Появление садового участка (2)

Автор: Михаил Глебов, май 2002

Сразу нужно оговориться, что серьезной мотивации к садоводческому труду ни у кого из наших героев не было. Больше всех чесались руки у Алексея, еще помнившего обширный сад своего отца в дореволюционном Петергофе. Однако там ведь копался не он, а наемные батраки; следовательно, личного земледельческого опыта у Алексея не было. Он хотел быть хозяином, но вовсе не собирался работать и действительно почти не работал, сперва ограничиваясь перекопкой огорода, а затем, по старости, и вовсе отойдя от дел. Три сестры - Валентина, Ольга и Софья - усидчиво занимались прополкой, однако скорее в силу необходимости (ну как же, ведь зарастет, непорядок!), чем под влиянием осознанной страсти. Иван и Рита сперва вообще отнеслись к делу скептически и целых пять лет не желали посвящать рытью в земле свои отпуска; лишь впоследствии, по мере того, как старая семья с возрастом ослабевала, а мое рождение положило конец летним странствиям, они включились в работу как бы на правах наследников. В результате наш садовый участок никогда не пребывал в том идеальном состоянии, каким могли похвастать многие соседи, хотя добросовестность его обитателей и не позволяла ему окончательно зарасти бурьяном.

В те далекие времена был только один выходной - воскресенье, когда можно было спокойно постирать, пройтись по магазинам и решить накопившиеся за неделю бытовые дела. Но ранним утром все шестеро, одев резиновые сапоги и увесившись тяжелыми сумками, тащились на Курский вокзал, откуда с большими интервалами уходили паровики пригородного сообщения. Как и сейчас, существовали транзитные маршруты через Каланчевский узел; вся компания забиралась в вагон и катила себе до Жаворонок. Порядком устав от двухчасового (в лучшем случае) странствия, новоявленные садоводы усаживались на бревне, оставшемся от давешней раскорчевки, и приступали к завтраку.

В отдалении тихо шумели деревья леса, из низких туч накрапывал дождик, грязная перепаханная почва пудовыми комьями налипала на сапогах; руки, штаны и плащи были сплошь перемазаны грязной жижей. На соседних наделах, разграниченных незаметными издали канавками, копошились сотни людей - копали, сажали голые прутья, перекусывали, бранились между собой. Там и здесь чернели самодельные шалаши из лесных веток, где, согнувшись в три погибели, можно было переодеться и укрыться от ливня. Стайки людей, обгоняя друг друга, спешили по линиям и проездам в сортиры. По лужам, разбивая дорогу, ехали грузовики с саженцами, перегноем, мешками известки (ею надеялись победить кислотность почвы). Дымно мерцали костры. Проходил, чавкая сапогами в глине, член правления, инспектировал - туда ли посажены яблони. Провозившись несколько светлых часов и окончательно выбившись из сил, вся компания, ополоснув руки из специально привезенной фляжки, собирала вещи и тянулась в обратный путь. Дома Иван и Рита начинали с бутылки сухого вина, припасенного заранее; это позволяло немного согреться, прийти в себя и достойно встретить новый трудовой понедельник.

В первую осень успели заложить основные посадки. Следующие пять лет (1957-61) можно назвать временем становления - как участка Ларионовых, так и садоводческого товарищества в целом. Ибо любое крупное дело в своем истоке резко отличается от дальнейшего хода вещей. Возьмите, к примеру, лес. Трехлетний осиновый прут имеет те же листья и тот же цвет коры, что и взрослое дерево, разница только в размерах. Но свежий корневой отросток разительно отличается: листья у него красноватого цвета и по форме смахивают на тополь. А приходилось ли вам видеть едва проросшее еловое семечко? Это такая спичка с хохолком зеленых пушинок на конце, вроде семечка одуванчика. Никому и в голову не придет посчитать ее будущей елкой.

