Нужно ли искусство массам?

Автор: Михаил Глебов, август 2004

Человека массы следует обслуживать массовыми средствами.
(Из законов Мерфи)

Хотим мы этого или не хотим, но человеческое общество на 99% состоит из обывателей, которые в совокупности и определяют все его характеристики. Это не есть плохо, это есть "медицинский факт". Обывательское общество непрерывно поддерживает и воспроизводит само себя, и в процессе воспроизведения порождает небольшой процент изгоев, которые отрываются от породившей их массы и вращаются вокруг нее по более или менее удаленным орбитам, словно обломки астероидов вокруг Юпитера. При взгляде извне эти мелькающие элементы бросаются в глаза прежде всего, и потому историки говорят: "Это было во времена Пушкина… или Петровских реформ… или в 'серебряный век' русской литературы". Но мы не должны забывать, что при жизни Пушкина о нем мало кто знал, а если и слышали, то больше в ругательном ключе, ибо с земли летающих над головой астероидов не видно. Требуется значительный интервал времени, чтобы наблюдатель вышел за рамки конкретной исторической ситуации, так сказать, на другую планету и оттуда, в ином ракурсе и из другой эпохи, впервые заметил мелькающие на сером фоне яркие звездочки.

Эти звездочки суть таланты разного рода, которые объективно превышают житейские потребности толпы и потому отвергаются (не понимаются) ею. Практически все великое и прекрасное, оставленное нам прошлыми веками, относится к данной категории; стадо не могло употребить это в пищу и брезгливо обходило тем же порядком, как скот на пастбище не касается слишком жестких или ядовитых растений. Но летят века, память о тех давних коровах безвозвратно канула вместе с ними, а отвергнутые ими шедевры живут - но не потому, что новые поколения коров сделались умнее и лучше, а по ряду сторонних причин. Во-первых, мертвый талант перестает быть опасен бездарностям и даже, напротив, способен сделаться для них знаменем, как упомянутый Пушкин есть знамя для несметного полчища российских стихотворцев. Во-вторых, толпа склонна творить себе кумиров, лишь бы не из своей среды. В-третьих, гражданское общество нуждается в славной истории, которая служит ему как бы возвышенным фундаментом: "Наши предки Рим спасли!" В-четвертых, надо же кого-то ставить в пример нынешним Пушкиным, чтобы они не очень задавались! - Одним словом, умершие корифеи легализуются и получают признание, но не за свой талант, по-прежнему плохо воспринимаемый, а по сторонним причинам.

И хотя дело обстоит именно так, обывательское общество благодаря своему мифологизированному сознанию привыкло считать деятелей сферы искусства некими сверхчеловеками, коим надлежит поклоняться единственно за их профессиональную принадлежность. Если Пушкин - поэт (тем более - великий поэт), мы, конечно, можем его не читать (и даже точно не станем читать), но свято убеждены в необходимости кричать на каждом углу о его величии и также бить морду всякому, высказавшему противоположное мнение, независимо от разумности его аргументов. Мы - это мы, обывательское стадо, пасущееся на чисто материальном лугу, а сфера искусства парит над нами, словно легкое облако; нам от него по факту нет никакой пользы, и мы не можем взлететь к нему, а оно - опуститься к нам; и слава Богу, потому что нам нужно не искусство как таковое, а лишь сознание формальной причастности к нему: мы - русские, мы - народ, взрастивший великого Пушкина, стало быть, его величие в некоторой степени осеняет и убогих нас.

Так что же: искусство вовсе не нужно народу? Разумеется, нужно, беда лишь в ограниченности тех рамок, в которых оно действительно принимается. И на Западе давно поняли эту закономерность и разделили культуру по степени возвышенности на массовую и элитарную. Массовая культура есть пошлые, банальные, заезженные начатки любой творческой деятельности, к элитарной культуре относится все остальное. Но об этой последней надлежит сразу сказать, что так называемая "элита" суть те же обыватели, только нахватавшие денег. Ибо богатство лишь в очень редких случаях приводит к истинному духовному росту; остальные нувориши, не растрачивая зря драгоценное время, посвящают себя важнейшим занятиям, как блуд, пьянство, чревоугодие и пр. Я не спорю, что "элита", славящаяся своими капризами, может из прихоти приголубить талантливого творца; так всегда поступали меценаты; но отсюда вовсе не следует, что творчество этого человека оценено "элитой" всерьез. Стало быть, культура "массовая" и "элитарная" по сути являются двумя ступенями единой обывательской культуры, а все, что выпадает за ее рамки, отвергается, тонет в забвении и лишь при счастливой оказии становится достоянием потомков.

