Военный быт

Автор: Михаил Глебов, 1999

Эта статья служит прямым продолжением предыдущей - о довоенном московском быте. Стало быть, и действующие лица остались те же.

Когда стихли революционные бури и канула в прошлое порожденная ими бытовая нестабильность, жизнь москвичей (и семейства Ларионовых) потекла по мирной обывательской колее, причем колея эта вела вверх. С годами жить становилось все лучше: строились новые дома, прокладывались широкие проспекты, на улицах прибавлялось машин, в кинотеатрах шли отечественные фильмы. В самом конце тридцатых годов наконец отменили карточки. Настроение людей было таким приподнятым, а перспективы до того радужными, что на горизонте стали уже явственно проступать контуры коммунизма. Казалось, остается совсем чуть-чуть до всеобщего благоденствия.

Но судьба уже досчитывала последние деньки этой солнечной декорации. Приближалась расплата за всю кровь и ложь, на которых держался вымученный советский рай на земле. И когда немецкое вторжение с невероятной, ошеломляющей легкостью взломало систему его защиты, считавшуюся неприступной, люди пережили настоящий психологический шок: настолько разителен был переход от великодержавной гордости к униженности, бессилию и страху.

Начало войны

В июне 1941 года Ираида Петровна с Ритой жили в деревеньке Вельяминово, на речке Истре, недалеко от знаменитого Новоиерусалимского монастыря. Воскресным утром, выйдя на крыльцо, они увидели множество самолетиков, кувыркавшихся в небе над военным аэродромом. "Учения", - догадался Алексей. В полдень Софья, зайдя к соседке за морковью, услышала радио и опрометью примчалась назад. Деревенская улица наполнилась ревущими в голос бабами. Пастухи, косясь на небо, загоняли коров в стойла. Алексей схватил самые необходимые вещи (причем Рите достались ходики), и в переполненном вагоне они кое-как добрались в Москву.

Карточек в то время не было, и москвичи, не забывшие голод Гражданской войны, дружно ринулись в магазины. Продукты исчезали на глазах. Опытный Алексей, махнув рукой на продовольствие (которым все равно надолго не запасешься), побежал в аптеку и на все деньги купил лекарств и мыла. Мыло осталось только дорогих сортов - Камелия и Магнолия, но выбирать не приходилось, и при экономном пользовании его хватило до конца войны. Домашние успели раздобыть соли и спичек. На другой день правительство ввело карточки.

Тогда же было издано строгое распоряжение москвичам сдать все имевшиеся радиоприемники, кроме "тарелок" - динамиков, транслировавших три центральных канала. Приемники тащили в милицию и сдавали под расписку.

Однажды утром во дворах появились столы для приема пожертвований в пользу армии. Жильцы выносили деньги и ценности, а работник домоуправления вписывал в амбарную книгу, кто чего и сколько сдал. На столе громоздились кучи ассигнаций, советских ценных бумаг, золотых брошек с камнями и столового серебра. Официальная пропаганда любила приводить этот факт в доказательство патриотизма советских людей, и некоторые из тех, кто жертвовал последнее, действительно так считали. Однако большинство обывателей почувствовали себя припертыми к стенке. Пожертвования строго фиксировались, и уклониться от этого иезуитского ограбления на фоне нестихающих репрессий было самоубийственно. Хитрый Алексей вынес пачку государственных облигаций, на погашение которых в военные годы все равно надеяться не приходилось, и от него отстали.

Алексею в то время было уже пятьдесят три года, и Валентина до крайности испугалась, когда ему пришла повестка из военкомата. Алексей предъявил изрезанную хирургами правую руку; с ним долго разбирались и наконец отпустили домой. Все-таки у военных остались сомнения; вскоре последовал новый вызов, потом еще. Валентина пребывала в состоянии тихой паники. Алексея заставляли поднимать правой рукой тяжести, но он с виноватой улыбкой немедленно все ронял. Наконец, уже к зиме, ему выписали белый билет и освободили вчистую.

