Загнивание проектного дела

Автор: Михаил Глебов, сентябрь 1999

Наша затянувшаяся экскурсия по бескрайним просторам советского строительного проектирования приближается к финишу. Мы - вкратце и донельзя поверхностно - рассмотрели, откуда и зачем оно возникло, на какую теоретическую базу опиралось и как было организовано практически. Мы познакомились с людьми, носившими звание инженеров, с их деловыми способностями, условиями работы и теми привходящими обстоятельствами, которые разнообразили или отравляли их существование. Перед нашими глазами развернулась обширная, объемная панорама целого сегмента советского общества 1950-80-х годов, жившего своей - относительно замкнутой - жизнью, своими - относительно обособленными - интересами и, наряду со множеством других сегментов, вносившего свой необходимый (и незаменимый) вклад в общий котел государственной экономики.

Однако даже самого поверхностного обзора достаточно для того, чтобы почувствовать смутное неблагополучие, ту трудноопределимую заразу и гниль, что тонкими ручейками растекается по всем сосудам организма, незаметно, но неуклонно ведя его к гибели. Если у человека разболелся один какой-нибудь орган, врачи могут его оперировать, удалить, пересадить. Но что поделаешь с диабетом или заражением крови, которые не локализованы там или здесь, но порождают всеобщее гниение плоти на микроскопичеком, клеточном уровне? Этот организм обречен, и вопрос упирается уже не в способы излечения, а лишь в сроки его окончательной гибели.

* * *

Первейшей и самой главной причиной такого гниения была экономическая политика советской власти. Частных хозяев, заинтересованных в эффективности производства, не осталось, а государственные чиновники, являвшиеся обыкновенными винтиками и ни в чем не заинтересованные лично, относились к делу с той степенью безответственности, которая позволяла им избегать нареканий от других чиновников, старших по должности. Те, старшие, также смотрели наверх, вследствие чего взгляды всей управленческой пирамиды стекались к самой ее вершине, откуда сыпались молнии и пряники, и каждый чиновник стремился избежать первых и нахватать побольше вторых. А поскольку обожествляемый вождь, в одиноком величии занимавший эту вершину, не мог лично вникать в миллионы ежедневно возникавших проблем и волей-неволей решал их навскидку, быстро и круто, - важную роль стала играть показуха: способность просто, наглядно и доходчиво, не утруждая августейшего правителя, "показать товар лицом" и получить за это пряник. Кроме того, вокруг престола терлись прихлебатели, наушники и подхалимы, которые за известную мзду умели так представить дело, что правый оказывался виноват, а виноватый прав.

В результате карьера всякого чиновника в гораздо большей степени зависела от его личной изворотливости, чем от реального положения дел. Если же эти дела оказывались простым довеском к начальственному креслу, счастливый обладатель оного должен был только не допускать прямой катастрофы, полагаясь во всем остальном на волю судьбы да на своих столь же безответственных подчиненных. Атмосфера всеобщего безразличия стекала по склонам пирамиды до самой подошвы, где копошились никому не нужные конечные исполнители и ни в чем не могли добиться толку. Если же в пылу наивного правдоискательства они осмеливались вскарабкаться на ближайшую ступеньку и озадачить своими проблемами тамошнего чиновника, нарушив его сладостный покой и отчетное благолепие, то получали за это по шапке и кубарем скатывались обратно вниз.

Такая система хозяйственного управления на поверку оказалась даже менее эффективной, чем классическое рабовладение. Там хотя бы существовал целый класс заинтересованных людей - рабовладельцев, безуспешно боровшихся с саботажем рабов и апатией надсмотрщиков. Но в условиях советской диктатуры свободно выражать свою волю мог только один-единственный человек, а подчинявшаяся ему пирамида охватывала все население многомиллионной страны. Пока этот человек (Сталин и отчасти Хрущев) по тем или иным личным причинам относился к государственным делам всерьез, управленческая машина (при всей ужасающей неэффективности) еще как-то работала. Когда же им на смену пришли вовсе пустые людишки, озабоченные одной своей сытостью и покоем и согласные терпеть любое очковтирательство, лишь бы их не тревожили, - жизнь остановилась.