Тогда наше внимание должно перейти на те рамки, которые по факту очерчивают сферу истинного принятия искусства массами. Эта проблема легко решается из тех (надеюсь, ставших уже очевидными) соображений, что (а) обыватель суть человек природно-адский, чувствующий себя пупом земли, которому все и вся обязаны служить; и (б) что обыватель суть человек природно-адский, не способный воспринять и оценить полет свободного духа. А отсюда вытекает, что, по меткому выражению Ленина, "искусство должно служить народу" - служить, как служат дворники, прачки, официанты, проститутки, ублажая всю совокупность его телесно-свинских потребностей. Любой Пушкин ошибочно думает, что осчастливил своих современников, и благодарный читатель вознесется из домашнего кресла вслед за его Пегасом, и очистит свою душу, и воспарит в горние сферы. Тогда как обыватель, впечатанный в кресло своей толстой задницей, меньше всего хочет куда-либо "воспарять", поскольку такие усилия ему субъективно неприятны, но барственно желает, чтобы ему почесали пятки перед сном. И в той мере, насколько данный талант согласен "чесать пятки", в той же мере он принимается массой и с ликованием возносится на пьедестал.

Обыватель, как и всякий человек, имеет обширную сферу разнородных потребностей, и каждую удовлетворяет какая-либо из земных профессий. Портной шьет ему брюки, крестьянин выращивает хлеб, милиционер охраняет от преступников, троллейбус по утрам довозит в контору. Помимо этих чисто материальных аспектов обыватель имеет много душевных. Порнография услаждает его похоть, мелодрамы массируют сердце, боевики щекочут нервы, рок-музыка приводит к выбросу адреналина. А поскольку все эти вещи относятся к массовой культуре, т.е. все-таки к сфере искусства, их служебная функция делается очевидной до безобразия. Из неисчерпаемой сокровищницы человеческой культуры обыватель выбирает лишь те фрагменты, которые способны (и согласны) удовлетворять элементарные нужды его грубо-плотской души.

Эти нужды, оставаясь неизменными сами в себе, значительно варьируются от века к веку и от одного социального слоя к другому в зависимости от конкретных условий. Так, обывателю всегда была присуща сентиментальность, обусловленная несчастной любовью, памятью о семейных изменах и пр. Временами (особенно после рюмки-другой) его тянет на слезы, и тут очень кстати оказываются стихи, песни и музыка жалостного типа. Так, уголовники рыдают, слушая "Мурку". В самом деле, полюбил бандит шлюху, думал - она человек как человек, а она работала на милицию! Покинутая колхозница глотает ту же пилюлю в другой обертке: "Но нельзя рябине к дубу перебраться…" Образованные классы XIX века плакали над романсами, а когда в советское время тут возник досадный пробел, его с успехом заполнили песни Окуджавы: недаром их зовут "городскими романсами". Самые культурные элементы могут также сходить в консерваторию на скрипичный концерт.

Одни деятели культуры, сознавая вышесказанное, с успехом подстраиваются к возникшему течению, и если делают это первыми, пока не разнюхали конкуренты, то собирают обильный урожай популярности. Хороший пример здесь - романы Пикуля. Этот беллетрист тонко учуял моду на исторические книги, которая в советское время подогревалась официальной ложью, цензурными запретами и пустыми полками магазинов. И он стал один за другим лепить исторические романы, где не было ни Разина, ни Пугачева (в Союзе писателей обижались), а напротив, деятели "нон грата", о которых советская пропаганда упоминала единственно в негативном ключе. Если, к примеру, молчание окутывало последних Романовых, Пикуль сочинил подробный опус о Николае II; если не было книг о Первой мировой войне, тут же родился "Моонзунд". Плоть от плоти своих читателей, Пикуль говорил с ними на их языке: легким фельетонным стилем, сочетая обилие надерганных отовсюду фактов с элементами мелодрамы и детектива. В результате 1980-е годы прошли под знаком этого писателя: за его книгами буквально дрались, выстаивали гигантские очереди и потом с выгодой перепродавали друг другу.