В ночь на 19 июля город пережил первую массированную бомбежку. В ней участвовало несколько сотен самолетов, и до рассвета над Москвой колыхалось такое зарево, что даже можно было читать. Впрочем, советское командование быстро сумело наладить защиту на дальних подступах к городу, сквозь которую просачивались лишь мелкие группки бомбардировщиков и больше действовали на нервы, чем приносили вреда. С этих пор и до весны 1942 года, когда немцев оттеснили к Можайску, продолжался период наиболее интенсивных бомбежек. Днем обыкновенно было тихо, но с одиннадцати вечера и до рассвета следовало по два-три налета.

Немцы между тем приближались, и правительственные учреждения эшелон за эшелоном потянулись на восток. Наркомнефть со всеми сотрудниками отбывала в далекий приуральский Киров. Алексей выбил туда командировку, ознакомился с условиями жизни и решил оставаться с семьей в Москве до последней возможности. Его включили в ликвидационную комиссию, завершавшую в Москве все дела наркомата, потом перевели в такую же комиссию Наркомлеса, и под конец он остался дома без работы, без денег и на иждивенческих карточках. Без дела оказалась и служившая в том же наркомате Ольга. Завод "Точизмеритель", на котором работала Софья, закрылся, и теперь вся компания вкупе с Ритой поневоле скучала дома. Больше всех повезло Валентине: накануне войны она перешла в городское управление Наркомугля, которому эвакуация, естественно, не грозила.

Помимо государственных учреждений и важнейших заводов, Сталин велел эвакуировать из столицы всех стариков и несовершеннолетних детей. Их отрывали от семей, грузили в эшелоны и отправляли неизвестно куда. Алексей немедленно связался с родственницей Бубновой, жившей в Подлипках, в часе езды с Ярославского вокзала. Общими усилиями отыскали дрянной сарай на краю деревни, сквозь щели которого чувствительно продувал ветер. Его сняли, как прежде снимали дачи, и Алексей перевез туда Ираиду Петровну с Ритой. За ними увязалась еще соседская бабка с маленьким внуком. Алексей и Бубнова время от времени навещали их там и привозили еду. Однажды перрон вокзала оцепили солдаты и стали требовать у Алексея пропуск. Алексей, порывшись в кармане, предъявил рецепт, накануне выписанный врачом. Солдат - деревенский парень - долго крутил в руках странную бумажку, ничего не понял, но решил не связываться и пропустил Алексея на поезд. Наконец правительству стало не до стариков, и к холодам беглецы с опаской вернулись в город.

Тяжелая осень

В большой комнате, рядом с голландкой, Алексей сложил кирпичный камин, вроде кухонной дровяной печи и с такой же чугунной крышкой, а трубу вывел в существующий дымоход. Камин значительно экономил дрова, а готовка еды удачно совмещалось с отоплением комнаты. Тяготясь бездельем, Алексей достал огромный мешок ржаной муки и пек для Риты коричневые лепешки. На стене повесили большую карту страны, где линия фронта обозначалась воткнутыми флажками. Выслушав очередную сводку Совинформбюро, Алексей со вздохом переставлял флажки поближе к Москве.

Начались перебои с электричеством. Стоило зажечь в квартире слишком много ламп или включить приобретенную перед самой войной электроплитку, как напряжение падало, свет гас и соседи начинали метаться по подъезду в поисках виновника. Во избежание неприятностей Алексей выкрутил в люстрах все лампы, кроме одной. Когда электричество отключалось вовсе, на помощь приходила дореволюционная керосиновая лампа. С круглой жестяной банкой, куда заливался керосин, и пузатым, вытянутым вверх цилиндрическим стеклом, она висела на гвозде, освещая комнату теплым и трепетным оранжевым светом.

Школы не работали, и Рита получила наконец длительную передышку. Однако взамен явилась напасть - трудфронты. Здоровые мужчины были мобилизованы, и вся тяжелая неквалифицированная работа свалилась на их жен и детей. В первые месяцы войны преобладало рытье окопов и особенно противотанковых рвов.

Эти циклопические сооружения тянулись на десятки километров, достигая 3-4 метров в глубину и еще более в ширину. Проку от них не было никакого: немцы бомбами или взрывчаткой разравнивали ров в каком-нибудь одном месте, и танки проходили дальше на восток. На рвах этих круглосуточно трудились десятки тысяч женщин, стариков, инвалидов, подростков. Сверху их расстреливали немецкие штурмовики.

