посчитав эту тему исчерпанной, я сосредоточил внимание на фонарных столбах, верхушки которых в те времена представляли значительное разнообразие. Я никогда не бывал на улице в темное время и плохо знал, для чего и как они светятся, рассматривая их с чисто эстетических позиций. Меня вообще привлекало все, что торчало вверх - антенны домов, деревья, телеграфные столбы, заводские трубы, - и все это, конечно, следовало классифицировать. Если мы шли на какую-то улицу, она в моих глазах отождествлялась с типом расставленных там фонарей, словно в них была скрыта некая внутренняя сущность этой улицы.
Когда и как я заговорил, родители совершенно забыли. Известно лишь, что они никогда не сюсюкали со мной и не коверкали слова, а говорили нормально, хотя, конечно, примерялись к моему пониманию. Думаю, что в отношении умственного развития это был совершенно здравый подход.
В те жесткие социалистические времена каждый ребенок находился под неусыпным надзором врачей детской поликлиники, которые приходили, не спрашиваясь, в любой день, и проверяли содержание ребенка, поскольку он был будущим гражданином Страны Советов. Долгое время к нам являлась медсестра, чтобы делать мне гимнастику. Почти каждый месяц меня взвешивали в поликлинике. Все это было неплохо, за исключением множества прививок, которых следовало делать согласно инструкции. Возможно, для обитателей детских садов и яслей, скученных вместе, это неизбежно; но я находился дома один, и Рита с Иваном перепугались, что "младенца заколют". Мне трудно сказать, насколько они были правы.
Как бы то ни было, Иван, неизвестно откуда набравшись храбрости, не подпускал ко мне медсестер со шприцем; его вызывали к главврачу поликлиники, журили и наконец потребовали собственноручной расписки в отказе от прививок, которую Иван бестрепетно дал. Все-таки меня иногда кололи, но эта была редкость. Впрочем, мать, переболевшая в детстве, наверное, всеми детскими хворями, передала мне отличный иммунитет, так что я, на удивление врачам, достиг совершеннолетия без единой инфекции.
* * *
Когда трехлетний отпуск "без сохранения содержания" стал подходить у Риты к концу, а ребенок, то есть я, развивался нормально и не внушал опасений, в семье развернулись дебаты о том, куда этого ребенка девать дальше. Изо всех родственников одна Софья Кононова твердо обещала Рите помогать в воспитании; однако ее уже не было в живых. Валентина, со своей стороны, прямым текстом объявила, что не для того она маялась всю жизнь в бухгалтерии, чтобы на старости лет "сидеть с чужим ребенком", и в этом ее авторитетно поддержал Алексей. Что касается Ольги, ее позиция осталась мне неизвестной; ясно лишь, что возня со мной означала постоянное присутствие ее в квартире, о чем не хотел и слышать утробно ненавидевший ее Алексей. Со стороны Ивана также было глухо: безграмотная мать его возилась с маленькой Наташей (дочерью сестры Шуры) и Ирой (дочерью брата Федора) и чувствовала себя донельзя перегруженной. Сверх того, Рита, Валентина и Алексей дружно восставали против слишком тесных связей "с этим отродьем". О яслях и детских садах, где свирепствовали болезни и дурное воспитание, говорить и вовсе не полагалось.
В результате вышел тупик, хладнокровно спланированный Ларионовыми, и первым их игру понял житейски более опытный Иван. Однажды вечером он дружески посоветовал жене предложить им некоторую сумму денег в качестве компенсации за беспокойство. Рита взбесилась от одной мысли о том, что муж, всегда недолюбливавший ее родителей, осмеливается считать их такими… такими… но делать было нечего, и вот, краснея и мямля, она подошла к Валентине с предложением обговорить один щекотливый вопрос. Результат превзошел все ожидания: Валентина, словно опытный взяточник, исподволь готовивший просителя, раз за разом отказывая ему и тем возвышая сумму, дала понять дочери, что это - уже деловой разговор, и под таким углом можно обсудить подробности. Теперь пришел черед остолбенеть Рите. Иван был реабилитирован в своих подозрениях, и началась классическая торговля с выцыганиванием друг у друга лишних копеек.
К этому времени Алексей уже вышел на пенсию и получал 80 рублей (довольно неплохо); Валентина, сидевшая дома почти десятилетие, имела на двадцать рублей меньше. Алексеева совминовская кормушка отошла в прошлое, и теперь они жили не то что в обрез (за долгую жизнь при Советах они привыкли к скудости), но, во всяком случае, не могли разгуляться. Глебовы же, напротив, сделались оба начальниками с зарплатой у каждого порядка двухсот рублей, и Алексей надеялся слегка перераспределить их бюджет в свою пользу.
Окончательная сумма, на которой сошлись обе стороны, громко рассуждая о любви к ребенку, составила пятьдесят рублей, что было весьма чувствительно для тех и других. Но хитрый Алексей не остановился на этом. Он призвал Ольгу и предложил ей выступить в качестве субподрядчика за двадцать рублей, однако с правом обедать за их столом и пить чай в четыре часа. Ольга, только недавно похоронившая Софью и теперь изнемогавшая от одиночества в своей арбатской каморке, с радостью согласилась - не столько из-за денег (по правде, тоже не лишних), сколько ради возможности опять быть со своими и заниматься чем-то полезным. В итоге получалось, что Ларионовы, не ударяя пальцем о палец, ежемесячно зарабатывали по тридцать рублей, а сомнительный ущерб от обеда с лихвой восполнялся болтовней и сплетнями, на которые была так горазда Ольга.
Единственным минусом этой конструкции оставалось нежелание Ольги задерживаться в Хамовниках допоздна: ей ведь надо было еще купить продукты себе на ужин и справить всякие бытовые дела, а транспорт до Арбата ходил редко и неудобно. Привычная к стандартному конторскому распорядку, она обещалась являться по будням к девяти утра и уезжать домой в шесть (в субботу пораньше). Однако родители отправлялись на работу около восьми, мать возвращалась в семь, отец ехал со своего отдаленного шоссе Энтузиастов несколько дольше. Таким образом, оставалось по одному бесхозному часу утром и вечером, и после очередного скандала наблюдение за мною в эти огрызки времени было - уже без дополнительной платы - возложено на Валентину.
Раньше Ларионовы, не уставая, талдычили Рите, что ей, конечно, следует подольше задержаться дома с ребенком. Теперь ситуация вывернулась наизнанку: Валентина едва ли не каждый день спрашивала, когда дочь уйдет работать, и в глазах Риты они с Алексеем пали довольно низко.
Наконец пришел долгожданный день первого марта 1964 года. Рита вышла на работу в свой ЦНИИЭП, где ее ждали великие подвиги и Государственная премия, а Алексей, Валентина и Ольга, переслюнив первую порцию бумажек, с воодушевлением заступили на свое воспитательное дежурство.
|