Послевоенный быт

Автор: Михаил Глебов, 1999

Эта статья, как нетрудно догадаться, завершает цикл из предыдущих двух, поэтому действующие лица здесь те же.

Послевоенная жизнь

Отгремели сражения Отечественной войны, наступил мир, но хотя в стране остался тот же Сталин и то же государственное устройство, а по кухням шипели привычные керосинки и примусы, довоенная жизнь, отрубленная четырьмя муторными годами, уже не восстановилась, и о ней вспоминали как об историческом факте.

Новая мирная жизнь естественным образом вытекла из тыловой военной и сперва отличалась только отсутствием похоронок и бомбежек. Значительное количество мужчин поневоле осталось в действующей армии, оккупировавшей половину Европы; их демобилизация растянулась почти на десятилетие. Множество тех, что пропали без вести и потом объявились в плену и даже в партизанских отрядах, целыми эшелонами отправлялись на Колыму, где пропадали окончательно. В сорок пятом году десятки дивизий тайно пересекали страну из Европы в Приамурье. Когда объявили войну Японии, некоторые плакали, но большинство уверенно и зло говорило: "Если уж Германию скрутили, от япошек одни щепки полетят". Так оно и вышло.

Жизнь в крупных городах быстро налаживалась. Сразу после победы людям вернули отобранные у них радиоприемники. В квартире Ларионовых заработал телефон, установленный перед самой войной и простоявший все эти годы без дела. Электричество снова подавалось без ограничений. Бесчисленные московские заборы, поломанные в войну на отопление, больше не восстанавливались, и вместе с ними ушла в прошлое феодальная чересполосица дворов.

Помимо карточного распределения (нормы которого оставались прежними, военными) в разных местах открылись коммерческие магазины, где по безумным ценам можно было приобрести дополнительное продовольствие и в особенности всякие вина и деликатесы. Цены эти неуклонно снижались, потребление соответственно росло, и когда к 1949 году карточки отменили совсем, это важнейшее событие прошло для москвичей настолько незаметно, что вовсе изгладилось из памяти.

Многие обыватели, из-под полы занимавшиеся в войну спекуляцией, сумели сколотить немалые состояния, но внезапная денежная реформа 1947 года оставила их ни с чем. В один день старые ассигнации прекратили хождение и были заменены новыми. К обмену принималась лишь ничтожная сумма, сопоставимая с месячной зарплатой, остальное все пропало. Вслед за реформой по стране прокатилась волна самоубийств разорившихся спекулянтов.

На работе людей принуждали подписываться на облигации сталинских займов. У них удерживали в среднем 1-2 месячных оклада в год, а взамен давали большие красивые бумажки, на которых дымили заводы и восходило солнце. Люди плакали, упирались, но деваться было некуда. Газеты объясняли, что деньги идут на восстановление разрушенного хозяйства и затем будут возвращены. В качестве слабого утешения эти облигации были выигрышными. По ним регулярно проводились тиражи, и счастливчики возвращалии некоторую часть средств. Большинство же справедливо полагало свои деньги безнадежно потерянными. Иные со зла даже оклеивали облигациями сортиры, но это уже считалось политическим преступлением. Лишь через сорок лет (при Горбачеве) государство выплатило держателям облигаций смехотворные, многократно обесценившиеся суммы.

В идейном отношении, чрезмерная вера в светлое будущее и агрессивный энтузиазм тридцатых годов, хотя до некоторой степени сохранились, но приняли более спокойные, приглушенные формы, как будто ослепительно сиявшую лампу накрыли абажуром. Люди как бы повзрослели, поумнели за годы войны и не желали больше, словно мотыльки, очертя голову лететь на огонь.

Авторитет Сталина в их глазах, с одной стороны, вырос, с другой же - упал. Постыдное начало войны развеяло ореол его "божественного" всеведения и всесилия, а стойкость в критические моменты и победоносный конец укрепили чисто человеческое уважение. Религиозная составляющая его культа в значительной степени была утрачена. Сталин остался для подданных мудрым кормчим, но теперь это был именно кормчий - крепкий хозяин и талантливый руководитель страны, со свойственными всякому человеку слабостями и промахами, но уж никак не бог. Из уст в уста с великой опаской передавались сплетни и вымыслы о его растерянности, когда напал Гитлер, о смешных и подлых чертах характера, а усилившееся после войны официальное славословие воспринималось как чудачество старика, который, впрочем, эти похвалы заслужил.

