Лето 1969 года

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Но, кажется, тон моего рассказа сделался слишком грустным. Давайте не будем спешить; реально сад опустеет гораздо позже, в 1980-х годах; а пока еще все обстоит неплохо, старые яблони разрастаются и дают тень, густо прет из земли малина, возникают новые дорожки, цветут клумбы, пахнет древесиной новенькое крыльцо, и мать, заместивши Ольгу, сидит под кустами с тяпочкой и пузатым ведром.

Вон и дед, нацепив клеенчатый фартук, отправился смазывать "варом" болячки у яблонь. Солнце шпарит, и мне наконец дозволено "загорать", т.е. бегать по саду в одних трусах и сандалиях. "Мишуха, отойди, измажешься", - рассудительно говорит дед, сослепу орудуя кривым ножом мимо дупла. Рядом лежит надорванная коробка с жирной коричневой слизью. Дед, кряхтя, наклоняется, отколупывает ошметок вара и налепляет на ствол. Мне кажется, что вар ядовит: только тронь его - и сразу умрешь, а иначе почему его не велено трогать?

Возле кухни, пока еще не ушла тень от дома, отец дубасит молотком по доске. Рядом блестит широкая банка из-под селедки, полная гнутых гвоздей. Отец, бережливости ради, распрямляет очередной ржавый гвоздь и вколачивает его в шаткий каркас крыльца. "Отойди же из-под руки! - спохватывается он. - Разве можно так под руку лезть?" Я меняю точку осмотра, забравшись на остов крыльца сверху. "Да уйди же оттуда! - стонет взмокший отец. - Там еще доски не прибиты. Вот… распрями-ка мне лучше гвозди из банки". Но мне уже давно прискучило это занятие; я не понимаю, зачем нужно мытариться с этой дрянью, когда в сарае лежит целый ящик новеньких гвоздей, их недавно купили в Жаворонках. "Надо быть бережливым, - учит отец и от всей души заезжает себе по пальцу. - Ай, ч-черт, уйди же отсюда, говорят тебе! Эх, как бы ноготь теперь не сошел…"

Справа, ближе к Кукиным, зеленеет чащоба "медвежьей малины". Там действительно насадили малину из леса, с ее мелкими медовыми ягодами, вокруг которых всегда вьются голодные мухи и осы. Верхушки зарослей ходят ходуном: там, в отсутствие Ольги, неуклюже копается Валентина. Эта профессия мне хорошо знакома; я бегу в темный центральный проход и тут же замечаю непорядок: "Бабушка, не режь эту ветку, она хорошая!" - "Только твоих советов мне не хватало", - скрипит Валентина и упрямо перерубает секатором толстый коричневый побег. Зеленая шапка с ягодами колышется, Валентина озадаченно смотрит вверх - и, словно собака, срывается на меня: "Уйди отсюда, не мешай, отстань, дефективный ребенок! Ри-и-та! Забери его, в конце-то концов!"

Не дожидаясь санкций, я тороплюсь из малины к матери, которая, сидя на Ольгиной лавочке, чистит свои любимые флоксы. Сзади рогозы высажена длиннейшая гряда - от мостика до границы с Кулигиными; чахлые кусты уже зацветают розовым, мать долбит вокруг тупой тяпкой и посыпает желтым песком, чтобы было красиво. "Ну что ты везде лезешь? - укоряет она меня. - Посиди рядом… или вон, зайди с той стороны, подергай траву!" Я послушно отхожу на другую сторону, но выдернуть ничего не могу: каменная земля грядки намертво удерживает корни сорняков. Непонятно, как тут вообще могут расти цветы. "Ма-ам, а у Кукиных грядки все рыхлые, у них трава сразу выдергивается!" - "Ты дергай, а не рассуждай! - начинает сердиться мать, оскорбленная за свое детище. - Не можешь руками, так возьми тяпку!" - "Мам, так ведь тяпка только сверху скребет, а корни все остаются, они потом опять вырастут!" - "А у Кукиных не вырастают?" - ядовито осведомляется мама. - "Не-а, у них всегда чисто…" - "Слушай, уйди отсюда! Что за человек: ходит и мешает всем, ходит и мешает! Иди, вон, на кучу песка, лепи там чего-нибудь до обеда…"

* * *

Летом 1969 года передняя половина сада наконец очистилась от всевозможных куч - досок, кирпичей, глины, навоза, которые были перебазированы в хозчасть и дальше гнили уже там. Остался только песок, Бог весть почему, и когда впоследствии мы покупали новый, его досыпали к имевшейся куче. Эта гора, размерами своими пульсировавшая от Монблана к чахлому пригорку и обратно, высилась перед окнами нашей комнаты. Со временем боковые склоны обросли пыреем, который легко вытаскивался наружу вместе с длинными бледными корневищами. Среди пырея жили мелкие черные муравьи, носившиеся со своими белыми яйцами, когда я дружески поливал их муравейник из лейки, а в недрах песчаной кучи тянулись коричневые шнуры толщиной с бельевую веревку: даже сюда долез корнями вездесущий тополь.

Одинокая игра в песчаной куче обыкновенно сводилась к изготовлению "куличиков". У меня еще с дошкольных времен сохранилось несколько разноцветных пластмассовых "формочек"; слегка разрыв поверхность до того места, где песок был влажный, я плотно набивал им формочку - и затем аккуратно переворачивал ее на верхней доске цоколя, которая оттого всегда была грязная, а после дождя по свежевыкрашенному цоколю струились подтеки. Требовалось значительное умение, чтобы "куличик" вышел без огрехов, с той птичкой или рыбкой, которые были выдавлены в днище формочки. Уже через несколько минут под горячими лучами солнца песок начинал высыхать, четкие грани куличиков осыпались, а там уже надо было попросту смахнуть все на землю и начинать сызнова. В иные дни куличики почти опоясывали дом по периметру, и к вечеру Рита, вооружившись веником, освобождала несчастный цоколь от килограммов песка.

