Картинки путча 1991 года

Автор: Михаил Глебов, октябрь 2000

О гражданской смуте в Москве 1991-93 годов написаны горы книг, статей и прочих аналитических материалов, так что не высказался только ленивый. Поэтому, не желая встревать в нескончаемый спор "правых" и "левых" ни на чьей стороне, я выкладываю простые заметки очевидца, который, не будучи никем ангажирован, но имея здоровое любопытство, всюду совался и смотрел. Ибо подобных вещей на улицах столицы на моей памяти не было никогда, и пропустить такие чудеса казалось непростительным разгильдяйством.

(...) Конечно, о возможности "правительственного заговора" еще месяца за два предупреждал по телевидению Шеварднадзе, тогдашний министр иностранных дел СССР. Но мало ли что говорится с экрана? - реплика его забылась, жизнь текла обычным порядком, и можно с уверенностью сказать, что последовавшие события стали для москвичей полнейшей неожиданностью.

Как известно, "путч" занял всего три дня, с 19-го по 21-е августа, причем все это время хлестал непрекращавшийся дождь, будто погода сорвалась с цепи и таким способом выражала свое отношение к происходящему.

Первым из этих дней был понедельник. Накануне мы, как обычно, вернулись с дачи, утром я ушел на работу, и вообще, кроме дождя, от этого дня никакой памяти не осталось.

Правда, часов в одиннадцать мать, сидевшая на пенсии, побрела с колесной сумкой на поиски продовольствия (магазины были катастрофически пусты) и на углу Дворца Молодежи сыскала лоток, где торговали какими-то рыбными консервами. К лотку тянулась длинная очередь, и люди не сразу обратили внимание на грохот: по Комсомольскому проспекту, оттесняя легковых автомобилистов, колонной двигались танки. Сколько-нибудь развитый человек, конечно, всполошился бы; но не таковы обыватели. Конечно, боевая техника не каждый день разъезжает по улицам; но, с другой стороны, не бросать же из-за этого рыбу! Танки вели себя мирно, солдаты сидели на броне и выглядывали из люков; продавщица, как заведенная, отсчитывала банки, и старухи с авоськами, оказывая честь вооруженным силам, не перебегали дорогу под жерлами орудий, а смиренно тащились в подземный переход.

Впоследствии стало общим местом рассказывать, что по телевизору в тот день без конца передавали "Лебединое озеро", чтобы хоть чем-то занять эфир. Я не могу спорить, но сам этого не помню. Зато вечером - судя по всему, в информационной программе "Время" - транслировалась пресс-конференция "путчистов", на которой их присутствовало человек пять во главе с Пуго. Советские люди, всей своей жизнью приученные безропотно подчиняться властям (ропот никогда не шел дальше их кухни), без сомнения, приняли бы любое новое правительство при единственном условии: если бы оно показало им силу. Но "путчисты" словно не понимали этого правила. Они, со всей очевидностью, сами были насмерть испуганы; они запинались, сглатывали слюну, неразборчиво отвечали на вопросы. У них так дрожали руки, что их приходилось все время прятать под стол.

Вся эта картина выглядела живой иллюстрацией к поговорке "на воре и шапка горит". Мало того, вор оказался настолько слаб, что его просто не получалось бояться. Его можно было только презирать. И журналисты, чувствуя это, непозволительно обнаглели. Известный политический комментатор Бовин, добродушный толстяк, приметив в числе "путчистов" некоего Стародубцева, еще недавно руководившего на Тульщине передовым колхозом, во весь голос спросил, обращаясь к нему: "А ты-то как попал в эту компанию?" И следом молоденькая девушка, ужасаясь собственной дерзости, бросила: "Да вы понимаете, что вы - государственные преступники?" Казалось, в помещение должны были ворваться автоматчики и увести наглецов. Но ничего не произошло, из президиума доносилось только невнятное бормотание, и тогда стало ясно, что эти безвольные людишки уже наперед проиграли все.