Однажды Риту вместе с другими обывателями посадили в кузов и привезли на поле под Наро-Фоминском. Не успели они разобрать лопаты, как на дороге в облаках пыли показался мчавшийся грузовик. Солдаты сверху кричали: "Немцы прорвались, бегите!". Возникла паника, Рите с группой женщин удалось вскочить в попутку, и она, отчаянно мотаясь по разбитой дороге, без остановок докатила их к задворкам Киевского вокзала. Когда Рита, еще в состоянии шока, кое-как добралась до своей квартиры, где в полумраке тикали ходики, на стуле дремала кошка, а бабушка штопала белье, все приключение показалось ей как будто кошмарным сном.

Осенью в городе поползли слухи, что немцы собираются затопить Москву водой. Разумные люди только посмеивались, не понимая, как это технически осуществимо на плоской равнине. А между тем угроза действительно была. Ее таило построенное накануне Химкинское водохранилище, урез воды которого на несколько десятков метров превышал уровень Москвы-реки. Южный торец водохранилища упирался в земляную дамбу, которую надеялись разбомбить немцы. В этом случае гигантский водяной вал должен был прокатиться по городу, сметая все на своем пути. Однако дамба устояла, и вскоре эти страхи забылись.

Шестнадцатого октября немцы прорвали фронт в районе Калуги и, не встречая сопротивления, танковыми колоннами устремились к столице. Тысячи москвичей, копавших противотанковые рвы, первыми узнали о прорыве и бросились спасаться кто как может. Добравшись домой, они возбудили общую панику. В организациях принялись жечь архивы; пепел документов густо кружил в воздухе. Обыватели наскоро избавлялись от партийной литературы, растапливая ею печи.

Люди всерьез готовились к оставлению Москвы и баррикадным боям. Шептались о немецком плане окружения города, о кутузовской тактике Сталина и о том, что надо бежать, пока не замкнулись "клещи". Многие, бросив имущество, штурмом брали уходившие на восток эшелоны, а немецкая авиация бомбила их с воздуха. Бубнова также поддалась панике и укатила в Пермь, где у нее умер младший сын. К чести Алексея следует сказать, что он устоял и храбро решил держаться до конца. В передней лежали заранее уложенные вещевые мешки всех членов семьи, чтобы пешком уходить вместе с армией. Но кризис миновал, и московская жизнь постепенно вошла в долгую военную колею.

Бомбежки

Ночью город погружался во тьму. Фонари не горели, или в них были вставлены синие лампы. Окна домов занавешивались специальными шторами из плотной черной бумаги. Нередко поверх них вешали еще одеяла (которые к тому же сберегали тепло). Милиция бдительно следила, чтобы по краям окон не оставалось светлых щелей. Стекла были заклеены накрест полосками прочной бумаги или марли, чтобы осколки, выбитые ударной волной, не летели картечью внутрь комнат.

Как только темнело, в воздух поднимались неуклюжие аэростаты заграждения. Они были двух типов: огромные цилиндрические баллоны и более ажурные яйцевидные, с рыбьим хвостом. Наполненные легким газом, они висели на прочных цепях-растяжках, и эти цепи мешали немцам летать низко. Трудно сказать, чего от них было больше: пользы или вреда. Осколки зенитных снарядов пронзали их слабую ткань, и подбитая колбаса шумно шмякалась на дома и деревья, увеличивая неразбериху.

Громкоговорители на улицах дважды объявляли тревогу и замолкали. Надрывно выли сирены. В темном небе блуждали лучи зенитных прожекторов, отыскивали самолет и вели его, передавая друг другу. Иногда летчик, попавший в перекрестье ослепительных лучей, терял ориентацию и врезался в землю.

Александр Жарёнов. "Сумерки над Москвой", 1942

С перекрестков улиц, где дома стояли пошире, беспорядочно плевались вверх тонкие зенитные пушечки, а с крыш домов им вторили счетверенные пулеметы. Осколки зенитных снарядов и пули дождем сыпались на город, представляя для людей едва ли не большую опасность, чем редкие немецкие бомбы. Однажды днем Рита на улице попала в тревогу, и острый осколок серьезно разодрал ей коленку. Вообще вся эта канонада давала слабые результаты и имела скорее моральное значение. Тем более, что сбитый самолет, падая на жилые кварталы, приносил никак не меньше разрушений, чем его бомбы. По счастью, это бывало нечасто.

