Довоенный быт (3)

Автор: Михаил Глебов, 1999

Бытовая возня

Смешно мне, гражданин начальник, оттого, что я человек,
царь природы, разум у меня мировой, и вынужден, однако,
сидеть в коммунальном сортире, как орангутанг какой-нибудь…
(М.Зощенко)

Плита поглощала порядочное количество дров, поэтому ею пользовались в случае больших застолий или при кипячении белья. Обед для маленькой семьи как правило готовился на керосинке. В круглый чугунный поддон на ножках заливался керосин. Оттуда, через отверстия в крышке, вверх торчали три фитиля; длину их (а значит, и силу пламени) можно было регулировать специальными рычажками. Сверху ставился усеченный конус, собиравший пламя к конфорке. Были керосинки поменьше, с двумя фитилями, называемые грец (от слова "греть, подогревать"). На керосинках готовили блюда, требующие длительной варки, например, мясо.

Керосин продавался по карточкам в специальных лавках, куда ходили с большими бидонами. Одну такую лавочку я еще застал в детстве на Усачевке. Тесная, грязная и темная, она больше походила на слесарную мастерскую. Казалось, в нее нельзя было войти, не запачкавшись. Вонь от нее разносилась до другой улицы. Продавец мерным черпаком наливал из огромной бочки керосин. Тут же продавались краски, гвозди, средства от клопов и крыс.

Если надо было вскипятить чайник, обычно пользовались примусом. Керосин также заливался в нижний поддон, который, в отличие от керосинки, был герметичен. Специальным насосом туда накачивали воздух. Когда открывали клапан, смесь воздуха с керосином под давлением рвалась вверх к конфорке, давая сильное пламя. Зажечь эту смесь спичкой было невозможно; сперва поджигали спирт-денатурат в блюдечке, мимо которого она шла, и этот спирт срабатывал как детонатор. Большими почитателями денатурата являлись опустившиеся пьянчуги из простонародья, у которых не хватало денег на водку.

Грязное белье сперва кипятили на плите в больших тазах, а потом стирали вручную в прямоугольном корыте с округлым днищем и широкими горизонтальными бортиками, на которые можно было класть мыло и другую мелочь. В корыто строгали ножом обмылки и разводили горячей водой. Туда же наклонно ставилась небольшая волнистая стиральная доска, о которую терли (стирали) белье. Кухня все это время была наполнена вонючим паром.

Вместо современных электроутюгов пользовались чугунными угольными утюгами. Маленькие по размерам, они имели дверцу, куда закладывался раскаленный уголек из печки. Понятно, что регулировать температуру такого утюга было невозможно. Требовалась большая сноровка, чтобы не прожечь ткань; многие страховались тем, что набирали полный рот воды и потом шумно спрыскивали вещь перед глажкой. Тем же способом иногда приводили в чувство расшалившихся детей (удостоверяю, что он был весьма эффективен).

Холодильников не было, но в зимнее время их роль выполняли холодильные шкафы под окнами, главным образом в кухне. В толще стены делалсь ниша, отделенная от улицы перегородкой в полкирпича (12 см). С внутренней стороны шкаф закрывался фанерными дверцами. Громоздкие припасы (например, говяжьи кости) зимой просто вывешивались на веревке за окно, но там их клевали синицы.

По утрам мужчины брились безопасной, а самые ловкие - опасной бритвой. В специальной металлической чашечке разводился мыльный раствор и взбивался до состояния пены. Мужчина намазывал подбородок коротким толстым помазком и, глядясь в специальное зеркальце на ножке, начинал скрести себя бритвой. Опасная бритва фактически была обыкновенным, остро отточенным ножиком. Перед каждым бритьем ее правили, стачивая заусенцы лезвия о специальный шероховатый ремень. В безопасную вставлялось тоненькое фабричное лезвие и прикрывалось сверху стальным щитком; эта бритва действовала точь-в-точь как рубанок в миниатюре, и порезаться ею было сложно, разве только сковырнуть прыщ. Тем не менее порезы были обычным явлением, и на этот случай под рукой всегда стояла перекись водорода.

В конце двадцатых годов по Москве распространились детекторные радиоприемники. Слушать их можно было только в наушниках. Небольшие по размеру, они имели вмонтированный в корпус особый кристалл, а сбоку висела на проводе ручка с острой иглой на конце. Слушатель, взяв ручку, тыкал ею в разные грани кристалла, пока не попадал на какую-нибудь радиостанцию.

Вскоре их место прочно заняли знаменитые черные тарелки - предки современных динамиков, транслировавшие три центральных программы. Как-то в Десятую квартиру постучали подвыпившие мужики с молотками и лестницей и стали тянуть провода. Каждая семья могла по желанию выбрать тарелку большую или маленькую. Валентина, всегда страдавшая глухотой, пожелала большую. Мужики сообщили, что трансляция начнется в три часа, и ушли. К трем часам Ираида Петровна с Ритой чинно уселись перед динамиком, сидели-сидели, а он молчит как убитый. Назавтра Ираида Петровна, сыскав мужиков в подъезде, предъявила претензии. Как выяснилось, они спьяну чего-то не туда подключили. В три часа тарелка прокашлялась и повела репортаж о методах стрижки овец в колхозах степного Казахстана, а Рита с бабушкой, сидя на стульях, почтительно ее слушали.

В самом начале войны все приемники, кроме тарелок, велено было сдать в милицию, но после победы их честно вернули назад.