Они, сосредоточившие в своих руках колоссальную мощь ядерной супердержавы, мялись и краснели перед какими-то, выражаясь гоголевским языком, "бумагомараками", и безрассудно позволяли им оскорблять себя. Они сделали то, чего ни в коем случае не должен делать правитель, если желает остаться у власти или хотя бы сносить голову, - они продемонстрировали народу собственное бессилие. И народ инстинктивно почувствовал это и напустился на них с той мстительной энергией, с какою всегда преследуют зарвавшихся неудачников. Точно так же поступают собаки: они держатся на почтительном расстоянии от человека с палкой, но стоит ему испугаться и побежать, как вся свора с лаем и визгом устремляется вдогонку.

Телевидение находилось в руках новой власти, но комментаторы протащили материал о том, что Ельцин сидит в Белом доме и вокруг уже начали возводить баррикады. Десятки молодых парней, спотыкаясь и путаясь, волокли с ближайшей стройки ржавую перекрученную арматуру и наваливали ее поперек набережной у Новоарбатского моста. Баррикада получилась скорее символическая и, конечно, не смогла бы защитить повстанцев даже от обыкновенной милиции. Придя к единому мнению, что их вскоре разгонят, мы доели ужин и разошлись спать.

На следующий день, двадцатого августа, обложной дождь хлестал с прежней силой. На улицах было спокойно. Я и отец поехали на работу; мать, как всегда, бродила по магазинам.

На работе с утра всем было не до чертежей. Люди входили и, едва поздоровавшись, начинали взволнованно обмениваться репликами по поводу столь невероятных для Москвы событий. Мнения разделились примерно поровну: одни горячо сочувствовали "демократам", другие откровенно радовались, что им наконец прищемили хвост. Вскоре явился насупленный начальник отдела, собрал всех в один угол и, строго глядя на самых крикливых, сказал примерно следующее:

- Все мы знаем, что началась политическая заваруха, но никто не может предвидеть, когда и чем она закончится. У каждого из нас есть семья, где нас хотят видеть живыми и здоровыми. Что касается проектов, то сроков их выпуска никто не отменял. Поэтому я запрещаю любые политические дискуссии на рабочем месте, иначе будете разбираться с директором. В конце концов, после работы вы можете сполна наверстать упущенное.
И ушел, стуча каблуками.

Люди послушно разбрелись по местам, но чертежи в этот день двигались худо. В секторе генплана, по ту сторону стеллажей с типовыми проектами, еле слышно бормотал откуда-то взявшийся старенький транзистор. Вскоре там уже сгрудились почти все, боязливо оглядываясь на дверь. Радио "Эхо Москвы", студия которого находилась на улице 25-го Октября (Никольской), возле самых ворот Кремля, неумолчно призывало граждан "отстаивать демократию", но, к удивлению самих комментаторов, никто даже не пытался их арестовать.

Из репортажей следовало, что к Белому дому, под защиту хлипких баррикад, с каждым часом стекалось все больше народу. Слушая неразборчивую трансляцию, мы чувствовали себя свидетелями какого-то фантастического детектива. То на Садовом кольце вдруг появились танки; общее напряжение растет, достигает пика; потом прибегает мальчишка и говорит: они куда-то мимо проехали. То на помощь Ельцину прибыло несколько бронетранспортеров. Толпа ликует, размахивает флагами, а через полчаса глядят - нет бронетранспортеров. Белый дом ощетинился на все стороны, словно крепость, а осаждающих не видно. Из Кремля - никаких сообщений; там будто вымерли или уснули. Москва живет обычным порядком: работают заводы, ходят троллейбусы, в магазинах бабки стоят за картошкой. Одним словом, ни мира, ни войны, и никому ничего не понятно.

В эти нервные, бестолочные дни каждый человек, сочувственно относившийся к горбачевским реформам и не желавший возвращения в прошлое, был чем-то похож на футбольного болельщика. Его команда безнадежно проигрывает, и он, уже не веря в успех рассудком, напрягает все свои душевные силы в ожидании какого-то чуда. А игра, судя по всему, действительно подходила к концу, поскольку ни один человек, будучи в здравом уме, не мог предположить, что "путчисты", распоряжавшиеся многомиллионной армией, непостижимым образом капитулируют перед горсткой безоружных интеллигентов.

