Начало Новый год (2)

Автор: Михаил Глебов, октябрь 2003

О праздновании Нового Года я уже вкратце рассказал [в предыдущей главе]; однако поскольку эта тема в конце школы приобрела для меня особую важность, мы снова вернемся к ней и рассмотрим более подробно.

Человек психологически устроен так, что не может прожить без праздников; притом речь идет не просто о дополнительном выходном дне, но именно о праздничном ритуале, который, вне зависимости от его "идейного" смысла, делает данный праздник неповторимым и потому желанным. Возможно, духовные корни этой психологической склонности восходят к древнейшим временам Земли, когда допотопные люди знали, какие именно духовные реалии прообразует каждый земной предмет, и сочиняли обряды, полные символического смысла. Следы этой древности без труда можно разглядеть, например, в инстинктивном стремлении хозяек убраться в доме к празднику или в желании человека накануне помыться и сменить белье: если праздник (как явление жизни) в том или ином аспекте символизирует единение с Господом, вполне логично наперед очиститься от "земной" грязи.

Так или иначе, но людям психологически нужны праздники и связанные с ними ритуалы, и во все века и во всех странах мудрые правители хорошо понимали это. Возьмите, к примеру, православный календарь: мы насчитаем не менее десятка церковных праздников с ярко выраженной индивидуальностью, которая состоит не столько в рутинном посещении храма, сколько в обрядах, имеющих к религии весьма сомнительное отношение. Трудно, например, понять, отчего на Благовещение пекли сдобы в форме жаворонков, зачем на Троицу украшают дома и церкви березовыми ветвями, какой смысл в пасхальной окраске яиц или в рождественской елке. То есть вам, конечно, представят некие "предания старцев", с натяжкой оправдывающие эти ритуалы, но в Слове Божьем вы заведомо не сыщете ничего подобного. А между тем для подавляющего большинства обывателей Пасха есть именно крашеные яйца и куличи, Троица - березовые веники, а Рождество - конечно, ель.

Надо отдать должное советским руководителям, они тоже понимали психологическую необходимость праздничных обычаев и пытались выработать новые на коммунистическом материале. Однако здесь не выполнялось другое важное требование: чтобы добровольно соблюдать некий обряд, обыватель должен почитать его священным. К примеру, если никто и не знает конкретно, зачем на Пасху красить яйца, то, по крайней мере, незыблемо убежден в некой святости этого действия; но если бы ему смогли доказать противное, он, при всей любви к данному занятию, вероятно, от него отказался бы. А поскольку коммунисты настаивали именно на земном происхождении и причинах советских праздников, у обывателей как-то сами собой опускались руки. Изо всех потуг этого рода до позднейших времен дотянули лишь майские и ноябрьские демонстрации (да и то проводимые из-под палки), и еще вечерний праздничный салют. Между прочим, этот последний не был изобретен искусственно, но родился из салютов военного времени, которыми отмечали взятие каждого крупного города. Да и демонстрации, если уж на то пошло, вытекли из народных шествий, которые устраивались по разным поводам всегда и везде. Прочие же выдумки красных пропагандистов (типа "дня птиц" с развешиванием скворечников) тонули во всеобщем безразличии сразу после их появления. Осталось также празднование 8 марта - но отнюдь не по идейной причине, что дополнительно подтверждается его популярностью и после краха социализма.

Другой обрядовый реликт, пронесенный через века и социальные катаклизмы, - новогодняя елка. Пишут, что этот обычай впервые ввели в Германии после Наполеона; тогда остается неясным, откуда у Петра I возникла идея рескрипта о новогоднем украшении домов еловыми ветвями. Как бы то ни было, в ХХ век христианский мир вступил с рождественской елью, чему прилагалось сомнительное основание, будто елка изо всех деревьев первой узнала о Рождестве Христа и от радости засияла всеми своими иголочками. Когда же в России большевики при молчаливом согласии обывателей упразднили религию, вскоре обнаружилось, что елка не хочет умирать и конспиративно появляется в большинстве семей, легко изменив "привязку" от запретного Рождества к соседнему Новому году. В начале 1930-х годов этот "светский обряд" наконец был легализован и с тех пор сделался фактически единственным праздником советских людей, имевшим свое неповторимое лицо (если не считать гораздо более скромной мимозы на 8 марта).

