Начало Общественная жизнь

Автор: Михаил Глебов, сентябрь 1999

Хотя проектные институты создавались государством для решения инженерных задач, логика советской жизни постоянно отодвигала оные куда-то на второй план, пропуская вперед всякие не относящиеся к делу занятия. Одни приятно разнообразили отдельскую жизнь, другие помогали сотрудникам в бытовом плане, третьи неотступно преследовали их, словно слепни на болоте. Взятые в совокупности, они отнимали у людей не менее половины рабочего времени, а у некоторых - почти все время целиком. И чем активнее погружался отдел в этот бездонный и бессмысленный омут, тем сильнее хвалили его начальника, награждали и ставили в пример прочим.

Партийные нагрузки

Общественная жизнь в коллективе была формальная и неформальная. К первой относилась главным образом деятельность партийных, комсомольских и профсоюзных организаций. Все они создавали первичные ячейки во главе с выборными парторгом (партийным организатором), комсоргом и профоргом. Эти ячейки не имели никакого влияния на общеинститутские дела и работали исключительно в рамках своего отдела, составляя, так сказать, официальную сторону его общественной жизни.

Парторг приглядывался к молодому пополнению и предлагал некоторым вступить в партию. Критерием обыкновенно служило благочинное поведение, ласковая покорность начальству и другие признаки начинающего карьериста. Если молодой человек с восторгом изъявлял согласие, то на целый год становились кандидатом, и тут на него наваливалась гора обременительных и ненужных дел, которые следовало безропотно выполнять. Одни рисовали красочные стенгазеты к праздникам и приклеивали туда заметки, предварительно одобренные парткомом, хотя их все равно никто не читал. Другие таскались от стола к столу, собирая партийные взносы.

Третьи раз в одну-две недели проводили политинформации. Обыкновенно за час до окончания рабочего дня сотрудники нехотя тянулись со стульями в свободный угол комнаты, где молодой карьерист в темном костюме с вишневым галстуком громко читал ерунду из газетной передовицы. Если чтение затягивалось дольше конца рабочего дня, среди слушателей поднимался ропот, и оратор, пропуская абзацы, второпях закруглялся. Прогул политинформации считался тяжким грехом и подлежал мелочному разбирательству со стороны руководства отдела.

Почти каждый вступающий в партию принудительно направлялся на учебу в местное отделение Университета марксизма-ленинизма. Это было отнюдь не формальное учебное заведение, с жесткой дисциплиной и целым списком предметов, по которым каждые полгода устраивались драконовские экзамены.

Университет имел отделения центральное и районные. В первое направлялись всякого рода начальники и вообще контингент посолиднее; занятия обыкновенно шли по вечерам, дважды в неделю, в течение трех лет. В районных отделениях, которых было гораздо больше, учились все, кого парторгам так или иначе удавалось заставить. Занятия здесь шли только раз в неделю, и общий курс был сокращен до двух лет. Университет имел несколько факультетов - чаще всего экономический и политический, где в принципе преподавалось одно и то же, но соответствующему аспекту уделяли немного больше времени. Всякий поступающий имел свободу выбора факультета, но поскольку решал он случайным образом, количество учащихся между факультетами делилось примерно поровну.

Занятия начинались в пять часов вечера, так что приходилось отпрашиваться с работы (отпускали всегда и безоговорочно), и тянулись до девяти, включая две пары по полтора часа и небольшой перерыв между ними. Пары эти могли быть лекциями и коллоквиумами; во втором случае преподаватель устраивал обсуждение изучаемой темы, и каждый должен был так или иначе высказаться (что, между прочим, научило многих, и меня в том числе, свободно выступать перед аудиторией). На лекциях горе-профессор бубнил по тетрадке, а зевающие горе-студенты строчили каракули в свои блокноты, куда вносились также портреты чертей с вилами, народные орнаменты, крестики-нолики и морской бой.

