Школьный комсомол

Автор: Михаил Глебов, сентябрь 2003

Как рассказывалось выше, седьмой - еще пионерский - класс я провел заседая в Совете дружины школы, завершился же тот учебный год моим вступлением в комсомол. Не найдя в общественной работе никакого удовольствия, а одну докуку, на майском перевыборном собрании я постарался отделаться от нее, но только усугубил ситуацию, поскольку меня внезапно выбрали в Комитет комсомола школы, а этот комитет, собравшись в первый раз для "распределения портфелей", тут же единогласно командировал меня представителем в Комсомольский штаб Ленинского района. В результате, напрочь лишенный карьерных устремлений, я одномоментно взлетел превыше всех активистов школы и даже ощутил на себе некоторое завистливое недоброжелательство.

В духовном смысле это, конечно, было разновидностью искушения: как-то я поведу себя в такой ситуации? Земные же причины видятся прозаическими: несмотря на пробуждение у некоторых ребят карьерных инстинктов, все мы еще были слишком дети, детям же свойственно играть вместе, и поскольку костяк нового Комитета комсомола состоял из активных и хорошо знавших друг друга ребят, первым их импульсом было остаться вместе, выдвинув на периферийный удаленный пост человека им внутренне чуждого, ненужного и неизвестного. Больше того, эта же самая механика выдвинула меня в Комитет комсомола школы из рядов классного бюро, куда я волей-неволей тоже попал: одноклассники также стремились играть вместе, и школьный уровень в их глазах был такой же периферией. Так иногда случается и во взрослой жизни: человека ненужного и нелюбимого охотно выдвигают вверх, лишь бы от себя подальше; следовательно, не всяким почетным выбором можно гордиться, хотя люди бывалые ловко пользуются такими подарками фортуны.

Для меня же результат был тем плачевнее, что я принуждался еженедельно по разу заседать в классном бюро, в школьном комитете и затем в районном штабе, что суммарно портило три будних дня из шести; если же добавить сюда рутинные задержки после уроков вроде дежурства по классу или по школе, то выходило, что я почти ежедневно возвращался домой в промежутке от четырех до шести часов вечера. Мое счастье, что я никогда не делал домашних заданий! - в противном случае я оказался бы в настоящем цейтноте.

Заседания классного бюро проходили домашним порядком и редко отнимали много времени. NN, как и все комсорги, получала от инструктора по общественной работе "повестку дня" в 4-5 пунктов, столь же пустых и безликих, как и в Совете дружины. В действительности инструкторша была тут не при чем: она лишь передавала райкомовские разработки, имея право под конец добавить что-нибудь от себя. Все классные комсорги обязаны были обсудить на бюро предложенные пункты (к примеру, о достойном праздновании очередной годовщины Октябрьской революции, о дальнейшем повышении успеваемости и пр.), проголосовать (что всегда делалось единогласно) и затем вернуть завучу протокол заседания, заверенный тремя подписями.

Иногда, сверх обязательных пунктов повестки, на бюро песочили двоечников или озорников, - и я, даже не имея к ним теплых чувств, удивлялся и возмущался тому, как NN и ее подпевалы, на прошлой перемене весело с ними шутившие, вдруг делали строгие лица и обрушивали на них град резких и оскорбительных замечаний. Мне было омерзительно такое двоедушие: я полагал, что если "подсудимый" действительно виновен, то осуждение должно присутствовать не только на бюро, но и вне его; если же к человеку придрались зря, то и комсомольское осуждение, раз уж без него нельзя обойтись, следовало вынести формально; в конце концов, инструкторша получала от NN лишь краткий "протокол", а не магнитофонную запись заседания, и если в бумажке имелся осуждающий пункт, к комсоргу не могло возникнуть никаких замечаний. И я наконец постиг, что эти самовлюбленные души, получившие смехотворно копеечную власть, до того упивались ею, что не могли удержать себя в рамках товарищеских отношений, но самоутверждались путем унижения проштрафившегося одноклассника. - И хотя я послушно голосовал как все (ибо иначе сам бы попал под удар), но хмуро молчал и никогда не участвовал в оскорбительных "проработках".