Я тоже был "демократом", волновался вместе со всеми и очень сочувствовал защитникам Белого дома. Однако здравый рассудок, изменивший в те дни очень многим, недвусмысленно предостерегал меня от прямого участия в смуте. Одно дело - бранить коммунистов где-нибудь у себя за обедом, и совсем другое - лично, притом в качестве пешки, отстаивать от профессиональных военных какие-то дурацкие баррикады и вообще рисковать своей жизнью в интересах очередного рвущегося к власти начальника. В конце концов, прожил же я тридцать лет при коммунистах и не видел от них ничего особенно худого! И если свалившаяся на головы россиянам нежданная "демократия" в историческом плане оказалась случайностью, эфемерным явлением, наподобие Парижской Коммуны, - так что же теперь, прикажете кончать самоубийством?

Между тем происходившие вокруг Белого дома события казались до такой степени фантастическими, что разыгравшееся любопытство настоятельно требовало удовлетворения. В итоге родился компромисс: после работы, вместо того, чтобы возвращаться домой, я с чувством мальчишки, который затеял рискованную проказу, отправился на метро в эпицентр событий, но не для того, чтобы лично участвовать в них, а так, на экскурсию.

* * *

Поезда метро ходили нормально. Я высадился на "Баррикадной", которая, к моему удивлению, также работала в обычном режиме. На станции растерянно толклось довольно много народу, большинство из которых явно были такими же экскурсантами, как и я. Они бродили из одного конца в другой, вытягивая шеи и пытаясь прочесть мелкие неразборчивые листовки, расклеенные высоко по красному мрамору пилонов. Здесь были призывы к "защите свободы", подслеповатые ксерокопии "Общей газеты", которую в эти дни издавали вскладчину несколько закрытых путчистами демократических изданий, а также любопытный указ Ельцина, отпечатанный почти на туалетной бумаге, в котором он объявлял кремлевских министров государственными изменниками и угрожал тюрьмой всякому, кто станет им помогать. Грозный тон этого указа до такой степени не вязался с убожеством оформления, что я не знал, смеяться тут или плакать. Среди толкучки бродило несколько милиционеров, однако они вели себя мирно, листовок не срывали и вообще делали вид, что их тут нет.

На улице хлестал все тот же окаянный ливень, и под ним, раскрыв зонты, на площадке у входа в метро толпилось довольно много зевак. Все они слушали хлипкого, насквозь промокшего мужичонку, который, взобравшись на импровизированное возвышение и используя плохо работавший мегафон, тщетно пытался подвигнуть слушателей на героические поступки. Поискав, с какой стороны его лучше слышно, я вклинился в периферийную часть толпы и обнаружил, что, кроме затылков и зонтиков, ничего больше не вижу. Откуда-то издали простуженный голос назойливо хвалил демократию. С соседних зонтов мне за шиворот стекала вода, а свой, во избежание поломок, пришлось закрыть. Кому-то спицей зонтика уже заехали в глаз; по толпе шелестели сдержанные перебранки. Сообразив наконец, что толку здесь не добьешься, я кое-как протолкался наружу и пошел туда, где, по описаниям радиокомментаторов, должны были быть баррикады.

Широкая и бестолковая Конюшковская улица вела от станции метро прямо к Белому дому. По тротуарам и проезжей части туда брели разрозненные группки мужчин, желавших пополнить ряды защитников; изредка проезжали одиночные машины. В воздухе повисла угрюмая напряженность, и я почти физически ощутил, что там, за круглым павильоном станции "Краснопресненская", начиналась опасная зона, куда без нужды разумный человек, конечно, не станет соваться. Эта грань была очень резкой, словно черта на асфальте, останавливая праздношатающихся зевак. Ее переходили лишь те, кто, так сказать, сделал свой выбор.

С левой стороны на полкилометра тянулись зады американского посольства, с правой - глухое бетонное ограждение стадиона, сплошь заклеенное листовками. Вдали, где забор кончался, поперек дороги виднелось что-то низкое, и за ним чернела густая толпа народа. Я сразу приметил, что Конюшковская улица в случае каких-либо эксцессов могла стать для меня ловушкой: если сзади появятся войска, бежать будет некуда, и я невольно окажусь среди повстанцев со всеми вытекающими последствиями. Однако появление войск не могло пройти для такой массы людей незамеченным, тем более, что Ельцинские воеводы, конечно, позаботились расставить на всех углах наблюдателей. Надеясь на их бдительность и не видя вокруг никаких признаков паники, я осторожно, словно кошка по карнизу, двинулся дальше, готовый в любой момент пуститься наутек.