Другой причиной уникальности этого праздника служит интуитивная вера практически любого человека, что Новый год является неким рубежом его жизни, когда подводят итоги прошлому и с надеждой встречают будущее. И это, без сомнения, также является следствием наития из духовного мира, поскольку "год" означает состояние человека, а смена лет - соответственно, смену его состояний.

В семье Ларионовых (т.е. моих дедушки и бабушки), несмотря на их индифферентное отношение к религии, елка устанавливалась всегда, даже во времена официальных гонений. В старой квартире в Казарменном переулке Алексей [дед] ставил в своей комнате одно не слишком большое дерево, прибивая крестовину гвоздями к полу. Его украшали примитивными довоенными игрушками, большей частью картонными, и тонкими церковными свечками, а позже - одной гирляндой цветных ламп размером с половину большого пальца; она, кругом перемотанная изолентой, исправно горела еще при мне. Эти лампы крепились без патронов, и потому заменять их было нельзя. Если одна из них перегорала, то, при последовательном соединении цепи, отключалась вся гирлянда; тогда Алексей или Иван просто вырезали кусок провода с порченой лампой. Но по мере того, как гирлянда становилась короче, сопротивление падало, лампы сияли все ярче - и перегорали еще скорее. Тогда отец приделал дополнительный патрон с большой синей лампой, которая восстанавливала баланс и заодно приятно подсвечивала елку снизу. Конец же этой гирлянде в декабре 1975 года положил я, опрометчиво нарезав ее на множество мелких кусочков. Некоторое время они зря пылились в коробке, и потом я без лишней огласки от них избавился.

Поскольку в молодой семье Глебовых все традиции укоренялись исключительно через мать, они с отцом в каждое новогодие шли к Курскому вокзалу, добывали там с рук совсем крохотную елочку и ставили ее куда-то на шкаф. Для ее украшения был куплен специальный "набор-малютка" с мельчайшими стеклянными игрушками, а поскольку они были очень легкими и прочными, то бились редко и по крайней мере наполовину дожили до сего дня. В коробочке их лежало с полсотни - шарики, лимоны, огурцы, кофейники, парашютист с парашютом и очень нравившиеся мне свечи, белые и розовые, важнейший дефект коих состоял в том, что они подвешивались за петельку пламенем вниз.

После переезда на Третью Фрунзенскую улицу Валентина [бабушка] получила возможность устанавливать более крупное дерево; с другой стороны, железобетонные перекрытия и тонкий паркет лишили Алексея возможности привычно орудовать молотком. Теперь елка опиралась на дно большой кастрюли с водой, раскрепляясь веревками к ручкам; сама же кастрюля ставилась на стул у стенки, возле часов и впритык к книжному шкафу, что давало дополнительную гарантию устойчивости; верх же ее почти достигал потолка. В середине декабря Валентина, признававшая торговые точки лишь в окрестностях своего родного Казарменного, ехала к Курскому вокзалу с мотком веревок и неизвестно каким образом дотаскивала назад громадное дерево. Несколько дней оно, связанное, проводило на заснеженном балконе, а в последнюю неделю Ларионовы и Ольга [сестра бабушки], при моем посильном участии, принимались его наряжать.

Больший размер дерева и естественная убыль древних игрушек (не говоря уже об их качестве) вынудили Валентину потратиться на новые украшения. Это были тяжелые и мрачные изделия советской промышленности, от веса которых тонкие еловые ветки бессильно сгибались вниз. Здесь были шарики побольше и поменьше - золотые, малиновые и один белый, с коричневой птицей. Были также фигурки Деда Мороза, Снегурочки и танцующей узбечки, морские раковины, похожие на бабушкин кошелек, будильник с большим белым циферблатом, хмурая сова зеленоватого цвета, толстая красная звезда с лучами, словно надутая воздухом, и еще много всякой всячины. Сверху елка венчалась приятным оранжевым шпилем. Другую половину ящика занимали древние, еще дореволюционные бусы; их общая длина составляла не менее десяти метров, а тяжесть нанизанных стекляшек и их острые края то и дело приводили к обрывам веревок. Тогда эти стекляшки со звоном сыпались на пол и бились, так что на моей памяти почти все звенья бус были с дефектами. Другая беда состояла в том, что они дико перепутывались между собой в ящике, и Валентина с присущим ей педантизмом по часу распутывала этот "Гордиев узел".