Другой аналогичный пример - знаменитый Дюма-отец. Тонко почувствовав склонности обывателя (французы тут мало отличаются от русских), он запрудил рынок беллетристикой, где опять-таки сочетались легкость стиля, обилие исторических фактов, придворные сплетни (обыватель страсть как любит тереться возле царских покоев), поединки, дуэли, любовная линия. Разница с Пикулем в том, что французы оказались легкомысленнее и довольствовались чисто формальным историческим антуражем, тогда как советские люди, оголодавшие за семьдесят лет цензуры, искали в романах кроме любви и дуэлей занимательный учебник истории.

А вот другой корифей - Конан-Дойль - со своим Шерлоком Холмсом основательно сел в лужу. Ибо он замышлял детективы в качестве интеллектуальных головоломок; отсюда бесконечная "дедукция и индукция", рядовому обывателю неинтересная. И обыватель (теперь уже английский), охотно клюнув на криминальный сюжет, с половины книги принимался плеваться и строчил автору сердитые письма, где в вину ставилось отсутствие леденящих душу убийств и чрезмерный избыток логики. Особенно Конан-Дойля ругали за то, что многие "преступления" на поверку оказывались недоразумениями, мистификациями или шутками. Автор объяснял, что для него важна не тяжесть содеянного, а самый ход расследования; обыватель же, напротив, жадно ловил натуралистические подробности, но уклонялся от активной работы мозга. Так Конан-Дойль и стал для потомков классиком детектива… его чтут, держат в книжных шкафах, а сами между тем взапой читают "крутые боевики", где наконец-то крови стало много, а рассуждений мало.

Бывает и так, что автор творит для себя и своих близких, а между тем внезапно оказывается "в струе" и получает известность, которой нисколько не домогался. Пример - Высоцкий. Он исполнял свои песни на вечеринках шутки ради, но эти вольные шутки в глуши брежневского застоя так удачно покрывали дефицит "свободы слова", тяготивший общество, что магнитофонные записи размножились, словно саранча в урожайный год, а их автор нежданно вознесся на пьедестал (что, разумеется, повлекло и многие неприятности). Однако если мы взглянем на его песни внимательнее, то увидим знакомые составляющие: народное острословие, глухое противостояние властям, лирическую струну мещанского толка ("А у тебя, ты помнишь, Зин…") и неизбежный криминальный оттенок, особенно в ранние годы. Даже его хриплый пропитой голос импонировал миллионам российских пьяниц. Окуджава, угнездившись на сентиментальной ниве, собрал некоторую аудиторию, Высоцкий же по-мещански универсален и оттого любим всеми.

Я уже не говорю о тех деятелях культуры, которые ухитрились заручиться поддержкой всемогущего государства. Ибо обыватель за пределами обихода не способен делать собственные разумные заключения: он прислушивается к чужим голосам, и повторение для него воистину означает доказательство. Если же все газеты и телепередачи согласно хвалят автора N, обыватель Вася с десятого раза усваивает этот факт и затем воспроизводит в беседах с другими Васями, так что означенный N, независимо от реальных успехов, занимает почетное место в общественном пантеоне славы. Другой вопрос, что всегда существуют "ниспровергатели основ", производящие нападки на любой авторитет с единственной целью самоутверждения; но даже полемика с ними, регулярно возникающая в прессе и ни к чему не ведущая, дополнительно укрепляет позиции корифеев, элементарно напоминая досужей публике об их существовании.

Из сказанного ясно, что массовая культура, т.е. уровень реального восприятия культуры массой, является для творческого человека прокрустовым ложем, где жестко отсекают все выходящее за рамки кухонного сознания. Беда, однако, в том, что в это ложе с удобством помещаются одни бездари, пошлые опусы которых не имеют духовной координаты. Талант же, напротив, по сути своей духовен, и насколько он развивается, настолько же духовная составляющая в нем начинает доминировать - а вместе с тем теряется связь с той массой людей, для которых он вроде бы трудится. И чем меньше его понимают, тем решительнее отворачиваются и хулят, и возносят на пьедесталы бездарных Сальери, и обескураженный Моцарт в ужасе хватается за голову. Ибо для него путь вперед на поверку является путем от людей, а вовсе не возвращением к ним.