То же самое произошло в советском садоводческом движении. Это уже потом, через несколько лет, когда ситуация устоялась, а начальники и рядовые владельцы участков набрались практического опыта, когда стало понятно, что хорошо, а что не годится, какие правила можно навязать людям, а о чем и заикаться бесполезно, - когда все это путем бесконечных проб, конфликтов и ошибок пришло к состоянию естественного равновесия, неудобопонятный росток наконец превратился в молодое дерево и с этих пор медленно рос, не изменяя своей природе, пока не захирел и не загнил на исходе девяностых годов.

В сущности, главных проблем было две. Садоводы пытались понять, на что и каким образом им следовало тратить свои силы, а начальство прощупывало возможность удержать хаотичное движение одиночек в коллективистском (коммунистическом) русле.

Первая проблема решалась до элементарного просто: бросовые земли потому и назывались бросовыми, что на них нельзя было вырастить ничего путного; даже клевер для скота урождался здесь хилый. Причину бросовости люди искали в тонком почвенном слое, близких грунтовых водах, холодных туманах, обычных для болот, и т.п. Но агрономы знали (только помалкивали), что все эти факторы второстепенны, а главным является показатель кислотности почвы. Чем ближе к болоту, тем кислее грунт, и эта химическая доминанта с той же неумолимостью угнетает рост культурных растений, как мы не способны дышать водородом или азотом, хотя, с позиции профана, эти газы ничем друг от друга не отличаются и даже вообще не видны. Высокая кислотность, как яд, уничтожает самую возможность нормального развития растений. Взгляните, какой угнетенной, редкой и низкой бывает трава на краю стоячих болот, где, казалось бы, нет недостатка в воде!

В умных книжках написано, что с этим можно бороться, густо рассыпав известь. Но книжки не пишут, что несколько мешков извести на участок - все равно, что слону дробина. Больше того, уже внесенная известь быстро вымывается текущими грунтовыми водами, или напротив - склеивается в большие твердые комья, от которых нет никакой пользы. Одним словом, кислотность есть постоянная характеристика данного участка почвы, и не существует реальных средств ее изменить.

Если же растения угнетены этим химическим обстоятельством, у них ослаблен иммунитет, и тогда приходит черед всех прочих негативных факторов, которым они легко могли бы противостоять на другой, более подходящей для них почве. Близость грунтовых вод вызывает загнивание стержневого корня плодовых деревьев; вишни, сливы и груши гибнут сразу, яблони держатся до двадцати лет (младенческий возраст). У выживших деревьев снижается морозостойкость, они страдают от солнечных ожогов и не способны перенести хододную зиму. Испорченная ожогами кора открывает дверь паразитам, жукам и болезням. Одним словом, вместо крепких, здоровых насаждений садоводы получают скопище еле живых инвалидов, которые толком не цветут, скудно плодоносят и регулярно требуют замены. Это все равно, как если бы человек завел сторожевого пса и целый год ухаживал за щенком, но к тому времени, когда он мог бы занять свой пост, он умер, и приходилось бы брать следующего, чтобы история повторилась вновь, и т.п. Или как если бы предприниматель вложил в фабрику капитал, но после длительного строительства и наладки оборудования она бы разрушилась, не принеся дохода.

Наиболее дальновидные граждане уже тогда понимали ситуацию и пытались втолковать другим, но горькая истина входила в совершенный диссонанс с жаждой хозяйствовать на своей земле. Люди надеялись терпением и упорством переломить сопротивление земли, тем более, что и классики марксизма утверждали: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее - наша задача". И на первых порах - пока почва еще не была истощена обработкой, а корни не проникли далеко вглубь - успехи казались очевидны. Но затем с каждым годом рост все замедлялся, листва делалась реже, и приходил закономерный финал. Первое поколение садоводов, изголодавшееся по собственности, большей частью не могло принять правды. Они работали как сумасшедшие, и многие умирали прямо с лопатой в руках. Их дети, умудренные опытом, смотрели на дело осторожнее, а внуки прямо назвали вещи своими именами и перестали наконец валять дурака.