Но самым ценным достоянием Ларионовых была электрогирлянда, аналогов которой я не встречал больше нигде. Лампы у нее были большие, словно куриные яйца, зеленые, красные, фиолетовые и прозрачные, достаточно яркие, и по их стеклам змеились белые или оранжевые витые узоры. Спрятавшись в гуще ветвей, они придавали елке неповторимое обаяние. Будучи совсем маленьким, я играл с Алексеем "в лампы": дед по моему указанию должен был дотянуться до какой-нибудь отдаленной лампочки, делал вид, что укололся, гримасничал, и отсюда рождалось веселье. Потом я требовал, чтобы меня подняли на руках, и звонил в висевший большой колокольчик.

Родители мои также ставили елку, хотя по-прежнему довольно маленькую: она, потеснив вазочки, легко умещалась в кастрюле на верху серванта. Игрушек-малюток для нее уже не хватало, поэтому году в 1963-м Глебовы ухитрились раздобыть дефицитный набор немецких (ГДР) игрушек, занимавших большой картонный ящик в два яруса. Там было несколько шариков и целая куча овощей: горох, морковь, два огурца, два баклажана, яблоки, груши, лимоны и пр. Все они были гораздо легче и изящнее бабушкиных фигурок и, сверх того, ярко блестели; однако бабушкины мне все равно нравились больше. Приметив мой интерес к колокольчикам, родители накупили их штук пять разных; как правило, они вешались на нижних ветвях, мать брала меня на руки, и я устраивал концерт. Золотистый колокольчик с каймой понизу почему-то назывался "Смоленским", у него был самый красивый голос; ему подпевал малиновый собрат того же размера; а вот два малых немецких колокольчика, не предназначенные для музыкальных упражнений, имели хриплые голоса, и я презирал их от всей души. Гирлянда также была новенькая - те бутафорские "лампы-свечки", мода на которые продержалась в Москве до исхода ХХ века. Сделанные кое-как (время-то было уже не сталинское), они перегорали друг за другом, и отец то и дело влезал на табуретку, отыскивая на гирлянде пострадавшую лампу.

После переезда на новую квартиру елка у Ларионовых пошла на убыль; кажется, Валентина передала нам свой ящик с игрушками еще до своей смерти, и первое, что сделали мы с мамой - безжалостно выкинули все бусы. У нас теперь было две комнаты, хотя и маленьких. В обычное время в столовой у окна стоял либо лимон, либо (впоследствии) большое красное кресло; перед Новым годом они изгонялись в торец длинного коридора, и это место занимала довольно внушительная елка в человеческий рост; она устанавливалась в кастрюлю с водой на тот вывинчивающийся стул, который являлся принадлежностью маминого пианино. К этому времени елочные игрушки стали продаваться в магазинах уже достаточно широко; с начала декабря в каждом универмаге выделялась особая секция, возле которой толпились родители с детьми. Сверх того, из каждой зимней командировки родители привозили тамошние игрушки. В результате елочных украшений у нас оказалось столько, что бедная елка насилу выдерживала избыточный груз, и отец подвязывал ветви капроновыми нитками к стволу.

Когда же Валентина забастовала, а все ее игрушки также перешли к нам, как-то сама собой возникла идея ставить вторую маленькую елку в спальне; и это считалась как бы моя персональная елка. На первых порах она в высоту не достигала и метра, но ее старались выбирать пушистой; громоздкий радиоприемник "Арфа-2", стоявший на родительском комоде, немного отодвигался, и рядом как раз устанавливалось деревце. Я сразу же приспособил туда восхитительную гирлянду Ларионовых, которую, по этой последней причине, родители терпеть не могли, особенно отец. На малую елку также вешались преимущественно бабушкины игрушки, которые - в противовес купленным родителями - я считал как бы "своими".

Смутный промежуток времени между моим отселением в бывшую столовую в 1976-м году и воссозданием новой столовой по смерти деда в 1979-м я помню плохо. Наша "большая" елка, без сомнения, переехала в общую комнату (до того бывшую нашей спальней), так как в моей комнате ставить ее было некуда; впрочем, второе маленькое деревце могли размещать и на пианино. Когда же дед умер и его опустевшая комната перешла к нам, главная елка перебралась на свое исконное место "под часы". Изгнание же пианино из моей клетушки привело к освобождению укромного места между двумя шкафами, где обычно стояло кресло. Теперь сюда устанавливалась елка почти одинаковых размеров с "главной", а затем она стала даже больше; и такой порядок продержался с Нового 1980-го по 1987-й год.