Школьный комитет комсомола тоже собирался раз в неделю, но был обставлен гораздо официальнее и тянулся часа по два. Для этих целей на первом этаже была выделена особая комнатка с круглым циферблатом часов над дверью, Т-образным столом и множеством стульев посередине; стулья были дряхлые, расшатанные задницами активистов, вдоль стен пылились шкафы с важными документами, и все вертикальные плоскости пестрели разными графиками, стенгазетами, объявлениями и прочим бумажным сором; груды бумаг также захламляли председательское место и подоконник. Большое, но вечно немытое окно, забранное решеткой от американских шпионов, смотрело в густые заросли, за которыми просвечивали тылы киоска, торговавшего моими любимыми пирожками с капустой. Одним словом, ж-жирная Ж-женя, отдать ей долж-жное, обустроила свою "пионерскую комнату" не в пример лучше.

В комитете комсомола, как и в совете дружины, из числа рядовых членов избирался марионеточный секретарь, который формально вел заседания; в совете дружины, как мы помним, этот пост занимала Вера из параллельного класса, здесь же секретарем выбрали некую Олю. Эта уже взрослая по виду девушка явно обладала неплохими душевными качествами и даже совестью; иногда она стеснялась сама вести оскорбительные "проработки", молчаливо уступая это занятие любителям, коих везде находится больше чем надо; если в повестке значился вконец глупый пункт, по которому требовалось голосовать, она краснела и прятала глаза. Очень может быть, что Господь попустил ей занять это место по тем же причинам, что и мне - мое, ибо везде нужен личный опыт и, не понюхавши дерьма, не станешь от него и шарахаться. Меня, однако, больше интересовала нижняя половина секретаря, форма бедер которой сочетала зрелую мощь с изяществом линий; увы, она всегда носила непрозрачные колготки - то ли по причине волосатости, то ли из-за кожных дефектов. И я, сопоставив ее достоинства с таковыми же у NN и Веры, открыл новый закон природы, состоящий в том, что все комсомольские секретари имеют очень аппетитную нижнюю часть.

Здесь напрашивается одно важное добавление, прямо касающееся рассматриваемой ныне темы школьных "советов", "комитетов", "бюро" и "штабов". Ибо разумный человек, хотя бы слегка вникнув в бессмысленный и ничего не решающий характер их деятельности, неминуемо задастся вопросом: ради чего все это было организовано? Ибо такое масштабное и повсеместное явление вряд ли могло быть следствием элементарной глупости; если же "штабы" и "комитеты" создавались преднамеренно, причина явно лежит не в пользе от их пустой деятельности, а в каких-то сторонних и более общих соображениях.

В сущности, анатомия советского строя, если очистить его от идейной шелухи, была примитивно проста: он выглядел командной пирамидой военного или рабовладельческого типа, вне зависимости от того, занимал ли самую вершину единоличный диктатор (Сталин) или коллективный (Политбюро). Конструкции такого типа содержат вертикальные властные нити, расходящиеся из вершины и, на пути вниз, все гуще ветвящиеся в каждом узле. При этом связи горизонтальные и перекрестные, столь обычные для западных демократий, оказываются принципиально не нужны, как пятое колесо для телеги. Если же их по каким-то сторонним причинам все-таки приделывали, они оказывались кричаще-бутафорскими и работали вхолостую.

Но их нельзя было не приделывать; и не только (и не столько) по чисто идейным причинам, ибо "советская власть есть власть всенародная", но главным образом из-за особенностей людской психологии. Ибо никакой человек не желает считаться рабом, безропотно исполняющим чужую волю, но ищет возможности выдвинуться, проявить свои таланты и наконец из угнетенного самому сделаться угнетателем. Западная демократия с ее бесчисленным множеством государственных, гражданских, деловых, церковных и каких угодно прочих структур дает начинающему честолюбцу широкий выбор возможных путей продвижения, так что его агрессивная энергия канализуется в безвредное для общества русло. Но структура рабовладельческого типа, лишенная этого многообразия и не нуждающаяся в слишком большом количестве штатных управленцев, обрекает всех остальных на пожизненное прозябание; и если энергичный человек видит себя в такой ситуации, то ему ничего не остается делать, кроме бунта или самоубийства.

Вот почему партийная власть, реально управлявшая страной, уделяла столько внимания созданию параллельных бутафорских властных структур, которые де-факто ничего не решали, но куда легко мог протиснуться всякий желающий. Так энергия наиболее активных людей была направлена если и не в конструктивное, то, по крайней мере, в безопасное для реальных властителей русло. Если же скажут, что такой обман шит белыми нитками, я отвечу, что, во-первых, количество умных и проницательных людей не стоит переоценивать; во-вторых, возможность вызвать провинившегося товарища на бюро и вывалять там в грязи казалась многим достаточной наградой; в-третьих же, реальные властители были хорошо осведомлены о положении в бутафорских структурах и если считали какого-либо человека подходящим для серьезной работы, то и делали ему предложение; следовательно, бесчисленные завсегдатаи "бюро" и "комитетов" служили управленческой пирамиде кадровым резервом, а сами "бюро" с их глупой возней - тренировочным полигоном для этого резерва.