Подлинным бичом Университета было нескончаемое конспектирование работ Маркса, Энгельса, Ленина и материалов текущих съездов и пленумов КПСС. К концу каждого полугодия следовало представить внушительную тетрадь, которую преподаватели, знавшие эти работы наизусть, не ленились прочитывать с карандашом в руках и потом задавали конкретные вопросы. Поэтому тот, кто потехи ради выписывал из ленинской статьи каждый третий абзац, рисковал нарваться на крупные неприятности. О таких проделках (и о прогулах) мгновенно сообщали по месту работы, и там начиналось судилище. Иных из Университета отчисляли, другие бросали его сами, но тогда эти люди фактически перечеркивали свою партийную (и должностную) карьеру. Встречались бедолаги, коих принуждали учиться два раз подряд, поскольку с прошлого раза многое изменилось. Выпускникам после изматывающих экзаменов выдавали красивый диплом красного цвета, иногда с тройками внутри.

Накануне Майских и Ноябрьских праздников парторгам сверху поступали разнарядки, требовавшие обеспечить нужное количество участников демонстрации на Красной площади. В сталинские времена, когда эти демонстрации были подлинным праздником, люди шли туда безо всяких разнарядок и даже горевали, если неотложные дела удерживали их дома. Хотя в Москве проживало тогда не более миллиона человек, демонстрация полной рекой текла через Красную площадь с десяти часов утра и до пяти вечера, часто невзирая на дождь, так что стоявшие на Мавзолее правители вынуждены были по очереди спускаться внутрь (где под саркофагом Ленина имелась приятная комната с выпивкой и закуской) и отдыхать. Многие москвичи пристраивались к первой попавшейся колонне, и никто им не препятствовал. Всюду играли духовые оркестры, и незнакомые люди танцевали на мостовой вальс и фокстрот.

С хрущевской оттепели идейность резко пошла на убыль. Теперь, когда население столицы возросло десятикратно, демонстрация тянулась всего полтора-два часа, да и то насилу могли набрать людей, которые упирались как могли и требовали взамен отгулы. Демонстрация перестала быть праздником, превратившись в тяжкую и бессмысленную повинность. Этому еще способствовало перешедшее всякую меру стремление кремлевских старцев обезопасить себя от возможных террористических актов. Отныне все участники демонстрации загодя переписывались поименно, кто в каком ряду и на каком месте идет и какие флаги несет; эти списки затем передавались в КГБ. Пристроиться к колонне со стороны стало невозможно; более того, вдоль улиц, по которым следовали эти колонны, обычно выставлялось милицейское оцепление с загородками, чтобы другие горожане к ним не подходили. Человек не мог даже пригласить с собой жену, если заранее ее не внесли в список. Такая практика вызывала общее омерзение, отталкивая от официальной идеологии тех немногих идеалистов, которые в нее еще верили.

Комсомол

У партийной организации института имелось как бы два филиала, два неизменных спутника - комсомольская и профсоюзная организации.

Комсомол был исключительно многолюдным заведением, потому что в нем пребывала поголовно вся молодежь до 27 лет включительно. Однако, несмотря на свою численность, комсомольцы уж вовсе ничего в институте не решали. У них тоже были свои секретари, комитеты и выборные бюро, забитые начинающими карьеристами; эти люди благоговейно взирали на секретаря парторганизации и ни в чем ему не перечили. Если работа партийцев никогда не бросалась в глаза и как будто даже вовсе не существовала, то комсомольцы, напротив, затевали множество смотров, слетов, конкурсов и веселых праздников, и многие хорошие ребята с головой уходили в такую деятельность, вволю общаясь друг с другом и оттачивая свои организаторские способности.

Поэтому комсомол, при всех его очевидных минусах, не следует мазать одной черной краской. Партийный стержень торчал посередине, словно ржавая ось, вокруг которой со скрипом вращался весь механизм организации. Люди, державшиеся ближе к оси, были самыми гнилыми, но по мере удаления на обочину их качество все улучшалось, и многие периферийные активисты действовали не то что бы вразрез, но просто как им казалось лучше, т.е. руководствовались не партийными, а чисто человеческими мотивами. Если они затевали что-нибудь путное, их с энтузиазмом поддерживали аморфные массы рядовых комсомольцев, связанных с этой организацией лишь выплатой копеечных взносов. Тогда их спонтанно возникшая затея оказывалась как бы под эгидой комсомола, хотя комсомольское руководство, группировавшееся вокруг оси, не жаловало такой самодеятельности и смотрело на нее подозрительно.

