Погром в саду

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

В сущности, садовые дела в том году никого не интересовали, так что даже земляника - святая святых! - осталась невычищенной. Но строительство двухэтажного дома было слишком масштабной затеей для двенадцати соток, чтобы не спровоцировать "эффект домино". Новый дом подтолкнул старый, тот покатился через весь участок назад, сметая все на своем пути; потревоженные растения частью корчевались, частью пересаживались, нарушая прежнюю планировку в других местах; а смещение выхода из дома на шесть метров (и такое же смещение уборной) изменило всю циркуляцию людей по участку. Мало того, именно в этот момент, с отъездом Ольги, центр активности сместился от ручной чистки к обкашиванию и вообще из сада в дом; можно даже сказать, что наше "дачное хозяйство" стало менее садовым и более дачным. Ибо каждый работник обладает собственным почерком, и со сменой людей изменяется весь ландшафт.

Что нашу хибару придется волочь назад, стало ясно еще осенью предыдущего, 1967 года, когда Ларионовы только оформили кредит, а поскольку эта хибара должна была занять центральную позицию по тыльной кромке сада, Ольга с большой энергией принялась разбираться с четырьмя рядами задней малины, которая была высажена на участке в самом начале и к этому времени уже частично выродилась. Здесь сидели преимущественно два сорта: "Калининградская" с огромными, алыми, восхитительно-сладкими ягодами, от которых я был без ума, - и сухая темно-вишневая "Новость Кузьмина", которую я, напротив, терпеть не мог и даже не считал настоящей малиной. Как назло, именно она лучше всего принялась на нашей глине, ежегодно пускала тьму двухметровых побегов и нахально разрасталась в стороны, но урожай давала плохой. Множество этих побегов Ольга перенесла на границу с Кулигиной, где был заложен новый малинный ряд. Выкопав несколько штук, она укладывала их в дерюгу и тащила к новому месту. "Калининградская" же, напротив, хирела и чахла, и Ольга безжалостно вырубала старые корневища.

В 1968 году главный удар пришелся по черной смородине, которой, как я уже рассказывал, Ларионовы от жадности насадили аж 73 куста, заполонив ими весь сад. Эта смородина успела дать лишь один крупный урожай, который так и остался висеть на ветках, и после того сделалась жертвой "махровости" - смертельной и очень заразной болезни ягодных кустарников. Ее иногда называют "раком" смородины. Такие кусты могут вырасти даже мощнее прочих, но ягод не дают, а сердцевины веток становятся черными и гнилыми. Одним словом, когда ситуация сделалась ясной, Валентина, проглотив слезы, первая высказалась за тотальную раскорчевку. Тем более, что основная масса смородины сидела по левой стороне сада, т.е. как раз на пути перевозки домика.

Предыдущим летом отец ездил в командировку в Ташкент и привез оттуда кетмень - громадный и очень тяжелый заступ на короткой ручке, которым тамошние декхане обрабатывали свои хлопчатники, разбивая спекшиеся комья земли. Мощность этого дьявольского оружия была такая, что, размахнувшись из-за головы, удавалось шутя перерубить толстый корень. Главная опасность заключалась в том, чтобы не рубануть по ноге. Поэтому кетменем работали, широко раскорячившись, и мне было строго-настрого запрещено брать его в руки наравне с косой.

Больше всего кетмень полюбился Валентине; и вот, пока родители мытарились с олифой и лаком, она устремилась в сад, подобно Тамерлану, и обеими руками крушила могучие заросли. Это действо казалось ребенку чем-то апокалиптическим: железо с треском перерубало корни пышных зеленых кустов - "Уйди, зашибу!" - еще крушащий удар, еще, и вот уже куст валится набок, и взмокшая, яростная Валентина, спотыкаясь, тащит его к костру. - "Не трогай кетмень, дефективное создание!" - и вот на месте сплошных сомкнутых зарослей, покрывавших добрую часть сада, в которых было так занимательно прятаться, словно в зеленом океане, прорублены просеки, они смыкаются между собой, и вот - пустота, и рыхлая земля былых междурядий, и скорбные воронки с торчащими мелкими корешками. Это, честное слово, было потрясение: сад сделался голым, сквозным и совсем маленьким, просвечивая от одного угла до другого.

И вот в той же дерюге на новое место поехала земляника с ликвидируемых гряд; для нее наскоро разбиваются новые гребни. И новое "водяное перемирие": Иван с Валентиной тянут из земли, словно репку, гигантский колючий куст крыжовника "Черный Негус". Его безбожно скрутили веревками, обмотали дерюгой, подрыли со всех сторон, - и вот бабушка тянет за сучья, а отец, словно рычагом, подковыривает лопатой. - "Господи, да уйди же ты с дороги!" - "Миша, он колючий!" - "Ой-й, колется!" - "Дур-рак!" - и вот громадная тяжелейшая кочерыга вывернута из земли и катится боком по траве; отец толкает ее ногой, бабушка, отворачиваясь от игл, подставляет дерюгу. - "Пое-е-ехали!" - "Уйди, говорят, с дороги!" - дерюга ползет, сминая и выворачивая дерн, к дальнему переднему углу сада, где в тени рогозных дичков чернеет посадочная яма.

И вот уже левая сторона расчищена на четыре метра вширь от рогозы до самого тыла; Валентина кетменем выравнивает остатки гряд; теперь настал черед Алексея. Он не торопясь меняет жеваную белую "панамку" на приличную шляпу, сплетенную из мелкой желтой соломки, и шествует к сторожке за Василием Григорьевичем Горячевым - тем самым мужиком, который восемь лет назад единолично построил прежнюю нашу хибару. Теперь пришел черед ее перекатывать. И вот они возвращаются: степенно шествующий Алексей и грязный, поджарый, прокуренный Горячев, шагающий как на ходулях. Ему нужны несколько круглых бревен, три-четыре подкладных бруса и еще чем толкать. Иван смиренно фиксирует это в бумажке, и мы уезжаем в Одинцово на лесобазу.

