Поступление в школу

Автор: Михаил Глебов, октябрь 2002

[...] Но "снигалки" снигалками, а мне уже исполнилось семь лет: пора в школу. Этого события я ждал с тихим сердечным ужасом, в особенности потому, что бабушка зловеще шипела: "Ну погоди, в школе тебя научат уму-разуму", а отец серьезно хмурил брови: "В школе это тебе не дома!" Отсюда мне стало ясно, что с Первым сентября моя нормальная жизнь кончится, а начнется какая-то беспросветная каторга; и жизнь повернулась так, что это действительно так и вышло.

В первую очередь стали судить и рядить, куда отправить Мишу учиться. В советские времена каждый дом был прикреплен к близлежащей средней школе, куда всякого ребенка принимали автоматически, единственно в силу прописки. Такая школа - серая, противная, довоенной постройки - имелась на Второй Фрунзенской улице в том самом месте, где сейчас возвышается элитный жилой корпус для "новых русских". Там долгие годы был наш избирательный участок; затем в 1980-е школу закрыли и перенесли туда с Плющихи Районный дом пионеров, о котором на своем месте будет сказано много. Но при Гайдаре финансирование кончилось, помещение опустело, стало приютом бомжей, и наконец мощный пожар уничтожил трухлявые деревянные перекрытия. Приехал бульдозер, разгреб горелый мусор, и года через два здесь вырос упомянутый элитный корпус (ради очистки места под который, собственно, и был организован пожар).

В серой школе, по общему мнению, училась одна шпана, и отец, в свое время хлебнувший лиха, настоятельно требовал найти другой вариант. "Его там забьют" - пугал он. Мама также отвергала этот путь по причине непрестижности: не для того-де ребенка сызмала учили грамоте, чтобы впихнуть к деревенщине, которая и букв-то не знает. Поставив, таким образом, на этом варианте жирный крест (на худой конец туда все равно обязаны взять), решили прощупать специальные школы, которые к тому времени стали появляться в Москве и предназначались для детей расплодившейся столичной элиты. Эти школы были двух типов: менее престижные математические и более престижные языковые. Поступить туда можно было лишь через отбор в приемной комиссии, который осуществлялся тем привередливее, чем выше был конкурс. Беда же состояла в том, что у родителей не было нигде никаких знакомств.

Между тем выяснилась еще одна беда - медицинская. Родители, как уже говорилось, оберегали меня от прививок, соответствующие графы в моей истории болезни оставались пустыми, и теперь, когда отец пошел в поликлинику за документами, ему ответили, что их выдать не могут, поскольку ребенок никаких осмотров и мероприятий не проходил. И добавили вскользь, что это, вообще, подсудное дело. Перепуганный отец устремился к заведующей, и та в конце концов согласилась простить ему грехи: в самом деле, не оставлять же ребенка без образования! Я, конечно, допускаю возможность копеечной взятки, но скорее отец ее просто по-человечески упросил: в те времена люди были гораздо порядочнее, чем теперь, а взятки считались серьезным преступлением, от которого многие должностные лица, особенно мелкие, благоразумно сторонились. Так или иначе, прощение было даровано, но с условием: немедленно пройти диспансеризацию по полной программе и вколоть все уколы, которые на данный момент полагалось вколоть.

Тогда наступил веселый март, который я запомнил надолго. Едва ли не каждый день мы с Ольгой тащились на Третью Фрунзенскую в районную детскую поликлиннику N 35, где меня смотрели, щупали, кололи, еще смотрели и опять щупали. В первую очередь выяснилось, что ребенок сильно истощен; надо полагать, вызвали родителей; возникла какая-то заминка, о которой родители не говорили. Они потащили меня в платную поликлинику им. Семашко на соседней Второй Фрунзенской, где осмотры и ощупывания повторились. Мать ходила с оскорбленным видом: как это ее сын может быть истощенным при таком, блин, идеальном питании?