Особенно толстый слой бутафорских звеньев нарос именно в сфере образования, ибо всякая живая государственная машина не может не заботиться о будущем, а будущее страны выковывалось в средних школах. С ребятами требовалось работать так, чтобы, с одной стороны, они находились под жестким и неусыпным контролем "старших товарищей", но при этом не чувствовали прямого солдафонского диктата, а воспринимали их как наставников, которым они идут на смену. В сущности, эта идея не только не скрывалась, но даже активно пропагандировалась и находила горячий отклик молодых честолюбцев. Здесь они играючи учились подчиняться и руководить, усваивали азы аппаратных интриг, вкушали первые сладкие ягодки копеечной власти. Строго говоря, весь комсомол как единое целое являлся такой бутафорской структурой в руках партийной верхушки.

Но и сама бутафория получила иерархическое устройство, где каждая более высокая ее ступень отвечала перед реальной властью за порядок в подчиненных ей ступенях. Так, райком ВЛКСМ, несмотря на строгих секретарш и черные костюмы, являлся безгласной марионеткой райкома КПСС; райкому ВЛКСМ подчинялись (в частности) школьные инструкторы по общественной работе, "головой отвечавшие" за идейное состояние учеников. И это, в пределах общей бутафорской структуры ВЛКСМ, была наиболее серьезная, ответственная и действенная вертикаль, целиком решавшая все необходимые вопросы.

Однако при ней (точнее, под ней) формировались параллельные и уже чисто фиктивные "комитеты" и "бюро", состоящие из учеников и призванные наглядно доказать им реальность самоуправления. Конечно, сами они и шагу не могли ступить без одобрения "старших товарищей", которые сочиняли им все "повестки дня" и мелочно проверяли все "протоколы заседаний"; но, с одной стороны, среди ребят находилось не много желающих доискиваться правды, а с другой, такая чрезмерная опека оправдывалась их незрелостью и неумением.

Вообще говорить о "власти" в советских учреждениях (включая школы) очень сложно, ибо здесь пересекалось множество разных линий, взаимно контролирующих друг друга, хотя все они в конечном итоге служили государству. В школе с очевидностью уживались власть административная (директорская), финансовая (независимо назначаемый главбух), партийная (парторг), комсомольская (инструктор), профсоюзная (профорг), госбезопасности (осведомители) и кто знает сколько еще. И я вовсе не собираюсь углубляться в эти материи. Я хочу только сказать, что советская система управления обществом предусматривала существование множества бутафорских псевдоуправленческих структур, к которым как раз и относились те "комитеты", "бюро" и "штабы", куда меня волею случая занесло в 8-м классе. Результаты их деятельности были явно никому не нужны, процесс же деятельности радовал главным образом патологических карьеристов.

Тем не менее должен заметить, что вся эта возня, вопиюще-бессмысленная при близком ознакомлении, создавала в школьном коллективе некую атмосферу единства, общности целей и какого-никакого интереса. Если, положим, к празднику 7 ноября в каждом классе требовалось выпустить идейные стенгазеты, и было заранее известно, что никто не захочет читать эту дрянь, которая недели через три будет свернута в трубочку и навечно канет за шкаф, - ребята все равно оживлялись, комсорг созывал бюро или даже целое классное собрание, некоторым ученикам навязывали писать заметки, те отнекивались, остальные, чтобы самим не оказаться на их месте, энергично напирали, кто-то обещал принести фломастеры и гуашь, в учительской договаривались о свободном помещении на два вечера, "редколлегия" спустя рукава бралась за дело, члены бюро толклись рядом, потчуя их замечаниями и советами, внезапно нагрянувшая инструкторша требовала закрасить неудачный профиль Ленина с шишкой на лбу; разгорались споры о том, изображать ли знамена или только герб, и с какой стороны, и нужно ли сверху вставлять эпиграф из директив XXV съезда КПСС. И вся эта муторная возня, при ее явной и очевидной для всех бессмысленности, невольно сплачивала ребят в коллектив и создавала иллюзию общей полезной деятельности.