Один самолет свалился на Покровке, и Алексей собственными глазами видел немецкую карту, на которой Казарменный переулок находился в кольце зловещих черных крестов. Тогда как район Цветного бульвара немцев явно не интересовал. Дома поднялась паника; женщины требовали срочно переехать куда-нибудь на Сретенку, и Алексей насилу их угомонил.

В квартире круглые сутки бормотала черная тарелка радио. Патриотические песни чередовались с тревожными сводками Совинформбюро. Вечером тарелка внезапно запиналась на полуслове, и все быстро начинали одеваться. Дважды следовало знаменитое: "Граждане, воздушная тревога", и радиосирена присоединяла свой голос к уличному вою. Со всех этажей сыпались на двор женщины и дети с подушками, теплыми вещами, едой, табуретками и древними подобиями раскладушек. Спотыкаясь впотьмах и роняя пожитки, они спешили в ближайшее убежище, подгоняемые бранью милиционеров и дежурных. Каждый имел на боку противогаз в брезентовой сумке. Вскоре после объявления тревоги двери убежища запирались, и опоздавшие рисковали провести ночь на улице. Однажды в темной подворотне Ираида Петровна обронила ключи от квартиры, и женщины под вой сирен судорожно шарили руками в луже.

На первых порах бомбежки напрочь дезорганизовали жизнь обывателей. Люди не успевали высыпаться. Звучал отбой, но едва они добирались до дому, как тревога повторялась. Очень скоро большинство стало спускаться в убежище с вечера, безо всякой тревоги, и спокойно располагалось там на ночлег. Дома были небольшие, жильцы знали друг друга в лицо, со временем у каждого появилось свое "законное" место, которое другой не занимал. Люди сидели, читали, вязали, нянчили детей. За себя боялись мало, но боялись, что бомба разрушит их дом и негде станет жить. Памятуя четырнадцатый год, ожидали химического нападения, но со временем успокоились.

Не считая малочисленных станций метро, убежища располагались в подвалах под каменными домами. Они были разного класса, и хотя жители каждого дома были приписаны к своему убежищу, в суматохе можно было протиснуться и в чужое, получше. Большая часть убежищ не спасала от прямого попадания и не имела химической защиты.

Одно такое простенькое убежище было напротив дома Ларионовых, и приписанные к нему жильцы дружно завидовали соседям из Подсосенского переулка, где под большим старым домом располагался громадный подвал, оснащенный всеми чудесами техники вплоть до химического обеззараживания воздуха. Излишне говорить, что туда нахально лезла вся округа, оттирая в сторону законных владельцев. Наконец в дело вмешалась милиция и навела порядок. Но победители недолго радовались. Через несколько дней в дом на Подсосенском угодила фугаска. Она сколола половину здания и завалила убежище, куда хлынули потоки из прорванной канализации. Люди не смогли выбраться и все утонули в зловонной жиже.

Узнав о трагедии в Подсосенском, Ларионовы засомневались, стоило ли еженощно таскаться в бомбоубежище и портить себе сон. Опыт нескольких месяцев свидетельствовал, что прямые попадания случаются редко, к убежищам доверие было потеряно, и когда Рита свалилась с очередной инфекцией, Алексей твердо заявил, что если им судьба умирать, лучше умереть дома. Все как-то успокоились, перестали обращать внимание на тревоги и спали в своих кроватях под вой сирен как ни в чем не бывало.

Мужчин, за исключением дряхлых стариков, в убежища не пускали. Их место было на крышах, точнее, на чердаках. Там стояли бочки с водой и ящики с песком на случай попадания зажигалок. Эти мелкие игрушечные бомбочки, размером чуть больше гранаты, имели внутри горючую смесь. Немцы вытряхивали их из самолетов целыми ящиками. Зажигалки легко пробивали металлическую кровлю и устраивали пожары на чердаках зданий. Их хватали железными щипцами или брезентовыми рукавицами и совали в специально расставленные ящики с песком. В сущности, зажигалки составляли львиную долю сыпавшихся на город бомб; если же падала фугаска, это считалось событием. За целую войну в окрестностях Казарменного переулка их взорвалось всего несколько штук.