* * *

Что касается попыток советского начальства удержать садоводческое движение под контролем, они были заведомо обречены на провал, о чем не уставали предупреждать самые твердокаменные большевики. Они были правы: разрешив изголодавшимся советским рабам частную собственность (а она де-факто таковой и была, невзирая на все идейные заклинания и ограничительные инструкции), они выпустили на волю джинна, загнать которого обратно в бутылку можно было лишь повторным безжалостным раскулачиванием. Но времена изменились, в Кремле вместо Сталина сидел либеральный Хрущев, и потому официальным идеологам оставалось лишь вести арьергардные бои, тормозя и органичивая неудержимый порыв советского мещанства к обладанию собственностью.

В сущности, все идиотские правила первых лет садоводства ставили перед собой единственную цель: не дать людям почувствовать себя хозяевами на своей земле, оставить их, относительно участков, в таких же государственных коммуналках, где они давно вынуждены были жить. Однако проблема заключалась в том, что за вычетом самых верхушек, пользовавшихся кремлевскими спецпайками и госдачами, вся остальная неисчислимая рать садоводов, включая даже членов правлений, всеми силами стремилась взломать досадные препоны и в этом отношении была вполне единодушна. Какой-нибудь председатель товарищества попадал в сложное положение: сверху на него давили партийные чины, навязывали дурацкие правила и требовали, чтобы все шло по бумаге; снизу же глухо, но чувствительно упирались сотни людей, хотя и запуганных сталинизмом, но уже почувствовавших сладость своего кровного добра. Но главное, что ведь и сам он, не допущенный к кремлевской кормушке, в свободное от общественной работы время был таким же рядовым садоводом, и потому все нормативные дикости равным образом отравляли жизнь и ему.

Между тем, как и во всяком рабском обществе, всплески прямого стихийного сопротивления дополнялись гораздо более чувствительной подковерной борьбой. Председатель, действуя легальными рычагами, мог заставить садовода N снести незаконно построенную халупу, которая лично ему, председателю, не мешала; а этот обиженный N вскоре засылал в партбюро анонимку, что председатель тайно живет с местной бухгалтершей и морально разложился. Либо он, принадлежа к тому же учреждению, на работе пускался в интриги, в результате которых председателя обходили должностью и вычеркивали из списка отъезжающих на отдых в Болгарскую Народную Республику. Иными словами, тактика садового руководства колебалась в зависимости от давления сверху и снизу; но так как высшим чиновникам, в сущности, все было до лампочки, а толпа садоводов яростно отстаивала личные интересы, которые были не чужды и членам правления, победа все дальше склонялась на сторону обывателей, выражаясь в прогрессивно возраставших поблажках.

Обыкновенно какой-нибудь уже вовсе свихнувшийся от жадности садовод темной полночью засаживал у себя на участке четыреста кустиков земляники вместо дозволенных ста; слух об этом нахальстве расползался по товариществу; соседские доброжелатели привычно доносили в правление; являлась комиссия, считала запрещенные кустики и требовала убрать; хозяин упирался, рвя на груди рубаху; конфликт переносился в партком учреждения; следовали проверки, перепроверки, партийные взыскания, инфаркты и язвы желудка; наконец поседевший, сбросивший половину веса хозяин, обреченно махнув рукой, в присутствии той же комиссии изничтожал, согласно инструкции, триста нелицензионных кустов. Но пока тянулась вся эта волынка, в разных углах товарищества появлялись другие храбрецы, словно соревновавшиеся в масштабах превышения нормы; активисты бегали по участкам с предупреждениями; нарушителей между тем все подваливало; наконец среди них отыскивались влиятельные люди, которые сами могли вызвать активистов в партком; тогда в правлении начинались дебаты о том, что некоторый излишек земляники, в сущности, не мешает строительству коммунизма. Покуда они препирались, в нарушителях ходили уже все члены товарищества. Тогда, чтобы не проводить ковровую бомбардировку, соответствующий пункт инструкции не то чтобы отменяли, но просто "забывали" про него, а через некоторое время выходила новая, улучшенная и исправленная книжечка, где такого пункта и вовсе не было.