В декабре 1987-го года, будучи призван в армию (и притом уже далеко отойдя от памяти детства), я в виде протеста судьбе объявил, что у себя елку ставить не буду. И тут внезапно выяснилось, что без нее гораздо удобнее; ибо всякий ритуал есть обременение, и когда он перестает приносить человеку радость, на первый план выходят сопряженные с ним неудобства. В начале 1990-х годов елка в моей комнате еще два-три раза ставилась, пока я напрочь не отказался от этой традиции.

Родители же, напротив, оказались консервативнее и ставили елку вплоть до Нового 2000-го года, т.е. пока был жив отец. Только теперь она стала гораздо меньше и переместилась на журнальный столик ближе к окну столовой. Вся громадная масса игрушек, еще увеличившаяся за истекшие годы, конечно, не могла там поместиться, поэтому мы вытаскивали с антресолей лишь часть, какая оказывалась ближе. Многие игрушки успели выцвести, у некоторых были отбиты углы; я неоднократно предлагал родителям их пересмотреть и избавиться от дряни, но против этого восстал отец, наподобие Плюшкина маниакально хранивший каждую щепку. Начиная с Нового 1992 года мы перестали привязывать к петелькам игрушек черные нитки (работа чрезвычайно долгая и тоскливая), заменив их разогнутыми канцелярскими скрепками; этому меня научили сотрудники моего проектного отдела. Скрепки просто цеплялись за ветки, а их блеск дополнительно усиливал декоративное впечатление.

В некоторых семьях, помимо елок, принято украшать стены квартир всевозможными гирляндами, картинками, бумажными снежинками и пр. Для Ларионовых это было не свойственно, и потому мать также не приветствовала подобные вещи. Однако, привыкнув к такому порядку и считая его естественным, в школе я увидел совсем другую картину: елка там ставилась лишь в актовом зале, но все классы в предновогодние дни были украшены самодельной бумажной дребеденью, а яркие, веселые гирлянды-гармошки растягивались от одной стены до другой. Этого нашему дому явно не хватало для полного счастья. Мать пришла в ужас от моего дурного вкуса, и на подобные инициативы было наложено строгое вето. Однако году в 1974-м, когда авторитет родителей уже поколебался на даче, прежняя идея была наконец реализована, только не за счет покупки готовых изделий, а кустарным способом.

В то время редкий декабрь обходился у меня без гриппа; и вот, сидя на кровати, я неожиданно затребовал себе много серпантина; эти рулончики цветной бумаги продавались к празднику во всех газетных киосках, и отец без труда купил целый ворох. Я с китайским терпением настриг эти ленты на мелкие отрезки и склеил их в цепи, которые протянулись под потолком нашей спальни во всех направлениях и также кое-где украсили стены. В местах сопряжения цепей я привешивал "финтифлюшки" - склеенные из того же материала подобия шариков. В сущности, родители могли бы подсказать гораздо менее трудоемкий способ достижения сходного результата: натянуть от стены до стены нитку и пустить по ней рулончик серпантина, чтобы вышла спираль. Впрочем, года через два я сам додумался до такого решения, после чего степень украшенности квартиры резко возросла. Прежние же цепи, склеенные силикатным клеем, к следующему году пришли в такое состояние, что я, шмыгая носом, отнес их все в мусорное ведро. Кроме изготовления цепей, я стал рисовать гуашью елочные игрушки на обрезках ватмана и затем прикнопливать к обоям в разных местах.

Тут неожиданно отец взыграл духом и предложил украсить прежнюю столовую электрогирляндами (похоже, что это случилось в декабре 1975 года). Ибо гирлянд у нас скопилось больше, чем требовалось для украшения елок, и двумя-тремя можно было пожертвовать. Вот тут-то я и раздраконил самую древнюю гирлянду Ларионовых, которая, впрочем, не понадобилась; отец сделал то же самое с более новыми гирляндами и затем смонтировал в длинные цепи, трижды пересекавшие потолок. При выключенной люстре сияние лампочек, висевших под потолком и на елке, порождало сказочные цветовые эффекты. Однако это творение отца (как и большинство прочих его творений) вышло недолговечным: изолента отклеилась и провода разлезлись врозь, а вскоре - по взрослости - я отказался и от склеивания бумажных цепей. Старая традиция отчасти возродилась в 1990-е годы, когда я купил две новые гирлянды с крохотными лампами-звездочками и стал развешивать их по стене над кроватью; это делалось даже после того, как я отказался от установки елок.