Но никакой живой процесс в принципе не может остановиться. Если он не развивается, не идет вперед, то начинает деградировать, разлагаться и гнить.

В результате основополагающей чертой советской экономики стала всеобщая вопиющая бесхозяйственность. Бюрократическая пирамида уподобилась слепому гиганту, который либо крушил все, что подворачивалось под руку (при Сталине), либо (впоследствии) мирно дремал, предоставив подопечному обществу существовать и выкручиваться своими силами.

В первом случае люди чувствовали себя, словно солдат под обстрелом, который не знает, куда попадет следующий снаряд, и само попадание это - случайное и бессмысленное - выглядело злой пародией на реальное правосудие. Если в доме обваливалось перекрытие, на заводе взрывалась домна, а безоружная дивизия под натиском немецких танков откатывалась на восток, никто из начальников не желал вникать в обстановку и разбираться в причинах, но взамен устраивал карательную акцию - хватал, сажал, избивал, расстреливал, всюду искал измену и, погубив множество непричастных людей, успокаивался, предоставив заменившим их новичкам выправлять ситуацию по своему разумению. Верховная власть не столько руководила хозяйственными процессами, сколько висела дамокловым мечом над головами исполнителей, каждая оплошность которых могла стать последней в их жизни. Отсюда рождалась всеобщая перестраховка, безынициативность и категорическое нежелание брать на себя никакую ответственность. Каждый стремился удерживаться строго в рамках распоряжений своего начальника, чтобы иметь возможность ими оправдаться, если дела вдруг примут дурной оборот.

Когда времена изменились и свирепый гигант успокоился и задремал, эта привычная, вошедшая в кровь безынициативность исполнителей обернулась другой стороной. Всем было ясно, что трудовая доблесть не окупается, ибо сама по себе (в отрыве от карьерной показухи) не приносит ни денег, ни социального статуса, ни должностного роста, но беспокоит сладко дремлющих наверху чиновников, вызывая у них спросонья недобрые чувства и соответствующую реакцию.

И тогда общество разделилось на три неравные части. Одна - маленькая, но плотная - устремила все свои способности на карьерный рост, пробиваясь в толщу пирамиды через комсомольские и партийные каналы, родственные связи и т.п. Другая - покрупнее, - приняв за аксиому, что "от трудов праведных не наживешь палат каменных", а между тем страстно желая иметь эти палаты, пустилась в полукриминальную, теневую деятельность, подрабатывая, приворовывая и мало-помалу обзаводясь бытовыми благами. Третья же, самая большая, отчаявшись добиться чего-либо честным путем и не желая (или не умея) присоединиться к двум предыдущим группам, тупо коротала свою жизнь между ненужной работой и постылым бытом, находя единственную усладу в пьянстве, семейных дрязгах и любовных изменах. И сколь ни велики были различия между этими группами, все они сходились в одном: в полном отсутствии интереса к своему прямому делу.

В таком положении только державный кнут мог подвигнуть их на сколько-нибудь продуктивную деятельность. Но государственные чиновники, державшие в руках этот кнут и уже не понукаемые сверху, хотели только личного покоя, почета и достатка и, таким образом, сами оказались частью безнадежно загнившего общества. Никому ничего не было нужно, кроме мелких шкурных выгод, и государственный интерес, прежде вбиваемый в умы палкою, остался теперь легким туманом над головами, который напускали досужие политинформаторы. Но государство от этого пренебрежения никуда не исчезло; оно продолжало существовать вместе с населявшим его обществом и всеми объективными потребностями этого общества; и чем хуже эти потребности удовлетворялись, тем тяжелее становилась жизнь для всего общества в целом.