Именно таким образом в течение ближайших пяти лет (о которых сейчас и идет речь) рядовые владельцы участков одержали ряд принципиальных побед агрономического характера, т.е. (1) отвоевали себе право сажать кусты и деревья не согласно утвержденному генеральному плану, а там, где им нравилось; (2) исчезло нормирование плодовых растений по сортам и количеству; (3) прекратились сплошные тракторные обработки товарищества, когда машины, игнорируя границы участков, свободно разъезжали из конца в конец, перепахивая, рыхля, внося удобрения и пр. Иными словами, каждый владелец де-факто закрепил за собой право решать все садоводческие вопросы без чужого вмешательства. Правда, еще долго случалось, что летом, когда нападали гусеницы, являлась бригада и, не спрашивая разрешения, опрыскивала деревья ядохимикатами. Но хозяева подняли такой крик о несчастных детях, которые могут отравиться вместе с жуками, что эти вторжения тоже прекратились.

Однако по мере того, как выяснялась принципиальная невозможность разжиться фруктами на такой почве, агрономические баталии сами собою затихли. На первый план вышла борьба за право строительства дачных домиков, которые для людей были неизмеримо важнее смородины и уже представляли некоторую действительную собственность. Сперва предлогом была очевидная необходимость где-то спрятаться от дождя и хранить инструменты. Правление исхитрялось как могло, чтобы решить эти вопросы, избегая строительства. Однако уже в конце пятидесятых годов по участкам рассыпались жалкие хижины, где едва помещался лежа человек; там с двух сторон были нары, а посередине грубо сколоченный стол. Под нарами и на полках располагался весь инвентарь. Скрипучая дверь запиралась висячим замком, окон на первых порах не было.

Вокруг этих хибар разыгрывались человеческие трагедии. На углу ближайшего к нам поперечного проезда жил некто Г., по имени которого мы и величали этот проезд. Был он мелким совминовским служащим, и вот, нарушив все мыслимые инструкции, закатил себе халупу с окном, утеплением и на полметра шире, чем надо. Несколько месяцев шло жестокое судилище; Г. стоял насмерть и наконец погиб от инфаркта. Его сарай, облупившийся и заросший бурьяном, простоял зря не менее десяти лет; наконец участок был продан на сторону, халупа сломана за ненадобностью, а на ее месте вырос большой двухэтажный коттедж.

Естественно, Ларионовы, не отставая от других, возвели недалеко от входного мостика квадратное безобразие, обитое толем. Сверху над дверью там вертелся маленький флюгер. Я уже не застал этой халупы в первозданном виде, ибо лет через пять со стен ободрали толь, и вышла приятная сквозная беседка. С двух сторон Алексей натянул веревки, по которым полз вьюнок с белыми цветами-граммофончиками. Потом, уже на моей памяти, крыша прогнила, и корявый остов еще долго маячил около развесистой яблони, которая оперла на него свои сучья. В конце концов, уже взрослым, я порубил гнилые деревяшки для костра.

Однако любая уступка в природно-адском обществе неминуемо оборачивается новыми, повышенными претензиями. Уже на другой год халупы стали казаться слишком тесными; люди шумели, что им негде летом разместить детей, некуда складывать урожай, что холодными ночами ревматики страдают на жестких нарах. Дикий всеобщий гвалт завершился в 1961 году, как уже говорилось выше, разрешением строить нормальные домишки об одну комнату размером три на три метра с пристроенной маленькой терраской. Алексей через правление вышел на местного умельца, пожилого и пьяного мужика Василия Григорьевича Горячева; он ходил в керзовых сапогах, галифе и большой кепке, и за ним тянулся шлейф грубой табачной вони. Горячев, сунув в карман несколько крупных бумажек, ретиво взялся за работу и смастерил отличный крепкий домик, целехонько простоявший следующие сорок лет. Тем временем из правления нагрянула комиссия; они дотошно обмерили дом и составили акт, что его ширина превосходит норму на целых три сантиметра. Делать нечего, Василий Григорьевич, хлебнув из бутылки, разобрал одну стену, обрезал доски, как было указано, и сколотил все опять.