Рядовые комсомольцы, по крайней мере с 1960-х годов, были совершенно безыдейными людьми. В партию вступали ради карьеры, но в комсомол так или иначе загоняли всех, и потому говорить о комсомольцах - значит обсуждать советскую молодежь того времени в целом.

Комсомольцы, работавшие в проектных институтах, относились к своей организации двойственно. Они открыто смеялись над бюрократической мертвечиной, насаждавшейся сверху, и презирали особенно гнилых функционеров, однако это недовольство носило не идейный, а чисто человеческий, личностный характер. Ибо в глубине души почти никто не сомневался, что наша страна и наш строй - лучшие в мире, и потому критике подвергались не основы, а конкретные глупости и их инициаторы. С другой стороны, молодежь по достоинству ценила в комсомольской организации роль массовика-затейника. Активисты, конечно, досаждали политучебой и прочей ерундой, но они же организовывали экскурсии, вечера самодеятельности и пр. Даже самые рутинные комсомольские дела имели тот важный плюс, что парни и девушки со всего института, выполняя их, ходили друг к другу с бумагами и таким образом знакомились. Комсомол для многих был тем же, чем стальная спираль для блокнота: на страницах написаны самые разные вещи, но все они по порядку висят на спирали.

Первичные ячейки в отделах не дремали, настойчиво пытаясь растормошить молодых сотрудников. Два-три человека регулярно возились со стенгазетой или выпускали молнии - коротенькие листки со срочной информацией ругательного характера в адрес прогульщиков и других нехороших людей. Если обиженный нарушитель срывал их со стенда, разбирательство из отдела перемещалось на институтский уровень и иногда приводило к исключению из комсомола.

Несколько человек составляли комсомольский прожектор, призванный высвечивать недостатки и привлекать к ним внимание общественности. Им даже разрешалось проверять сроки выполнения проектных работ разными группами и при необходимости задавать их руководителям вопросы. Понятно, что молодые карьеристы этим правом старались не злоупотреблять. На Пасху члены прожектора околачивались вокруг ближайшего храма в надежде поймать с поличным своих товарищей. Комсорги заполняли кучу всякой отчетности и несли ее в комитет комсомола института.

Профсоюзная кормушка

Если партия и комсомол были на всю страну единственными, то профсоюзы, напротив, имели децентрализованную структуру: в каждой отрасли существовал свой отдельный профсоюз. Все отраслевые организации управлялись центральной бюрократией под названием Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов (ВЦСПС), занимавший обширную новостройку на Ленинском проспекте. Профсоюзные взносы вычитали из зарплаты целый 1%, но все к этому так привыкли, что вовсе не обращали внимания.

Профсоюзные организации, являвшиеся, по ленинскому определению, школой коммунизма, на самом деле были школой мелких стяжателей и всевозможного ворья. Какие бы цели ни значились в их уставах, вся их реальная деятельность вертелась вокруг распределения между сотрудниками различных бытовых благ: денежной помощи нуждающимся, путевок в санатории, дома отдыха и туристические поездки, талонов на бесплатное питание в институтской столовой и т.п. Некоторые блага раздавались вовсе задаром, другие - за 30% их стоимости.

Вокруг этого живительного источника резвились верткие, хваткие бабы средних лет и хитроватые мужички с бегающими глазками. Большая часть распределяемых благ так или иначе доставалась им самим, их друзьям, родственникам и начальникам тех отделов, в которых они формально числились. Добыть оттуда что-нибудь простому, не связанному с их шайкой человеку было невозможно, разве только попадались вещи, которые никто не хотел брать. Часто так выходило с туристическими путевками в холодные месяцы; они горели, потому что до отправления оставались считаные дни, и профсоюзники бегали по всему зданию, выкликая охотников прокатиться на дармовщинку.

