Я созрел для публикации стихов

Автор: Михаил Глебов, август 2004

Условием всякого преуспеяния таланта является сочувственная среда.
(Тютчев)

[...] Никакой живой процесс не может стоять на месте, иначе говоря, не может не развиваться, хотя тенденция бывает направлена как вверх, так и вниз. [...] В истории моего стихотворства было два всплеска - 1976-79 и 1981-84. Первый период кажется детским, второй благодаря любовной встряске звучал в целом по-взрослому. В каждом из этих периодов постепенно нарастали техническое мастерство, частота посещений музы и количество рожденных стихов.

Я до сих пор не могу внятно объяснить причины спада 1979-80 годов: по-видимому, моя душа взяла тайм-аут для перехода на взрослые рельсы. Отметим только, что и в жизни этот период оказался для меня пустым. А когда сердце погружается в сон, то же самое неизбежно происходит и с музой. И тут, будто по случайному совпадению, умер мой главный слушатель - дед, а возможности "внешней экспансии", т.е. приобретения новых слушателей на стороне, у меня отсутствовали. В результате мои стихи, намертво блокированные в архивной коробке, задохнулись без притока свежего воздуха: их было попросту незачем писать.

Но 1981-й год пробил в моем одиночестве брешь, и новая волна поэзии начала подниматься в иных условиях. Годом позже открылись шлюзы, и неостановимый поток записок со стихами хлынул по нескольким направлениям сразу. Я никогда не напрашивался на похвалы и проявлял удивительную авторскую терпимость; тем не менее, мое творчество обыкновенно хвалили и просили показать что-нибудь еще. NN завела у себя дома целую папку, где складировались мои перлы. Такое положение дел исподволь приучало меня к публичности. Возможно, если бы меня одолевала жажда славы, я мог поискать себе аудиторию в институтской группе или в туристических поездках; но этому жестко препятствовала моя позиция интроверта с ориентацией не на количество посторонних слушателей, а на их качество. Иными словами, я больше всего ценил глубину понимания своих стихов и отдавал их в руки лишь тем людям, которые, по-видимому, были на это способны.

Так прошли три шумных, полных событиями года - 1981-й, 1982-й и 1983-й, которые вообще перевернули мою душу и мировоззрение, а вместе с тем, разумеется, изменилось и отношение к стихам. Теперь я хотя писал по-прежнему для себя, но все-таки по умолчанию ориентировался и на других читателей, и память моя подсказывает, что редкие вещицы этого периода не были преданы вообще никакой огласке. Если, к примеру, очередной стих мог показаться для N1 оскорбительным, я относил его к N2 или N3 с присовокуплением, что он написан давно и о какой-нибудь однокласснице. Я вообще очень вольно обращался с датами стихов, которые на передаваемых листочках часто не соответствовали действительности. - Ясно поэтому, что уже накануне военного лагеря я близко подошел к публичному статусу, т.е. к ориентации всех своих стихов на стороннего слушателя.

А в лагере на эту же чашу весов упали новые гирьки: я научился "творить" практически в гуще толпы, не смущаясь сторонних взглядов, и плодовитость моя только росла. Итог оказался поистине революционным: теперь сразу по трем адресам разошлись все мои стихи лагерного времени, причем я сознавал, что они наверняка попадут к родителям моих друзей, а может быть, и дальше по цепочке к кому-то еще. Называя вещи своими именами, это была хотя и робкая, но все же акция самиздата. Ведь недаром я, догадываясь о росте аудитории, не стал переписывать стихи вручную, но отпечатал их на машинке.

А следующие три месяца осени принесли новый рывок. Я ощутил устойчивое вдохновение, которое впервые позволило мне думать о сложении стихов не как о единичных спонтанных актах с интервалами в месяц и более, а как о постоянном и даже профессиональном занятии. Я почувствовал в себе силы писать практически на любую тему, а отточенность техники росла на глазах. С другой стороны, трое моих постоянных читателей, видя такое изобилие, естественным образом завели речь о придании моему творчеству общественного звучания. Очень скоро этот пункт сделался принципиально решенным, заминка была лишь в конкретных действиях - с какого угла начать?

На первых порах я, верный своей консервативной позиции, сильно упирался, но, выслушивая все новые похвалы и уговоры, склонился к промежуточному варианту: а отчего бы, в самом деле, не попробовать? Если выйдет - хорошо, а не выйдет - я ведь ничего не теряю и стану дальше "писать в стол" тем же порядком, как это делалось до сих пор. Я еще не понимал, какую душевную травму наносит автору официальный отказ, ибо доселе мои стихи счастливо избегали критики: дед и нынешние приятели высказывались в хвалебном ключе, а злое брюзжание родителей уже давно не воспринималось всерьез.