Что-то низкое, пестревшее на дороге, оказалось свалкой тонкой путаной арматуры вперемешку с бетонными фундаментными блоками. Вся она просвечивала насквозь и, едва достигая полутора метров высоты, никого не могла укрыть. В ширину эта куча составляла четыре-пять метров, тянулась поперек улицы и концами своими упиралась в заборы. С одной стороны в ней имелся небольшой проход, только чтобы проехать грузовику; в случае опасности его должны были загородить рогатками средневекового образца, наскоро сваренными из той же арматуры. Всякому здравому человеку было ясно, что подобные укрепления мог преодолеть не только танк, но даже обычная дорожная техника, - или, что еще разумнее, закинуть крюки и попросту оттащить всю эту дрянь в сторону. Для людей она, конечно, было непроходима; беда лишь в том, что с обеих сторон.

Классические баррикады начала века, по крайней мере, были глухими, выше человеческого роста, надежно защищали повстанцев от пуль и позволяли им отбивать приступы полиции сверху, словно с городской стены. Но арматурные завалы, которые я с удивлением разглядывал, по существу выполняли роль обыкновенной колючей проволоки, единственная задача которой - не допустить две встречные безоружные толпы до прямого рукоприкладства.

Если же принять во внимание, что нападающая сторона как раз была вооружена до зубов, смысл ельцинской фортификации реально сводился к тому, чтобы поднять дух людей и загрузить их каким-нибудь делом. Ибо психологически для человека тяжелее всего - ждать. Толпа быстро вспыхивает и быстро перегорает, и если начало штурма затянется слишком надолго, обыватели устанут и начнут расходиться по домам. Хуже того, длительное бездействие располагает людей к раздумьям, и они могут сообразить, какой опасности подвергаются здесь невесть для чего. Если же организовать строительство баррикад, то выйдет озорная мальчишеская игра, которую трудно бросить на половине. Каждый человек востребован, понимает свою роль в общем деле, гордится ею, проникается чувством товарищества к соседям и уже не может пойти на попятную, чтобы не оказаться в их глазах предателем. Если же со всех сторон приходят сообщения о скором штурме, это еще больше сплачивает людей и не дает им разойтись. Не исключено, что периодические ложные сведения о появившихся танках и т.п. в действительности инспирировались ельцинским окружением, чтобы поддерживать в рядовых защитниках необходимый градус напряженности.

Позади первой баррикады с определенными интервалами виднелись еще несколько подобных куч вплоть до самой набережной, как будто единственной целью защитников было воспрепятствовать здесь сквозному автомобильному движению. Между кучами толпился народ, большей частью мужчины, многие из которых стоически мокли без зонтов, полагая, очевидно, что на войне с зонтиками не ходят. Среди них сновали какие-то шустрые личности в полувоенной форме, отыскивали нужного человека и передавали приказание. Иногда сквозь толчею протискивалась небольшие группы людей, послушно следовавшие куда-то в затылок друг другу.

Справа, на широкой площади перед задним фасадом Белого Дома, бурлил громадный митинг. Длиннейший балкон второго этажа был задрапирован российским триколором. Там выступали какие-то люди, подкрепляя свои лозунги взмахами кулака. Звук от громкоговорителей, развешанных на фонарных столбах по периметру площади, из-за разницы расстояний сливался в трудноразличимый гул, как это бывает на вокзалах и в аэропортах. Время от времени толпа разражалась криками, кто-то в такт размахивал трехцветным флагом. Тогда в задних рядах люди начинали спрашивать друг у друга, о чем сейчас речь. К ним из уст в уста передавались важнейшие мысли ораторов, как правило, заключавшиеся в том, что все путчисты - сволочи.

Я остерегся далеко заходить в эту толпу, как по причине ее плотности, так и потому, что нельзя было отрезать себе путь к возможному бегству. Кроме того, везде маячили добровольцы с красными повязками, и вид человека, без дела шатающегося с заинтересованным видом среди баррикад, мог натолкнуть их на мысль о каком-нибудь вражеском лазутчике. Как выяснилось впоследствии, их действительно с успехом ловили, потому что такие вещи дополнительно накаляли обстановку и, стало быть, играли на руку организаторам всего этого цирка. Понятно, что в условиях взбаламученной толпы пойманному "лазутчику" доказать свою невиновность не представлялось никакой возможности. Вследствие всего этого я развернулся и, сопровождаемый подозрительными взглядами, двинулся в обратный путь.