Бывало, что отдельные немецкие асы бреющим полетом, не поднимая тревоги, достигали центра города и сбрасывали тяжелые бомбы. Однажды полутонная фугаска с ювелирной точностью поразила здание ЦК КПСС на Старой площади, похоронив под обломками всех сотрудников. Сила взрыва была такова, что до самой Покровки в домах повылетали стекла.

Другую подобную бомбу сбросили (в обиходе говорилось: спустили) на здание Иранского посольства, расположенное поблизости от Казарменного переулка. Дипломаты, словно предчувствуя беду, накануне убрались оттуда со всем имуществом. Бомба угодила в развилку старого дуба и разорвалась высоко над землей. Рита сидела в комнате, когда громовой удар настежь распахнул окна, двери и даже печную вьюшку (стекла за счет накленных "крестов" удержались). Большие стенные часы отлепились от обоев и, повисев секунду наклонно, с похоронным звоном шмякнулись на место, а Рита впала в столбняк и как зачарованная смотрела на них.

В один хмурый холодный день Рита шла по Театральной площади к метро. Внезапно ее нагнал какой-то военный, обхватил за плечи и повалил на лед тротуара. Раскололось небо, и когда все пришли в себя, то увидели начисто срезанный левый угол Большого театра. Трудно предположить, чтобы одиночный вылет немецкого аса имел своей целью здание театра. Но ошибка могла быть спровоцирована тем, что накануне его перекрасили и замаскировали под заводской цех.

Вообще многие здания обманчиво меняли свой вид. Маскировочные сети опутывали Кремль, а напротив, на Болотной площади, было создано подобие Кремля, и туда без конца сыпались бомбы, потому что немецким летчикам не было времени разбираться, на какой стороне реки он в действительности находится. На сам же Кремль, как говорили, не упала ни одна бомба.

Поскольку вид разрушенных зданий угнетающе действовал на людей, московские власти наладили оперативную расчистку завалов. Стоило бомбе разбить какой-нибудь дом, руины тут же огораживали забором, пригоняли заключенных или солдат, и через день на этом месте была ровная пустая площадка.

Военные будни

Шестнадцатое октября стало своего рода кульминацией в военной жизни москвичей. Когда паника стихла, а Сталин несмотря ни на что остался в Кремле, люди начали приходить в себя, и неизвестно откуда возобладала уверенность, что все будет хорошо. Немцы еще наступали, на улицах спешно возводились заграждения из мешков с песком, окраины покрылись противотанковыми ежами, но барометр общественного мнения пошел вверх и больше уже не падал.

С другой стороны, к этому времени в городе наладился твердый порядок. Карточки отоваривались без задержек, исправно выдавались дрова. По ночам действовал комендантский час, воры и хулиганы мгновенно препровождались в штрафные роты. Стабильно работали оставшиеся в столице учреждения и заводы, и даже трамваи ходили прежним порядком. Кинотеатры показывали наскоро отснятые в Алма-Ате патриотические фильмы, артисты играли по госпиталям спектакли для раненых. С фронта без задержек доходили письма, для удобства военной цензуры лишенные конвертов и сложенные знаменитыми треугольничками.

Весной сорок второго, когда немцев оттеснили к Вязьме, бомбежки резко пошли на убыль, а москвичи, в свою очередь, совсем перестали их бояться, и теперь только самые пугливые ночевали в убежищах. С лета 1943-го зачастили салюты. Начавшись с освобождения Орла, салютная эпопея тянулась до самой победы; бывали дни, когда Москва украшалась фейерверками по два и даже по три раза за вечер. Рита завела специальную тетрадочку, в которой пунктуально отмечались дата, причина салюта, количество залпов и орудийных стволов (что зависело от степени важности освобожденного объекта).

Рабочая жизнь Ларионовых быстро наладилась. Ушедшие на фронт и эвакуированные работники требовали срочной замены. Валентина пристроила Ольгу в свою бухгалтерию. Софья окончила курсы медсестер и работала с ранеными. Старый знакомый неожиданно пригласил Алексея в Управление делами Совнаркома - сказочная удача по тому времени. Дело было за тремя партийными рекомендациями. Одну дал сам знакомый, другую Алексей получил по почте с фронта от родственника Константина Лукнова. Раздумывая, откуда бы достать третью, он медленно шел по Красной площади и внезапно столкнулся с давным-давно забытым сослуживцем. Тот прямо на колене сотворил ему рекомендацию и пропал из виду навсегда.