Такова была ситуация, сложившаяся на старте нового 1984 года. Волна моей доморощенной поэзии взметнулась до того высоко, что количество перешло (точнее, собиралось перейти) в новое качество: узкие рамки троих благосклонных слушателей сделались тесны, мой ежедневный поток явственно перехлестывал эту плотину и рвался в более широкое русло. Так неожиданно ко мне подступил творческий кризис: либо моя поэзия вырвется из уединения на оперативный простор, либо задохнется под спудом, как уже случилось в 1979 году. Важно понять, что грядущий кризис не был плодом моего тщеславия, но назрел естественным путем. Подобное выходит с яблоками: они висят на дереве, наливаются соком и наконец, по достижении полной зрелости, тоже попадают в кризис: либо их сорвут и съедят, либо они упадут на землю и сгниют. Заметим, что здесь от яблок ничего не зависит: они не могут "заморозить" свое спелое состояние или вернуться обратно в завязь; они сделались такими, какие есть, и их дальнейшая участь пребывает в руках судьбы.

Так и я, последовательно пройдя ряд ступеней творческого роста, объективно созрел, т.е. вышел на распутье: то ли моя муза получит общественное признание, то ли, отвергнутая, захиреет и сгинет. И от меня, как и от яблок, здесь уже почти ничего не зависело: я был готов представить свои тетради на суд широкой публики - точнее, редакторов, которые служат негласными цензорами при выходе авторов на сцену; а уж понравятся ли им эти тетради - Бог весть! Не имея ни малейшего понятия об издательской кухне, я в целом был настроен бодро, ибо считал, что стихи всякого пришедшего оцениваются по их качеству, хотя люди взрослые и опытные (те же родители) могли бы меня вразумить, что здесь, как и в любом человеческом предприятии, главную роль играют различные злоупотребления и закулисные механизмы, а вовсе не польза дела; и чем данная сфера субъективнее (т.е. оценки основаны не на килограммах и кубометрах, а на тонкостях вкуса), тем злоупотребления творить легче.

Теперь я постараюсь дать собственную оценку своего творчества и также ответить на вопрос, годилось ли оно объективно для всеобщего ознакомления. Что касается стихов 1976-79 гг, они были слишком детскими, хотя в иных местах уже проявлялась отточенность формы. Если бы я решился что-то опубликовать из их числа, это наверняка были бы считаные единицы. Следовательно, речь пойдет о более взрослом периоде 1982-83 гг, который дополнительно ценен тем, что моя лирика не высасывалась из пальца, а порождалась реальным горьким опытом. Техника стихосложения также выросла и в ряде случаев восхищает меня до сих пор. Конечно, мне не хватало профессионализма, нарабатываемого не только годами, но и тесным общением с другими поэтами, и методическим образованием, которое они получали в том же Литературном институте им. Герцена. Мои стихи, читаемые подряд, выглядели очень неровными по качеству. В плюс же шли искренность, оригинальность и умное содержание. Поэтому, навскидку оценив "за" и "против", я решил, что для "начинающего" поэта имею весьма неплохие шансы, и мои приятели, столь же неопытные, в нетерпении подстрекали меня к активным действиям. [...]

(1) Поэтический дар у человека может быть центральным или периферийным. В первом случае поэзия есть главное призвание человека, во втором она лишь косвенно способствует его главному призванию. Мой поэтический дар, с очевидностью, был периферийным, и потому я гарантированно уступал любому обладателю "центрального дара".

(2) Однако среди других "периферийных даров" я не вижу надобности прибедняться. Этим талантам не присуще совершенство, и все они однобоки, каждый по-своему. Следовательно, сравнивать их между собой столь же бессмысленно, как произведения разных жанров. Есть таланты, ориентированные на чистую лирику, другие склонны к художественным описаниям, третьи - к философии, четвертые - к гражданским делам, пятые блещут юмором, шестые хороши для детей, и т.п. В зависимости от того, какой критерий оценки мы изберем, такие места они и займут. Одним словом, я мог, не замахиваясь на роль солиста, органично влиться в хор менее звучных голосов, добавив свою оригинальную мелодию.

(3) В чисто техническом смысле к рассматриваемому времени мои стихи нередко превосходили творения официальных поэтов, печатавшиеся в советских журналах.

(4) Я всегда презирал халтурщиков от поэзии и не имел с ними ничего общего. Стихи, написанные без вдохновения, обыкновенно уничтожались еще в черновиках, если не было какой-то сторонней причины их сохранить. Вот почему таковых у меня почти не осталось. И если мой талант можно оценивать выше или ниже в сравнении с другими "периферийными" талантами, то от бездарностей всех мастей я решительно отмежевываюсь, как делал это и на других поприщах - в инженерном труде, бухгалтерии, руководстве людьми и пр. [...]