Из всего лета 1969 года мне запомнилось только одно "безобразие", и связано оно было именно с этой кучей. Мне тогда очень нравилась развязка Минского шоссе и кольцевой автодороги (МКАД): там был мост и восемь кривых дорожек, позволявших машинам без светофоров переезжать с одной магистрали на другую. На садовом участке я долго прикидывал, где бы соорудить нечто подобное, и наконец взялся за кучу, которая в том году была особенно велика. Высадившись из машины, родители не могли пройти прямо к кухонному крыльцу, но описывали крендель вокруг всего дома. Решив устранить этот непорядок, я вооружился детским совком и с дьявольской скоростью прокопал широкое шоссе почти сквозь вершину кучи. Родители только охали, глядя, как заботливо уложенный ими песок веером разлетается по лужайке. Шоссе проходило в узкой ложбине с вертикальными стенками; но по мере того, как они высыхали, то сыпались вниз, и я разгребал завалы. Наконец все домашние были приглашены к куче и несколько раз торжественно прошли сквозь нее с одной стороны на другую. "Ну, хватит, хватит рыть! - говорили они. - Совсем ведь кучу развалишь!"

Они, конечно, не знали, что мною была завершена только начальная фаза работ, и когда увидели, что от главного прохода стал расти загнутый боковой съезд, вручную удалили меня из кучи. Я, правда, и сам уже понял, что копать новые дорожки - значит раскидать весь песок по лужайке; игра между тем поднадоела и, конечно, была бы брошена, если бы меня не осенила новая блестящая идея: построить в самом центре кучи бассейн с водой и вымачивать там одуванчики. Теперь от моего "шоссе" в самые недра горы устремился другой проход, в конце которого, словно в гроте, было вырыто подобие ванны. Я натаскал туда пластмассовым ведерком воды, но она не удерживалась в песке и растекалась по моим дорожкам. Тогда, разочаровавшись в своей затее (и промочив ноги), я выволок большой фанерный грузовик, упоминавшийся ранее, и стал варить в его кузове кашу из трех компонентов: вода, песок и листья одуванчиков. Фанера кузова быстро расклеилась, и вскоре мой автотранспорт окончил свои дни на костре.

Я еще долго толкался у кучи, осаждая ее с разных сторон, пока, наконец, не набрал полный совок сухого песка и не бросил себе в лицо. Песок в огромном количестве попал в оба глаза; на крик прибежал отец; родители подхватили меня в машину и повезли в Москву, на Земляной вал, в глазной институт им. Гельмгольца. Я слабо помню вход с переулка, яркий свет полупустой приемной (был выходной и к тому же вечер), и удивленная врачиха, аккуратно выворачивавшая мне веки: "Ну и насорил!" Чем-то холодно прыснули - заморозка; и вот двое врачей в четыре руки стали чистить мои глаза от песка. Плохо соображая, со слезящимися, распухшими глазами я вышел обратно в приемную. Было чувство, что глазные яблоки плотно обложены ватой, так что и вбок не посмотришь. "Альбуцид, альбуцид пускайте!" - вдогонку крикнул врач. И вот мы дома, в Москве, я лежу на кушетке, и мама пускает мне в глаза какую-то прозрачную гадость.

Назавтра мы вернулись на дачу, прошло несколько дней - и вновь приключилась беда. Вечером отец привез из Москвы большой песочный торт. Не успели мы поужинать, как я схватил коробку от этого торта и нахлобучил себе на голову, будто гусарский кивер. - Опять засорение глаз, правда, уже не такое страшное. Помню: на улице густые сумерки, отец хватает меня в машину, мчимся на полной скорости вверх по линии, сворачиваем на Централку - и вдруг у самых ворот на дорогу выскакивает заяц, и в свете фар очумело летит перед нами до самой Можайки. "Заяц, заяц! - взволнованно кричит папа. - Смотри!" Как же, посмотришь тут… И вновь у Гельмгольца: "Это опять ты?" - и заморозка, и озабоченное лицо врачихи, и альбуцид…

Что это было? Ни прежде, ни после, до сего времени, я не засорял глаза. Бывали, конечно, случаи, что попадала ресница или мошка, но я их сам вскоре вытаскивал и не нуждался во врачебной помощи. Мне кажется, что здесь неспроста увязалось и копание в песчаной куче, и засорение песком, и повторное засорение - тоже "песком" от песочного торта. Если знамение или сон повторяются, то это, как известно, лишь подтверждает их подлинность. Глаза означают разум, песок - пустое, бесплодное (или ложное?) знание. Выходит, я упорно тянулся к ложному знанию, возился с ним - и, наконец, засорил себе разум, причем так, что нуждался в сторонней помощи (которая, по счастью, была получена через религию).

Как это расшифровать? - не знаю. Если считать (как оно и есть), что нормальное, здоровое духовное зрение человека возможно лишь на религиозной основе, то промывание глаз врачами означало избавление от каких-то земных ложностей, которые сформировали мое мировоззрение. Действительно, к Богу я пришел лишь в тридцатилетнем возрасте, а до того, заброшенный всеми, по необходимости рассчитывал только на собственные силы. Может быть, эта ставка на себя и свой разум и была представлена тем песком? И при чем здесь заяц? Никогда в жизни - ни до, ни после - я не видел больше этот бег перед фарами, который даже вошел в анекдоты.

Впрочем, нужно ли сейчас много думать об этом? Просто был факт, я рассказал его и тем самым уберег от забвения.