В том месте, где забор стадиона поворачивал от Конюшковской улицы, метров за десять перед фасом головной баррикады, был канализационный колодец. Сюда прикатили мрачный, похожий на бронепоезд вагончик передвижного туалета. Выдвинутый перед линией обороны, словно Шевардинский редут, издали он казался каким-то специальным техническим средством для уничтожения танков. В обе двери вагона немедленно выстроились километровые очереди, совершенно загородив собой баррикаду, защитники которой напрасно вставали на цыпочки, пытаясь разглядеть, не идет ли враг. На помощь им явился мужик десантного вида, в промокшем зеленом свитере и кепке набекрень. Следом прибежало человек двадцать молодцов в красных повязках, и все они с руганью принялись отгонять очередь с проезжей части к забору. Другие методично постукивали железными прутьями в гулкую стенку вагончика, чтобы там не рассиживались зря.

Внезапно со стороны митинга донесся встревоженный гул. Вся масса пришла в хаотическое движение. Люди вертели головами, пытаясь понять причину. Наконец до меня долетели обрывки фраз, из которых следовало, что на том конце Конюшковской улицы вот-вот должны появиться танки. Люди, бесцельно бродившие по проезжей части, хлынули под защиту своих эфемерных укреплений, тогда как некоторые, не теряя времени, припустили в сторону метро. Осталась только очередь в сортир, для которой танковая атака, судя по всему, была меньшим из двух зол.

Десантный мужик пришел в ярость. Он подбежал к вагончику и разразился взволнованной речью, которая не произвела на людей ни малейшего впечатления. Тогда по его команде молодцы с повязками дружно принялись толкать сортир в прогал баррикады, чтобы он не достался путчистам. Очередь разразилась жалобными воплями. "Эй!" - кричали изнутри сидевшие на горшке, увидев, что пейзаж за окном начал двигаться. Несколько дружинников принялись с такой силой греметь своими прутьями по вагончику, что над соседним митингом повисла испуганная пауза.

Мне смертельно не хотелось покидать это зрелище на середине, но здравый смысл требовал убираться подобру-поздорову. Чувствуя себя в некотором смысле предателем интересов демократии, я спокойным, но по возможности быстрым шагом, который сделал бы честь любому спортивному ходоку, устремился вдоль забора посольства и, шмыгнув в ближайший проулок, вылетел из-под горы на площадь Восстания. По Садовому кольцу текли машины, в сквере перед высотным зданием бабки выгуливали младенцев. Буднично работал винный отдел гастронома. Танками нигде не пахло. Испуганно озираясь, я дошел до станции "Баррикадная", перед которой еще толпился давешний митинг, и оттуда благополучно уехал домой.

* * *

Выслушав мой сбивчивый рассказ о "цитадели демократии", родители принялись на все корки бранить меня за то, что я лезу, куда не следует. Они, по всей видимости, уже собрались оплакивать мой труп. Затем отец принес хороший радиоприемник и поставил среди тарелок на стол.

В этот вечер всеобщее напряжение достигло пика. Кремлевские сидельцы, по-видимому, начали понимать, что если они хотят удержать власть, им следует проявить хоть какую-то волю. Мы ужинали и слушали нескончаемый путаный репортаж о движении мифических танков и героизме защитников баррикад. Через некоторое время в студию "Эха Москвы" все-таки нагрянули милиционеры, и она замолчала. Отец отыскал "Немецкую волну", которая, позабыв о расписании передач, вела из России трансляцию в режиме on-line. Вскоре там сообщили, что "Эхо Москвы" каким-то образом возобновило свою работу, и мы перекрутили настройку в прежнее положение.

Ночью по городу блуждали какие-то толпы, группами передвигалась бронетехника. Из наших окон было видно зарево огней, разливавшееся над Красной Пресней. Ближе к полуночи взбудораженные защитники Белого дома выплеснулись на Садовое кольцо и стали перегораживать его троллейбусами. Здесь произошла единственная действительная стычка с патрулировавшими город бронетранспортерами.