На полдороге с дачи в Москву есть деревенька, притулившаяся к Минскому шоссе, и заросший ручей, и вдоль его болотистых зарослей сворачивает донельзя разбитый проселок. Отец превращается в штурмана, ведущего шхуну среди рифов; он отчаянно крутит рулем, объезжая залитые грязью колдобины, и вдруг с размаху суется в кусты: навстречу, словно танк, разбрызгивая жижу, рычит лесовоз с прицепом. Вот прошел у самого борта; хорошо, ничего не свалилось сверху. И этот слалом тянется километра три, до самых ворот Одинцовской лесобазы. Слышно, как рядом стучат электрички; оттуда идет, загибаясь, подъездной путь. Склады, заборы, склады, амбары, разбитые вдребезги мокрые проезды, горы пахучих сосновых бревен. Отец, поставив машину на сухом месте, отправляется искать "контору"; мы с мамой вдыхаем сырые древесные запахи. Контора находится в дальнем сарае, чтобы посетители в поисках ее облазили все предыдущие. Там курят задрызганные до пояса шоферы в керзовых сапогах, висит таблица с расценками, и жирная баба в синем халате выписывает квитанции.

Вот идем с бумагой между развалами бревен; прокуренный мужичонка показывает на мелкие кругляши: "Вона, такие берешь, да?" - Отец, пересиливая радикулит, нагибается, вытаскивает две или три. - "И брусья нужны" - "Брусья на том складе" - идем в амбар со скрипучими дощатыми воротами, они колыхаются от сквозного ветра. - "Вон те три возьму" - Мужичонка сверяется по квитанции: "Выписано четыре" - Отец озадаченно смотрит в бумагу: "Ну, раз выписано, беру четыре" - поленья грузятся на верхний багажник, мужичонка деловито уходит в контору, снова шарахаемся от лесовоза, и вот наконец "Москвич" полетел к даче по гладкому асфальту шоссе.

Между тем Горячев, хлебнув из бутылки, под пристальным наблюдением деда начинает сокрушать прежнюю террасу. Мухи мои, мухи! - где же вы теперь станете жить? - Вот сверху полетел иссеченный дождями рубероид, Горячев отдирает планки потолка и бросает на землю. Я с гвоздодером и молотком прилагаю циклопические усилия, чтобы очистить доски от ржавых, гнутых, торчащих гвоздей. Кажется поразительным, сколько в одну плашку можно набить всякой дряни: ведь и нарочно так не сделаешь! - "Па-а-ап, вытащи вот этот, я не могу!" - Выдранные гвозди укладываются в ящик: отец желает их на досуге распрямить. Тихое дребезжание: аккуратно выламываются оконные рамы с мелкими стеклышками (ой, мухи, мухи!). Гора палок возле меня ощутимо прибывает. Алексей, спотыкаясь, поволок входную дверь: она, как и прочие доски, пригодится для новой уборной. Вот уже и пола нет, из черной земли торчат небольшие кирпичные столбики - якобы фундамент. Нет уже ничего; прощай, старая терраса!

Так, а теперь не до шуток; мне сурово велят не толкаться под ногами. Горячев привел двоих мужиков, их красные носы приятно гармонируют с июньской зеленью. Отец показывает бревна; мужики недовольно бранятся: "Короткие!" - "Ничего, сойдет!" - успокаивает Горячев, добавляя на ухо отцу пару ласковых слов. - "А ну, голуби, разбирай брусья!" - Теперь начинается невиданное представление: лаги подсунуты под дом, опираются на толстые колоды, мужики вкупе с Горячевым наваливаются на них сверху; дом вздрагивает и вдруг, оторвавшись от фундамента, приподнимается одним краем. Алексей с Иваном быстро подпихивают в просвет бревно-каток. Теперь подпихивают с другого конца. Горячев вышибает остатки кирпичных опорных столбиков. - "А ну, голуби!" - И вот хибара со скрежетом отползает метра на два; с этой позиции ее можно катить через весь участок.

Теперь в дело пошли направляющие брусья: они, словно рельсы, тянутся по опустошенной местности. Лаги скрипят с другой стороны, катки извлекаются наружу, укладываются перпендикулярно прежнему и - "А ну, голуби!" - домик тяжко взъезжает на рельсы. Отсюда завертелась погонная работа: кати себе да кати! - Иван с Алексеем подхватывают кругляши сзади и торопятся перенести их по ходу вперед. Зеленый сарай на курьерской скорости прибывает к яблоне Гном, вокруг которой вновь начинаются маневры: вправо, вперед, влево… эй, слишком близко к краю! - "А ну, голуби!" - ага, теперь хорошо… - Горячев на четвереньках подсовывает под низ кирпичи. - "Встал, встал! Стоит! Спасибо вам, хорошо сделали".

И вот последний аккорд операции: Горячев, набив полный рот гвоздей, колотит из досок старой террасы новенькую уборную. Валентина заказала ее громадной: полтора на полтора метра в плане, чтобы можно было снять плащ во время дождя, с вешалкой, с полочкой, с рукомойником. Уборная растет в метре справа от сарая и гордо возносит свою вершину до той же высоты. В такой дворец и царю пешком не стыдно… Спереди навешивается дверь, через которую прежде входили на террасу. Дед прикатил откуда-то пузатую бочку и выставил рядом с дверью: туда теперь будем кидать консервные банки, а как наберется полная - вынесем на свалку у границы товарищества.