Но платные профессора, по всей видимости, подтвердили диагноз и прописали витамины: омерзительные желтые порошки три раза в день, перед каждой едой. Теперь эта штука выпускается в горошинах и называется "Ревит". Однажды я наугад купил пузырек "Ревита", случайно раскусил горошину - и расплылся в улыбке: она самая, гадость моего детства! Ведь мало того, что противная на вкус, так еще и воняла! Я, зажмурившись, со страшной гримасой распахивал рот, а Ольга или мать аккуратно ссыпали желтую труху на язык; сразу за этим следовал добрый стакан холодной воды. Не знаю, витамины ли тут помогли или питание несколько изменилось, но только к сентябрю я растолстел вдвое и ходил таким пузырем, каковым не был ни до, ни после. Там, где задевалось самолюбие матери, она умела любыми путями добиться своего.

Уколов я боялся до слез, и шел на подгибавшихся ногах, словно на эшафот. Тем не менее Ольга не имела причин жаловаться: там, где я понимал неизбежность, я не сопротивлялся. И вновь - длинный полутемный коридор поликлиники, конические стелянные абажуры на потолке светятся желтым; очереди, очереди вдоль стен, где на полчаса, а где и на час… Кто последний? Вы последние? Мы за вами. - Мелкие картинки вдоль стен: утенок с перевязанным крылом, собачка с забинтованным горлом, здесь же пыльный фикус, век бы его не видеть, и тонкий запах эфира, растекающийся из Процедурной.

Стеклянная перегородка до потолка замазана белым; вот выходит бабка со счастливым мальчиком (все уже позади); другой, несчастливый мальчик тянется с мамашей за дверь. Это последний перед нами. Круглые часы на стене отсчитывают последние минуты моей жизни. Ольга сидит, словно мумия; вот если бы медсестра нас вдруг перепутала! Вот, подтягивая штаны, выходит заплаканный карапуз; мать, дергая за руку, выговаривает насчет плохого поведения. Кусался он там, что ли? Но Ольга встает, и я плетусь за нею на ватных ногах в открытую дверь. Запах эфира становится оглушительным, в длинной мисочке лежат страшные шприцы, и у стены кушетка: снимай-ка штаны… да не совсем, в первый раз, что ли?… ложись на кушетку… сбоку на попе трется холодная ватка… ой, что же будет, что же будет… ой-й-й!!!… какой впечатлительный мальчик… да все, все уже… опять трется ватка на том же месте, но это уже действительно все… и в коридор, в коридор!… ку-уда? штаны кто будет застегивать?

Но даже ужасы процедурной меркли перед кошмарами зубного кабинета. Эти ироды угнездились на втором этаже, куда вела лесенка с частыми перильцами. Там был кабинет лечащих врачей - штуки три сидело - и кабинет хирурга, для меня покамест неактуальный. Тут очереди тянулись по часу, по два, и я с дикой тоской наблюдал, как встают и уходят на пытку пришедшие раньше нас. Выяснилось, что у меня дырявая половина зубов - даром я, что ли, их никогда не чистил! Кажется, до удаления нервов тогда еще все-таки не доходило. Теперь-то нам хорошо: серьезные дупла сверлят с обезболиванием, цемент пломб застывает мгновенно. И то идти к врачу боимся. А тогда под наркозом только зубы драли, любое лечение проводилось без обезболивания, даже удаление нервов. А чтобы застыла пломба, требовалось минут десять сидеть с раскрытым ртом, да так, чтобы цемент не смочила слюна. А слюна эта, как назло, прыщет фонтаном! Вот напихают полный рот ваты и просят, чтобы не подавился; и вся эта мокрая гадость плавает во рту, как в бассейне, а давиться-то нельзя! Хорошо, если врачиха заметит страдание на лице, вытащит мокрую вату да напихает сухую.

* * *

Одним словом, когда через месяц почти ежедневных встрясок диспансеризация была пройдена и требуемый документ получен, мы с Ольгой вздохнули полной грудью. Впереди, однако, оставалась главная задача: прохождение через приемную комиссию. Родители придумали стратегический план: сперва пройти собеседование в математической школе (в его успехе даже не сомневались), и когда в кармане будет запасной вариант, приступить к штурму более престижной языковой спецшколы.