Следует заметить, что почти всякое народное восстание, по какому бы поводу оно ни случалось, обязательно сопровождается мародерством и хулиганством: толпа поджигает автомобили, переворачивает киоски, грабит близлежащие магазины. К чести московских "демократов" надо сказать, что они не занимались ничем подобным. В идеологическом отношении "путч" стал наивысшей точкой Перестройки. Коммунизм и его поборники выглядели исчадиями ада, против которых, как известно, следует выступать в белых одеждах. Здесь был почти религиозный момент, и потому людям, не склонным к чистоплюйству, невольно приходилось сдерживать свои инстинкты. Даже бандиты - и те оказывали защитникам Белого дома посильную помощь, а сомнительные коммерческие фирмы бесплатно кормили людей горячими обедами. Эта незапятнанность устремлений, возможно, и стала причиной того, что Господь, вопреки всеобщим ожиданиям, завершил дело без крови.

К следующему утру стало ясно, что успех все решительнее склоняется в пользу Ельцина. На работе начальник уже не смотрел волком и демократично разрешил всем слушать радио, тональность репортажей которого становилась победной. Комментаторы патетически воспевали мужество защитников Белого дома и их великую победу в ночном тоннеле над бронетанковыми силами путчистов. У микрофона сменяли друг друга политики и артисты, барды исполняли под гитару перестроечные песни. На сердце сделалось легко, будто уже брали Берлин. Чертежи в этот день пылились на кульманах нетронутыми. Едва дождавшись конца работы, я снова приехал на "Баррикадную", чтобы не пропустить развязки.

Наверху по-прежнему бурлил митинг, разросшийся до неприличия. Дождь почти перестал, и на западе, над Белым домом, разливалась оранжевая вечерняя заря. Напряженная аура исчезла. В воздухе витала близость победы. По обоим тротуарам Конюшковской улицы в сторону баррикад группами текли любопытные с женами и детьми. Легковые машины проносились до самых арматурных завалов; вдоль всей улицы образовалась импровизированная автостоянка. Передвижной клозет функционировал на прежнем месте и пользовался неслыханной популярностью. Основания фонарных столбов были сплошь исписаны матерной бранью в адрес путчистов.

Напротив балкона, украшенного триколором, скопилось несметное множество народа. Незнакомые люди с веселыми лицами обращались друг к другу, пожимали руки, в разных концах звенели гитары. Над толпой колыхались плакаты (где старательно избегался красный цвет) и флаги - как российский, так и флаги борющихся за суверенитет союзных республик. Помню, что на флагштоке Белого дома под российским триколором почему-то развевался флаг независимой Грузии. Крики "ура" перекатывались из конца в конец площади, заглушая невнятную речь громкоговорителей. По толпе передавали последнюю новость: путчисты бросили Кремль и теперь удирают в аэропорт. Дождь уже совершенно кончился, словно показывая, что все неприятности позади.

Постояв немного в ликующей давке, я с колоссальным трудом протолкался на другую сторону, чтобы в обход Белого дома выйти на набережную. Вдоль северного фасада здания, непосредственно примыкавшего к жилому кварталу, расположились тылы: там стояло много бронетранспортеров, автобусов и грузовиков, белели машины "скорой помощи", а из кустов одуряюще пахло мочой. Все въезды на подиум Белого дома были забаррикадированы; здесь дежурили какие-то боевики в темной форме, бесцеремонно отгонявшие прочь рядовых "защитников". Внутрь здания их не пускали так же, как дворовой собаке запрещено заходить в дом дальше крыльца. И я от всей души поздравил себя с тем, что послушался здравого рассудка и не стал лично ввязываться в эту трагикомедию.

На набережной тоже стояли хлипкие баррикады, уходившие чередой под Новоарбатский мост. Возле здания СЭВа шумел еще один многолюдный митинг, но я уже не стал тут задерживаться и направил свои стопы к пресловутому тоннелю, чтобы поглядеть на следы ночной стычки. Движение на этом участке кольца было перекрыто. У самого въезда в тоннель, чуть дальше Проточного переулка, поперек дороги стояло несколько покореженных, обгоревших троллейбусов. Асфальт на первых метрах спуска в тоннель был усыпан живыми цветами, и нарисованные красные пятна отмечали места, на которых погибли люди. Обыватели боязливо подходили к парапету и заглядывали вниз. Мне стало неприятно, и по Плющихе я пешком вернулся домой.