Вообще советские профсоюзы были чем-то непонятным, недееспособным, и уж во всяком случае не могли и не хотели выполнять свою главную функцию - защиту трудящихся от работодателей. Тем не менее Сталину удалось убедить людей, что профсоюзы их защищают. Это достигалось ежегодным заключением коллективного договора между администрацией предприятия и местным отделением профсоюза. В договоре устанавливались продолжительности отпусков для разных категорий сотрудников, всякого рода отгулы, пособия, компенсационные выплаты и т.п. Устраивалось собрание, где люди по многу часов кричали и спорили между собой, и уже поздним вечером согласованный текст договора торжественно подписывался директором и профоргом. В сущности, коллективный договор дублировал КЗоТ (Кодекс законов о труде), так что я до сих пор не знаю, то ли КЗоТ тогда был не такой подробный, то ли его вовсе не было, то ли еще что. Со временем эти собрания тихо канули в вечность за полной практической ненадобностью.

Когда человек болел, поликлиника выдавала ему больничный лист, неизвестно почему называемый в обиходе бюллетенем. Выздоровев, сотрудник тащил его начальнику отдела, тот передавал профоргу (который выяснял диагноз для широкого оглашения в курилке), и через профком эта бумажка поступала в бухгалтерию для оплаты, ибо оплата дней болезни производилась "за счет профсоюза" и зависела от продолжительности членства данного человека в любых профсоюзах страны, т.е. фактически от его общего рабочего стажа.

Профсоюзы ежемесячно оставляли у себя часть собранных взносов, формируя из них денежный фонд для мелких подачек. Иногда бедствующему человеку выписывалась материальная помощь - копеечная сумма, с которой не взимался подоходный налог. Беременным женщинам и матерям, воспитывающим маленьких детей, если они ходили уж в очень потрепанной одежде, выдавалось бесплатное питание - талоны, которыми они расплачивались в столовой вместо денег. Часть средств этого фонда шла на полную или частичную оплату туристических и санаторных путевок.

При профсоюзах часто организовывалась касса взаимопомощи - странное заведение, куда все желающие регулярно сдавали взносы, и затем каждый по очереди мог брать оттуда известную сумму в долг. Если человек попадал в беду, ссуда давалась ему без очереди. По степени надежности и отсутствию дохода такой метод хранения денег уступал даже советской сберкассе с ее знаменитыми двумя процентами годовых; тем не менее у работника оставалась надежда, что ему эти деньги не дадут под горячую руку пропить. Бывалые люди, заведовавшие кассами, использовали их средства как личный текущий резерв и при необходимости негласно ссуживали начальство.

По мере того, как с годами профсоюзы теряли репутацию защитника трудящихся, укреплялась их роль в деле простого товарного обеспечения сотрудников. Ибо советская эпоха была временем тотального дефицита, когда в магазинах невозможно было купить ничего путного, а требовалось иметь знакомства и доставать дефицит с черного хода, т.е. нелегально и с большой переплатой. Профсоюзы и администрация прилагали максимум усилий, чтобы добывать пользующиеся спросом товары по своим закрытым каналам, вволю скупать их себе, в том числе для спекуляции (денег у начальства всегда хватало), и остаток продавать рядовым сотрудникам, ради обеспечения которых формально и затевалось все дело. И чем беднее становился ассортимент в магазинах, тем все большее количество необходимых товаров - от автомобилей и мебели до молока и яиц - распределялось по месту работы.