Поэтому через малое время, потренировавшись с Ольгой считать конфеты и яблоки (здесь мне припомнили давнее уклонение от арифметики), мы в будний день направились в ближайшую математическую школу, расположенную между Второй и Третьей Фрунзенскими улицами, прямо напротив нынешнего Балетного училища. Там на первом этаже нам указали маленькую комнатку; народу никого не было; мы вошли, сели; Ольга, волнуясь, представила меня и вручила необходимые бумаги. Ну и как тебя зовут? Это хорошо, что Миша. А живешь ты где? А-а, совсем близко живешь! А два плюс три сколько будет? Ты действительно уверен, что пять? Ну и молодец, что уверен. Да-а, так вроде ничего… Марья Ивановна, ваше мнение… Петр Петрович, ваше мнение… Поздравляю вас, ваш ребенок зачислен. До свиданья, до свиданья, ждем вас первого сентября. Дверь только снаружи прикройте…

Тем временем родители навели справки и выявили две языковые школы: немецкую (кажется) и английскую. Первая располагалась недалеко от станции метро "Кропоткинская", вторая же - вообще на выходе из метро "Парк Культуры". Сперва мы с Ольгой двинулись к немцам, но что-то там не заладилось; я долгое время вообще стоял один в переулке, пока Ольга разбиралась внутри. Результаты ее дипломатических усилий остались для меня неизвестными, но, в принципе, говорили сами за себя: больше я там ни разу не появлялся. Можно только предполагать, что там, сославшись на удаленное место моего проживания, документы брать отказались.

Тут у родителей вышла заминка: они наконец догадались, что сухая ложка рот дерет. И тогда, как это бывало и раньше в любом действительно важном случае, в дело вступил Алексей. Утробно ненавидя его, родители никогда толком не рассказывали мне о дедовом участии - ведь это они все сделали, они и никто больше! По косвенным оговоркам можно догадаться, что Алексей через свои старые совминовские связи вышел на нужных людей, и те нажали на директора школы сверху. Я даже слышал, что в этом принимал участие наш сосед по садовому участку с заднего угла. Как бы то ни было, документы, поданные в английскую школу, были приняты к рассмотрению, и комиссия назначена на конец мая.

Между тем выяснилась еще одна серьезная закавыка: я толком не выговаривал несколько букв - Л, Р, Ж и Ш, и с такими данными вероятность попадания в языковую школу у меня в принципе была та же, что и у заики. Отец вновь ринулся в поликлинику, где работала логопед Галина Андреевна, и за небольшую сумму договорился о персональных занятиях. Впоследствии оказалось, что эта Галина Андреевна будет входить в приемную комиссию, так как наша поликлиника была к школе ближайшей, и родители не могли сдержать бурного восторга: теперь дедова помощь дублировалась и с этой стороны.

Галина Андреевна была довольно молодой особой классически-врачебной наружности; мне кажется, без белого халата таких людей вообще не следует выпускать из дому. От нее пахло чистотой, духами и поликлиникой, и я инстинктивно втягивал голову в плечи. Плюс ко всему это был первый чужой человек в моей жизни, с которым мне пришлось общаться вплотную. Визиты логопеда в нашу квартиру осуществлялись примерно через день; вскоре я догадался, что уколов не будет, и дальше воспринимал ее безразлично.

Эта кампания также длилась не меньше месяца. Галина Андреевна велела купить маленький альбом для рисования и разделить каждую страницу вертикально пополам: справа писалось слово, содержащее мои ущербные буквы, а слева я должен был нарисовать предмет, который это слово обозначало. Я до сих пор не ведаю смысла такой методики, но досадила она мне очень сильно, ибо я не желал рисовать ничего, кроме своей ерунды (и вообще по здравому рассудку не видел нужды в этих рисунках), а кроме того, стеснялся своей мазни перед чужим взрослым человеком. Здесь было много капризов и шума: Ольга диву давалась, что я "через не могу" таскался с нею к зубному врачу, но намертво упирался против того, чтобы нарисовать Лампу, Лодку и Люстру, хотя мои тетради сверху донизу были увешаны помянутыми "лампами" и "люстрами".