Миллионы людей, прошедших с наступавшей армией многие европейские страны, увидели чистые, благоустроенные города, налаженный быт и полное отсутствие классовой борьбы, о которой столько твердила родная пропаганда. Сама жизнь заставила их думать и сравнивать, и результаты этих сравнений то и дело противоречили официальным идеологическим установкам.

С другой стороны, война выявила колоссальную несправедливость сталинского режима. Она, конечно, существовала и до войны, но тогда каждый жил в своем углу и, при государственной монополии на средства массовой информации, мало знал о чужих бедах. Когда украинские села в 1933 году вымирали от голода, лишь отдельные беженцы, миновав армейские заслоны и чудом добравшись до Москвы в поисках пропитания, сообщили горожанам об этом бедствии. Если же арестовывали соседа, это делалось ночью, и никто не мог поручиться наверняка, что он втайне не был вредителем.

Но теперь эта бездушная жестокость, так сказать, вышла на всеобщее обозрение. Приказы на фронте выполнялись любой ценой, и бойцы ясно видели, что их жизни в глазах командования не имели никакой цены. Военные неудачи неизменно влекли тяжелые разбирательства в органах безопасности, и тысячи ни в чем не повинных людей, уцелевших в бою, безжалостно расстреливались своими. Когда солдаты поднимались в атаку, в спины им нередко смотрели пулеметы засевших во второй линии чекистов. Люди в то время были воспитаны винтиками и многое списывали на необходимость, которая не может считаться и разбираться с каждым; но вокруг творились столь дикие вещи, что их нельзя было оправдать никакой необходимостью. Люди крепились, терпели - и думали, а где появляется мысль, оттуда уходит слепая вера. Мало-помалу ушла она и из нашей страны.

Этот факт, предопределивший деградацию и распад коммунистической системы, стал в итоге важнейшим стратегическим поражением сталинского режима.

Послевоенное студенчество

В те времена гуманитарные и экономические вузы пользовались всеобщим презрением, поступавшие в них как бы расписывались в собственной ущербности. Напротив, вузы технические, словно магнит, притягивали наиболее одаренную молодежь. Физика, химия, машиностроение достигли зенита привлекательности. Второй эшелон составляли горные инженеры, железнодорожники и строители. Здесь подобрался контингент поплоше, требования были не столь высокими, и львиную долю мест занимали провинциалы, жившие в столице по углам и общежитиям. Война жестоко проредила студенчество, и даже на самых "мужских" факультетах преобладали девушки.

Время было сталинское, будущую техническую интеллигенцию учили всерьез и без поблажек. Нередко после первого семестра отчислялось до половины студентов, а прочие, увидав, что шутки плохи, зубрили с утра до вечера. Деканы, большей частью связанные с НКВД, ходили в гимнастерках, стуча сапогами по притихшим коридорам. Старосты групп дотошно отмечали посещаемость; два-три прогула приводили незадачливого студента в кабинет декана, а повторной беседы могло уже и не быть. Нередко целую группу срывали с занятий, сажали в грузовик и отвозили на очередной трудфронт (что не оправдывало плохой успеваемости). Курсовые работы шли таким потоком, что если по легкомыслию за них не брались с самого начала, наверстать было уже невозможно. Каждый семестр завершался сессией с экзаменами по каждому предмету, кроме разве что физкультуры. Число их порой переваливало за десяток, на подготовку редко давалось больше двух дней. Конечно, у многих оставались хвосты, но если человек в ближайшее время не разделывался с ними, его лишали стипендии (страшная кара по тому голодному времени) и вскорости отчисляли совсем.

Социальный состав студенчества в технических вузах был приблизительно однороден. Встречались здесь выходцы из самых низов, однако, непривычные к интенсивному усвоению материала, они после первого же семестра возвращались к себе в цеха. Представители старой интеллигенции большей частью выбивались в отличники и норовили в аспирантуру, но их было мало и они не делали погоды. Основную массу составляли дети советских служащих. Это была городская молодежь, успешно закончившая школы в Москве и других крупных центрах и сочетавшая значительные прикладные знания с очень слабым интеллектом.