* * *

Пытаясь разобраться в абсурдах советской жизни, следует исходить из двух ключевых предпосылок: (1) нежелания начальников утруждать себя чем бы то ни было, и (2) их мелких корыстных интересов. Почти никакое решение не принималось исходя из действительной пользы дела, но так, чтобы не прикладывать рук и при этом урвать крупицу (до смешного маленькую) в свой карман. Чиновники не стеснялись тратить миллионы государственных средств на закупку никому не нужного оборудования за рубежом - только для того, чтобы получить возможность съездить туда в командировку и раздобыть японской магнитофон, калькулятор и несколько платьев жене. Так называемые "рационализаторы" принимали странные, рискованные технические решения в надежде на грошовую премию. Целые институты создавались для удовольствия какого-нибудь министерского сынка, который занимал там директорское кресло; ему выделялись деньги, нанимался штат сотрудников, и никого не волновал вопрос, чем все они, собственно, будут заниматься.

Как я уже отмечал выше, вчерашние люмпены, получив в послереволюционной неразберихе статус советских служащих, прежде всего стремились закрепить его - тем, что со своими женами и домочадцами оседали в столичных конторах на бумажных должностях, нисколько не интересуясь сутью этих должностей, а только теплыми комнатами, чистой одеждой и полным отсутствием физического труда. Они даже были согласны получать посредственную зарплату, лишь бы не возвращаться в свои цеха и коровники. Другой гарантией "интеллигентского" статуса являлось поголовное высшее образование их детей и внуков. Институты ударными темпами клепали кадры для контор, которые все увеличивались в числе, гостеприимно размещая вчерашних выпускников. Эти новые служащие, в свою очередь, посылали толпы уже собственных детей на штурм приемных экзаменов, и так год от году раскручивалась огромная и обременительная для государства спираль, плодящая все новых паразитов и отвлекающая рабочую силу с действительно важных участков.

Но эти так называемые "бумажные должности" - вожделенная мечта все умножавшихся советских паразитов - по своему назначению являлись головным мозгом общества, от правильности и эффективности работы которого напрямую зависит жизнь всего организма. Паразиты не желали понимать, что мягкие стулья и теплые комнаты служили необходимыми условиями квалифицированного управленческого труда; они видели только внешние атрибуты своих должностей и толпами набивались в эти комнаты, но не приносили никакой пользы и даже активно мешали тем редким единицам, которые соответствовали своему месту и пытались предпринимать что-то полезное.

Эта напасть, жестко и дальновидно сдерживаемая диктаторами типа Сталина и Мао Цзе Дуна (вспомним его знаменитую "культурную революцию" и "огонь по штабам"), в застойные времена обрушилась не только на управленческие структуры, но и на все мыслимые учреждения, где дозволялось сидеть в тепле и не махать лопатой. В их числе оказались даже научные и творческие организации (в Большой театр, к примеру, налезло несколько тысяч исполнителей, которые выходили на сцену два-три раза в год), и уж тем более проектные институты любых направлений.

Советское проектное дело, таким образом, попало в вилку двух противоположных и даже взаимоисключающих тенденций. С одной стороны, государственные интересы требовали дешевых и качественных проектов, по крайней мере не уступающих западным аналогам, для чего были необходимы квалифицированные кадры и рациональная организация их труда. Но такие институты заведомо не могли приютить массу полуобразованных бездарей. С другой стороны, реальные советские люди видели в проектных конторах лишь теплые местечки для себя и своих ближних, и заполоняли их, подобно саранче; но тогда уже не приходилось ожидать от них полезной работы. До тех пор, пока Сталин требовал результатов, верх брала первая тенденция, однако едва наверху восторжествовала благодушная успокоенность, - тут же победила вторая.

Вся послесталинская экономическая политика неуверенно балансировала между этими двумя полюсами - между государственной необходимостью и реальным положением дел. Конечно, страна нуждалась в научных открытиях, качественных проектах и т.п.; но, с другой стороны, правители не могли замахнуться на ту систему, в которой так удобно паразитировали их бесчисленные домочадцы, родственники и - взглянув шире - до опасности весомая часть населения страны. Единожды наплодив паразитов, советская власть оказалась вынуждена кормить их точно так же, как римские императоры во избежание неприятностей откупались от своего плебса хлебом и зрелищами. Правда, можно было вслед за Мао Цзе Дуном замахнуться на "культурную революцию" или на вариант новой ежовщины; но тогда - через малое время - никто не гарантировал безопасность и самих организаторов таких вещей.