Теперь уже рассердился отец: "Ты эту дурь брось! Ты, если не поступишь, в такую компанию попадешь, что взвоешь! Я же этой Галине… как там ее… деньги плачу!" - С великим трудом и злобой я изображал кривые Люстры и Лодки. Галина Андреевна хмурилась, выражая недовольство, и требовала нарисовать их еще раз. Обстановка так накалилась, что даже строгая Ольга пришла мне на помощь, "переводя" требуемые картинки из детских книжек, как это они делали еще в дореволюционной гимназии. Но Ольгины подделки оказались такими явными, что Галина Андреевна рассердилась вконец. Испорченный альбом был заменен новым, и я, уже махнув на все рукой, тупо рисовал Раков, Рыб, Розы, Шмелей и Железную Дорогу.

Помимо всей этой явной глупости, Галина Андреевна брала шарик на длинной палочке и совала мне в рот, чтобы я трогал его языком. Шарик двигался к тому месту во рту, куда должен толкаться язык при произнесении той или иной буквы. Я оказался учеником довольно понятливым, и вскоре все дефектные буквы были выправлены, несмотря на мое озлобление против рисунков.

Между тем уже кончался май, и напряжение в доме нарастало. Согласно условиям конкурса - а в английской школе был настоящий конкурс, - каждому претенденту требовалось рассказать стишок длиной в несколько куплетов. Тут опять вмешался Алексей, настоятельно посоветовав не трогать Винни-Пуха и прочую чушь, а подыскать что-нибудь идейное, коммунистическое, ибо в этом случае комиссии будет неловко заваливать ребенка, во весь голос прославляющего Ленина и родимую партию. Родители, понимая, что не мы одни умные, стали искать наиболее выигрышный материал и вскоре наткнулись на книжечку Сергея Михалкова - придворного кремлевского стихотворца, автора советского гимна. Правовернее его действительно было трудно что-нибудь найти. Книжечка содержала стихотворную биографию Ленина, сами стихи были легкие, отлично запоминались и звучали вслух. Из этой книжечки выбрали кульминационный момент - про Октябрьскую революцию, и это был мой первый стих, выученный наизусть.

Когда подошел решающий день - было тепло, деревья уже покрылись листвой, - меня облачили в выглаженные шорты, умыли как следует, и так мы с родителями предстали перед грозной комиссией. Она заседала на первом этаже, в окна било яркое солнце. Родители волновались, мне было как-то все равно. Очень может быть, что на меня успокоительно подействовало собеседование в математической школе. В коридоре толпились матери, бабки со своими чадами, вытирали им нос, давали последние наставления. Время от времени дверь приоткрывалась, и приглашали следующего. Родители входили следом и скромно садились на стулья у двери. Вошел наконец и я. Среди нескольких человек за столом улыбалась Галина Андреевна. Снова те же формальности - как тебя зовут, сколько тебе лет, букву А знаешь? - и тому подобное. Я спокойно отвечал на все вопросы. И вот наступил ключевой момент, и я с пафосом произнес:

Я вижу город Петроград
В Семнадцатом году:
Бежит матрос, бежит солдат,
Стреляет на ходу.

Рабочий тащит пулемет,
Сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: "Долой господ,
Помещиков долой!"

Несут отряды и полки
Полотна кумача,
И впереди большевики,
Гвардейцы Ильича.

Пришел Октябрь - и свергли власть
Буржуев и дворян.
Так в октябре мечта сбылась
Рабочих и крестьян.

Многомудрый дед, конечно, оказался прав: впечатление на комиссию было произведено незабываемое. Все улыбались, кто-то похвалил, и мы с родителями, раскланявшись, словно артисты, удалились за дверь. А через несколько дней перед входом вывесили списки принятых учеников; моя фамилия значилась в Первом "Б" классе. Итак, барьер был взят.

Что же касается математической школы, о ней мы совсем забыли и вспомнили только в сентябре, когда оттуда стали звонить встревоженные учителя. Но мать сухо сказала, что ее чадо уже учится совсем в другом месте, и бросила трубку.