Эти юноши и девушки выучили множество конкретных технических и естественнонаучных фактов, но совершенно не затрудняли себя осмыслением выученного и тем более переплавкой его в собственное оригинальное мировоззрение. Они знали, что ток течет по проводу и что кислород с водородом образуют воду, а если кто-нибудь вдруг спрашивал: "Почему?", другой шаблонно отвечал: "Закон природы!" и поднимал палец, и вопрос оказывался исчерпанным. Сталин хорошо понимал, к чему в социальном плане приводит излишняя пытливость; поэтому подраставшую интеллигенцию целенаправленно накачивали знаниями и отваживали от раздумий.

Им демонстративно, даже избыточно приводили доказательства теорем и обоснования законов природы, но обучение в целом было построено так, чтобы слепо и некритически принимать изучаемый материал на веру. Впрочем, заваленные лавиной курсовых работ, зачетов и экзаменов, редкие студенты имели время и желание разобраться в чем-нибудь основательно. В подавляющем большинстве они были по-обывательски тупы, и знания впечатывались в их память, как музыка на магнитофонную ленту. А это, в свою очередь, исключало творческий подход к заученным, но не понятым сведениям, которые, именно вследствие непонимания сути, оставались лежать в памяти каким-то мертвым теоретическим балластом. Институтское начальство отдавало себе отчет в таком положении дел и напирало на практические занятия, где эта оторванная от жизни теория воплощалась в конкретные формулы и производственные примеры. Некоторые профессора прямо советовали студентам запоминать, в каком учебнике и на какой странице содержатся ответы на те или иные вопросы, чтобы при надобности знать, где искать.

Преподавательский состав в институтах был очень сильным. Еще сохранилась некоторая часть профессуры дореволюционной закалки. Эти люди не только знали, но и понимали, а чтобы окружающие не поняли, что они понимают, они большей частью помалкивали, ограничиваясь преподаванием официально утвержденного материала.

Прочие места занимали их ученики - специфические научные кадры сталинской эпохи. Все они были чем-то сродни Ломоносову. Умные, волевые и целеустремленные, они с юности мечтали вырваться из давившей их простонародной темноты, и революция дала им этот шанс. Они прошли горнило первых пятилеток, учились работая и работали учась, по шестнадцати часов в сутки, под руководством буржуазных спецов, и когда тех неизбежно арестовывали, они на свой страх и риск, чувствуя затылком наган чекиста, подхватывали брошенное на половине дело. Они не боялись ответственности и умели принимать крутые решения, не жалея ни других, ни себя. Они были столько же специалисты, сколько организаторы. Простонародная сметка и решительность выручали их там, где не хватало знаний или эти знания невозможно было применить к делу. Они были сугубо деловыми людьми и жили делом, переезжая с одного гиганта социалистической индустрии на другой с фанерными чемоданчиками, в которых умещался их скарб. Истинные дети революции, они свято верили в доктрину коммунизма, но эта вера лежала у них в сердце, а говорили они исключительно о своем деле. В студентах они видели продолжателей этого дела и муштровали их так, чтобы они стали достойными продолжателями. Они были слабы в теории, но сильны в практике, и вдалбливали эту практику ученикам посредством курсовых работ. Вот почему этих работ было так много.

В духовном плане советские профессора наравне со своими студентами были чисто внешними, природными людьми. Внутреннее отсутствовало, внешнее было унифицировано десятилетиями сталинской пропаганды. Контрреволюционеры давно погибли, диссиденты еще не появились. Идеологический кнут не чувствовался, потому что все были с ним принципиально согласны. Общество достигло той степени духовной однородности, из которой существуют лишь два пути: назад к разноголосице и вперед к фанатизму.

По счастью, сталинское время уже клонилось к закату. Да и война отрезвила чересчур рьяных приверженцев идеологии, наглядно показав им, что собственная шкура важнее любых теорий. Все эти люди были идеологически раздвоены: они твердо верили в дело партии - и в примат шкурного интереса; но поскольку они не привыкли думать и анализировать, эти противоречивые установки мирно сосуществовали в их мозгах, выступая вперед каждая по мере надобности. Дети великих пятилеток и карточной системы, гигантов индустрии и примусов, одетые в брюки дозволенной ширины и в платья принятого фасона, смотревшие одни и те же фильмы, читавшие те же газеты и книги, они были выкованы винтиками победоносного тоталитарного государства, и на первых порах они действительно были этими винтиками, и пока они ими оставались, дело социализма жило и побеждало. [...]