Отсюда возник совершенно непродуктивный компромисс, не разрешавший означенного противоречия, но сглаживавший его и загонявший вглубь, в надежде, что на период правления сегодняшних чиновников дело еще не успеет докатиться до катастрофы.

Во-первых, все "бумажные должности" негласно разделили на две категории - важные и не важные для существования страны, точнее, для сохранения в ней власти все той же партийной олигархии. К первым относился главным образом оборонный комплекс и силовые ведомства; сюда паразитов по возможности старались не допускать; однако по мере того, как ослабевала государственная власть, ограничения становились все более формальными. Вторые включали всю остальную жизнь общества - гражданскую промышленность, сельское хозяйство, науку, социальную сферу. Правительство как бы заранее смирилось с неэффективностью здешних организаций, глядя на нее сквозь пальцы и покрывая фактические убытки расширенной продажей нефти за рубеж. В конце концов, одни обыватели проектировали аварийные здания для других обывателей, третьи из-за прилавка хамили четвертым, пятые по больницам и поликлиникам сводили в могилу шестых, но все это ползало и копошилось далеко внизу и лично к правителям и их семьям не имело никакого отношения.

Во-вторых, касательно этих неэффективных учреждений проводилась политика шаткого равновесия между деловой полезностью и социальным спокойствием. Директора и секретари парткомов балансировали между Сциллой невыполнения плана и Харибдой возмущения подопечных паразитов ущемлением своего права на безделье, при необходимости жертвуя первым и категорически не допуская второго. А поскольку с годами эта тенденция все усиливалась, проектные институты стали превращаться в отстойники бесполезных, но - тем не менее - неприкосновенных людишек, незаработанные оклады которых фактически являлись формой государственной оплаты их лояльности существующему строю. Им дозволялось почти ничего не делать в обмен на социальную пассивность и покорность начальству.

* * *

Из такого положения вещей естественным образом вытекали многочисленные печальные следствия, которые, все умножаясь в числе, переплетаясь и взаимно усиливая друг друга, ко времени распада Советского Союза окончательно дезорганизовали проектное дело страны. Вряд ли кому под силу разложить их по полочкам и логически вывести одно из другого. Проклевываясь в разных местах и исподволь набирая силу, они стремительно разрастались метастазами, словно рак в больном организме, и наконец до такой степени пропитали его насквозь, что немногим уцелевшим толковым инженерам стало невмоготу заниматься своей работой.

Когда в послесталинское время в проектные организации усилился приток паразитов, правительство заметило эту опасность, но предпочло бороться с нею чисто российским способом: не контролировать численность институтов и их штаты, а просто сократить оклады всем сотрудникам без разбора. Трудно сказать, какими соображениями руководствовались государственные мужи, принимая такое решение; не исключено, что первую скрипку сыграло мстительное желание бездарных выскочек насолить "этим гнилым интеллигентам".

Как и всегда бывает в таких случаях, результат оказался противоположен ожидаемому. Паразиты никуда не исчезли, потому что превыше всего ценили свой социальный статус и теплые комнаты (что само по себе было значительно важнее, чем две-три лишние десятки). Более того, чувствуя себя незаслуженно обиженными, они получили моральное право упираться против затруднительных работ, дерзить начальству и часами прохлаждаться в курилке. Если же дельному инженеру пытались немного повысить оклад, они всей толпой ударялись в истерику, и руководство института, стремясь избежать масштабного конфликта с неизбежными жалобами в инстанции, обыкновенно шло на попятный. Тогда получалось, что инженер, выполнявший трудные задания, не имел от того никаких льгот, кроме всеобщей ненависти, - и он поневоле раскаивался в избранной им профессии.