В каждом "трудовом коллективе" для этого занятия выбирали бойкую бабу, которая почти не работала, целыми днями околачивалась по торговым базам, заводя там знакомства, и наконец являлась в отдел со списком выбитого дефицита. Сотрудники читали список и подписывались против тех пунктов, которые их заинтересовали. Если какой-нибудь товар не имел успеха, профсоюзники сбывали его на сторону и больше не заказывали. Но гораздо чаще на каждую единицу дефицита претендовало по нескольку человек. Тогда резали мелкие бумажки по количеству претендентов, ставили в них крестики по количеству имеющихся товаров, а остальные бумажки оставляли пустыми. Потом их мелко складывали и тасовали на столе, а претенденты по очереди тянули. Обыкновенно те, кто вытащил крестик, обязывались не участвовать в ближайшем розыгрыше. Накануне гайдаровской реформы (1992), завалившей городские прилавки товарами, розыгрыши и раздачи проходили почти ежедневно, так что сотрудники отоваривались больше на работе, чем в магазинах, и тащились по вечерам домой, словно с базара.

Культура и спорт

К началу каждого года сотрудники принудительно заполняли "личные комплексные планы" со множеством граф, в которых обещались изучить и законспектировать такие-то работы Ленина, прочитать художественные книги согласно списку, сходить десять раз в кино и три раза в театр, и сдать нормы комплекса ГТО ("Готов к труду и обороне", изобретение сталинских времен) по крайней мере на удовлетворительно. Естественно, исполнение обещанного никто не проверял.

За организацию культурных мероприятий отвечал выборный культорг - незамужняя женщина средних лет, носившая на лице очки и другие признаки интеллигентности. Она собирала деньги с желающих, ни свет ни заря занимала очередь у театральной кассы и наконец торжественно являлась в отдел с длинными лентами грязно-зеленых билетов на какой-нибудь модный спектакль, о котором много говорили. В нагрузку ей всегда навязывали билеты ни другой спектакль, не пользовавшийся популярностью, особенно если это была заезжая труппа из Туркмении, выступавшая на родном языке. Иногда эти билеты распределялись вообще даром, лишь бы заполнить зрительный зал.

Несколько на отшибе от профсоюзного распределительства стояла деятельность книголюбов. В сталинские времена некоторые энтузиасты создавали у себя в отделах библиотечки из двух-трех десятков художественных книг, которых сослуживцы могли под роспись взять на недельку-другую. Начиная с 1970-х годов советские издательства принялись выпускать не запрещенную классику смехотворно малыми тиражами. Для ее распределения по организациям были созданы общества книголюбов с уполномоченными в каждом отделе. Советские служащие, наскучив чтением идейных газет да той откровенной дряни, которую публиковал Союз Писателей, остервенело набрасывались на любую книгу дореволюционного или западного автора и не только ставили ее на полку для престижа, но нередко даже читали сами. Все книги продавались по стандартной, смехотворно низкой цене, и потому многие норовили урвать несколько экземпляров, чтобы выгодно сбыть соседям и знакомым. Деятельность книголюбов на предприятиях шла по нарастающей вплоть до конца Перестройки, когда захлестнувший страну мутный вал свободного книгоиздательства сделал их существование излишним.

В спорторги выбирали плечистого мужичка средних лет с большим опытом игры в дворовый футбол. Солнечным утром он во главе недовольно гудящих сотрудников направлялся в соседний скверик, где был назначен кросс. Пожилые дамы, понуро глядя в землю, семенили в кедах и синих тренировочных костюмах, являя миру свои дрябло-обвислые формы. Мужчины, сверкая бледными волосатыми ногами из-под футбольных трусов, курили и матерились между собой. Дойдя до места, спорторг вынимал секундомер, и по его знаку все они трусцой направлялись в обход клумб и скамеек, распугивая бабушек с детьми и веселя прохожих. Результатами никто всерьез не интересовался, и, дождавшись последнего предынфарктного старичка, компания неторопливо удалялась восвояси.

Иногда всех загоняли соревноваться в бассейн, хотя иные божились, что не умеют плавать. Каждую зиму объявлялся лыжный кросс, так что сотрудники волей-неволей вынуждены были иметь лыжи дома. Прогулы спортивных мероприятий без медицинской справки вызывали очень существенные нарекания. Физкультурный идиотизм процветал в брежневские времена, однако с началом Перестройки сошел на нет.