В эти годы правлением руководил N - низкопробный хам, одуревший от полученной власти. Целыми днями он, не спрашивая разрешения, бегал поперек участков из конца в конец и всюду отыскивал непорядки. Ему бы, конечно, жить в тридцатые годы; а теперь, когда оперившееся советское мещанство почуяло свою силу, его все чаще посылали подальше и вскорости выперли из правления. Тогда наступила расплата. Ближние и дальние соседи, все как один ненавидевшие тирана, развернули мстительную травлю. Кажется, его даже били. В конце концов, продержавшись несколько лет, он был вынужден продать свой участок и исчез навсегда.

Одновременно с появлением домиков были решены еще три важных вопроса. Во-первых, все агрономические книжки говорили о необходимости поливов. Не смея спорить против науки, правление вырыло по периметру товарищества несколько колодцев. Понятно, что таскать оттуда на руках ведра нашлось немного охотников. Колодцы заросли бурьяном, а садоводы возопили пуще прежнего. Тогда в хозчасти на Пятой линии развернулось масштабное строительство артезианской скважины с водонапорной башней и огромным резервным баком. Оттуда вдоль ближайшего к Централке проезда пролег главный трубопровод; от него в обе стороны отходили магистрали вдоль линий, а уже оттуда к каждой паре владений тянулся отводок с кранами. Некоторые обнаглевшие хозяева своими силами продолжили его до самой кухни, и с ними работало партбюро.

Воду обычно пускали 9 мая и насовсем выключали в октябре. Когда приходила засуха, водоносные горизонты скудели, и тут начиналась большая водная чехарда. Полдня воду давали только на верхние участки (начальству), а после - на нижние, которых было в два раз больше. Встречались решительные граждане, самовольно переключавшие вентиль в свою сторону. Худой и тоскливый водопроводчик Сергей приезжал на велосипеде и восстанавливал справедливость; наконец вентили украсились большими амбарными замками. Если же засуха свирепствовала долго, для всех наступала Туркмения: вода выключалась совсем, из пустого крана противно шипело, а люди с подручной посудой выстраивались в очередь у резервного бака. В конце концов было решено пробурить еще одну скважину в самом низком месте, и с этих пор водопровод работал без перебоев.

Второе нововведение касалось электричества, потому что домики надо было освещать. Возле Можайского шоссе установили рубильник, и оттуда вдоль Централки зашагали столбы относительно высокого напряжения. В хозчасти гудел мрачный большой трансформатор на двух столбах; дальше параллельно водяной трубе шла низковольтная магистраль и распределялась по линиям. Электричество превратилось в инструмент давления на непокорных садоводов. Чуть что - приходил монтер и обрезал провода. Иван как-то раз самовольно их подключил обратно, и скандал разгорелся еще пуще. Однако с уходом N эти безобразия навсегда прекратились.

Наконец люди стали требовать газа, чтобы по-человечески готовить на своих застекленных террасках. О газопроводе, конечно, речь не шла; в сарае близ сторожки отгородили особый угол, куда время от времени доставлялись большие красные баллоны двух типов, в зависимости от устройства плиты. Ларионовы, конечно, выбрали те, что побольше, и раза два в лето Иван на машине возил их менять. Были случаи, когда давешний водопроводчик, по совместительству ведавший и баллонами, скорбно крутил головой, и тогда приходилось ехать на базу куда-то под Звенигород.

Когда все эти нововведения уже произошли, этап освоения товарищества сам собою закончился. За пять лет интенсивной обработки на участках поднялась густая, хотя и невысокая, зелень, над которой чернели крыши низкорослых халуп. При взгляде издали пейзаж был усеян столбами, натыканными по всем четырем линиям, а дальше темнела декорация хвойного леса. Пришли иные времена, о коллективной обработке земли никто уже не заикался, частные наделы обзавелись необходимыми для жизни удобствами, по ухабам линий дребезжали легковушки редких счастливцев, бегали дети, на проводах чирикали ласточки, - одним словом, в жизни товарищества наступил новый этап, о котором разговор впереди.