Необдуманно раскрутив маховик "высшего образования", советские правители уже не могли его остановить. С каждым годом в Москве и других крупных городах, а наконец во всех областях и даже отдельных райцентрах стали, как грибы, возникать новые техникумы, институты и даже целые университеты. В каждом из них непрестанно росло количество факультетов, а на факультетах - число групп. В 1946 году, в разгар послевоенной разрухи, Московский инженерно-строительный институт имел на своем главном фаультете ПГС всего три группы; в 1978-м я поступил уже в группу за номером 28, а еще через несколько лет их число приблизилось к сорока. Пропаганда вовсю кричала о передовой советской науке, о наибольшем в мире количестве врачей и учителей на душу населения, о целой армии студентов (в Москве, по моей памяти, их было не менее трехсот тысяч), готовившихся взять в свои умелые руки народное хозяйство страны. И под прикрытием этой словесной трескотни все новые волны паразитов закачивались в болезненно распухшие "бумажные профессии", парализуя там всякую полезную деятельность.

Проблема усугублялась тем, что сами эти паразиты становились все более удручающего качества. Ибо "конторская работа", составлявшая предмет вожделения их рабоче-крестьянских родителей, теперь, когда все они и их родственники надежно закрепили за собой статус советских служащих, стала казаться чем-то естественным, неотъемлемым, той исходной точкой жизненного пути, без которой нельзя обойтись, но на которой смешно останавливаться. Скудно оплачиваемые инженерные профессии впали в немилость и вызывали плохо скрываемое презрение; конкурсы в технические вузы неуклонно сокращались. Теперь сюда шли главным образом те неудачники, кого родители не сумели пристроить на престижные гуманитарные факультеты. Юношей привлекала возможность уклониться от солдатчины, девушкам требовался диплом в приданое, чтобы не выглядеть в глазах потенциальных женихов фабричными простушками. Ни те, ни другие нисколько не интересовались профессией, которой их обучали, и многие даже не думали связывать с ней свое будущее. Впрочем, об этом я уже писал в отдельной главе.

С другой стороны, тотальная стандартизация, словно джинн, выпущенный из бутылки, со своими бесчисленными ограничениями, мелочными придирками и всевидящим нормоконтролем, унижая и оплевывая настоящих инженеров, всячески играла на руку окружавшим их бездарям, создавая иллюзию, будто точное знание размеров углового штампа и прочих чертежных правил вполне заменяет сопромат со строительной механикой. Людей безрассудно отучали от самостоятельных расчетов и тыкали носом в серии, те привыкали к ним и наконец уже не могли шагу ступить без чужой подсказки. Я встречал пожилых сотрудников, которые боялись принять малейшее самостоятельное решение, но в точности помнили, на какой странице какого типового альбома имелся подходящий пример. Тот же, кто выпускал эти альбомы и вообще чертежи, не шедшие прямо на стройку, - привыкал к безответственности и безнаказанности, чувствуя себя барином и презирая тех, на кого нагружали действительно необходимую работу.

Партийные, комсомольские и профсоюзные организации изощряли свои способности в изобретении никчемных и хлопотных общественных дел. Выпускались трудоемкие стенгазеты, которые никто не читал; подготавливались политинформации, которых никто не слушал; организовывались собрания, где все только дремали. А между тем все это делалось сотрудниками в рабочее время, вынуждая их товарищей выпускать чертежи за себя и за них.

Что же говорить о всякого рода овощных базах, подшефных колхозах и прочих радостях позднего советского времени? Дискредитация инженерной профессии достигла своего предела. Теперь роли окончательно поменялись: пьяные бригадиры в валенках, уборщицы и грузчики свысока руководили бригадами инженеров, отдыхая в теплых бытовках, пока те ворочали тяжести на морозе.

Драма сменилась трагедией, трагедия - фарсом, а фарс дошел уже до такой степени, что затянувшаяся пьеса явно приближалась к решительному и немилостивому концу.