Теперь семья Ларионовых уже не считала крошки. Каждую неделю Алексей приносил пайки, небогатые, но достаточно сытные. Он же доставал домашним талоны в правительственную столовую знаменитого Дома на набережной. Рита регулярно ездила туда с бидонами и кастрюльками. Безвестные владельцы талонов жались к сторонке, разглядывая Надежду Крупскую, Марию Ульянову и других героев революционной эпохи, сутулых, морщинистых, чудом уцелевших в репрессии. Крупская была пухлой, неряшливой, похожей на жабу старухой, в темной шерстяной кофте с отвислыми карманами, с одутлым лицом и болезненно выпученными глазами.

В целом жизнь москвичей оставалась полуголодной. Значительная часть продовольствия поступала из США и Англии по ленд-лизу. Большие караваны торговых судов, сопровождаемые военными конвоями, выходили из шотландских и исландских портов и тянулись в обход Норвегии, отбивая атаки с воздуха. На полпути их встречали советские корабли и вели в Мурманск. По карточкам москвичам постоянно выдавали американскую тушенку, яичный порошок для омлетов и кокосовое масло - комья грязно-серого цвета, с непонятным запахом, таявшие во рту.

С 1942 года на помощь ленд-лизу очень кстати пришли ведомственные огороды. Каждому учреждению был выделен участок земли в ближнем Подмосковье. Размеры его соответствовали количеству сотрудников; в список включались также их дети, пенсионеры и нигде не работавшие иждивенцы. По выходным (которые иногда отменялись, а иногда нет) все эти люди набивались в грузовики и подводы и ехали обрабатывать землю.

В первый год никто ничего не знал: сажали кому что придет в голову - репу, капусту, морковь; обрабатывать не умели, и ничего не выросло, а что выросло, растащили местные крестьяне. Поднялся ропот, и власти навели порядок. На следующий год всем велели сажать одну картошку. Учреждениям выдавали известное число мешков клубней; их мелко резали на части, так чтобы в каждой был глазок, т.е. ростовая почка. Поле вспахивал трактор, люди сообща сажали, пропалывали, дважды окучивали и убирали урожай, а потом делили собранное согласно списку. У Алексея картофельное поле было в Косино, на востоке от города; Ольга и Валентина ездили по Ярославской дороге. В темной передней Алексей отгородил досками угол, и там всю зиму держали собранный урожай. Когда в конце сороковых годов эти работы были прекращены за ненадобностью, все уже так привыкли к ним, что громко выражали недовольство.

Все москвичи были приписаны к своим заводам, учреждениям, школам, как крепостные к барину. Те же, кто не работал и не учился, попадали во власть домоуправления. На них-то главным образом и свалились упоминавшиеся выше трудфронты. Почти каждую неделю Рита обнаруживала в почтовом ящике повестку. Чаще всего приходилось разгружать баржи с дровами или пилить для горожан эти дрова на метровые отрезки. Один такой обрубок упал Рите на ногу и повредил ноготь большого пальца. Осенью 1941 года немецкая бомба попала в продовольственный склад на Хорошевке, он наполовину сгорел, и требовалось отобрать уцелевшие овощи от непригодных. Возле Киевского вокзала существовал двор, на который подводами завозили овощи и мясо, рубили, чистили и делали суповые наборы для полевых кухонь. Рита мыла эти овощи в котлах с ледяной водой и отморозила руки. Дома они потемнели, распухли и сильно чесались.

В школьные годы Рита отличалась значительной коммунистической идейностью и яростно спорила с матерью, когда та вздыхала по царским временам. Алексей только посмеивался, а Ираида Петровна говорила: "Валя, оставь ее в покое. Она - молодая, ей жить при советской власти". Но случай с руками подействовал на Риту отрезвляюще. Она поняла, что каковы бы ни были общественные интересы, а своими личными пренебрегать глупо. Все равно никто за героизм не наградит и в беде не поможет. С этих пор она повела с трудфронтами отчаянную борьбу. Некоторые повестки игнорировались, по другим она приезжала на место и тут же переулками сбегала домой. А возобновившиеся учебные занятия наконец изъяли Риту из-под власти домоуправления. [...]