Хотя телефоны появились в некоторых квартирах еще перед войной, в войну они были отключены. Люди писали письма, поздравительные открытки и заезжали в гости без предупреждения. Когда требовалось из дома позвонить кому-нибудь на работу, шли на ближайшую телефонную станцию.

В коммунальной квартире жильцами выбирался ответственный квартиросъемщик. Он отвечал перед домоуправлением за своевременность коммунальных платежей и по другим подобным вопросам. Каждая семья имела электросчетчик и платила за освещение своих комнат отдельно. Находились умельцы, устанавливавшие жучки (отрезки проводов) в обход счетчика и пользовавшиеся, таким образом, бесплатной энергией. Если их ловили с поличным, дело кончалось плохо. Освещение в кухне, передней и т.п. оплачивалось по расчету: нагоревшая энергия делилась пропорционально числу членов каждой семьи. Так же поступали и в других сходных случаях. Уборка мест общего пользования проводилась по очереди, как и прочие крупные мероприятия типа стирки. Конфорки на плите были поделены; в другом варианте каждый мог пользоваться ими всеми в заранее согласованные часы.

Домашние животные

Деревянные домишки, подступавшие в тридцатые годы к самому Садовому кольцу, имели обыкновенный деревенский набор живности, кроме самой крупной. Жильцы каменных домов ограничивались собаками, кошками и клопами.

Перекрытия в кирпичных домах вплоть до хрущевских времен делались деревянными. Со стены на стену перекидывались толстые брусья, снизу к ним подшивался потолок (который штукатурили по дранке и часто украшали лепниной), а сверху поперек клали брусья помельче, и уже на них настилали толстые четырехсантиметровые доски пола. В престижных домах этот пирог сверху дополнялся еще паркетом. В промежутках брусьев свободно ходили мыши и крысы. Когда их травили, они ползли умирать в свои норы и омерзительно воняли оттуда. Для вентиляции подполий в наружных стенах часто делали маленькие решеточки. Борьба с грызунами в отдельно взятой квартире ничего не давала, потому что они легко перебегали из одного подполья в другое.

Этот же фактор способствовал катастрофическому распространению клопов, тараканов и вшей. Особенно много их развелось после Гражданской войны, когда приличные квартиры были уплотнены пролетариями. Клопы чаще всего заводились в щелях деревянных кроватей и по ночам выходили оттуда кусаться, оставляя на простынях мелкие кровавые пятна. Раздавленные насекомые противно воняли. Чтобы затруднить им жизнь, кровати в те времена покупались преимущественно металлические, с железной сеткой вместо матраца, а в тюфяки клали сухую полынь, пижму и пиретрум (порошок ромашки). Если клопов становилось много, кровать отодвигали от стены, и каждая ее ножка ставилась в миску с водой. Тогда клопы заползали на потолок и оттуда падали на спящих. Множество их жило под обоями и внутри фанерных перегородок, разгородивших обширные барские комнаты. Трещины и щели в этих перегородках осматривались в поисках мелких черных точек - выделений клопов в местах их обитания, именуемых гнездами. Эти места мазали бурым ядовитым хлорофосом, а в тяжелых случаях вызывали работников санэпидемстанции.

В начале тридцатых годов не менее трети москвичей было заражено вшами. По крайней мере таково было положение в классе, где училась Рита. Мелкие бледные жучки прятались на голове среди волос и сосали кровь, вызывая зуд. Иногда они падали на парту и переползали к соседу. Другие виды вшей размножались под мышками и в паху. Все они оставляли гниды - мелкие белые яички, приклеенные у корней волос. Взрослые регулярно осматривали волосы детям и друг другу. При малейшем подозрении на вшей голову мыли специальным мылом и ополаскивали керосином. Многие, наскучив этими церемониями, предпочитали стричься наголо, что было особенно распространено среди военных.

Собак в городе было мало, потому что их нечем было кормить. Кроме того, они вызывали нарекания соседей по коммуналке. Исключение составляли немецкие овчарки, воспитывавшиеся по договоренности с военкоматом "для пограничной службы". Конечно, на самом деле большая часть этих собак предназначалась для охраны лагерей ГУЛАГа. "Оборонным собакам" полагался солидный мясной рацион, который преимущественно съедали хозяева. Они пользовались защитой милиции в конфликтах с напуганными или укушенными соседями.

Незадолго перед войной Алексей Ларионов, с детства любивший собак, завел небольшого белого фокстерьера с черными пятнами. Фокстерьер вырос веселый, энергичный и очень ласковый. Когда Алексей возвращался с работы, Томик подскакивал всеми четырьмя лапами и лизал его в лицо. На ночь его сажали в специальный загончик, из которого он вскоре научился таким же образом выпрыгивать. Пришлось накрывать загон тяжелым листом фанеры. На беду, Валентина не переносила собак, а они отвечали ей взаимностью. Когда у Алексея случилось опасное нагноение руки, она убедила мужа, что во всем виновата собака, и Томик был уничтожен.

В каждой квартире жила по меньшей мере одна кошка. Она ловила мышей и создавала домашний уют. Поймав мышь, кошка обыкновенно несла добычу Ираиде Петровне, та гладила ее и давала молока. Каждая семья предпочитала определенную расцветку, которая была к дому. У Кононовых к дому были серые полосатые кошки. Ираида Петровна, заходя в гости к соседям, подмечала кошку на сносях и загодя просила котеночка. В первые недели котенок обычно болел чумкой и иногда умирал. Выживших приучали ходить на ящик с песком, отчаянно тыкая носом в собственные лужи. Кошкам также запрещалось вскакивать на столы и кровати. Под рукой всегда висело скрученное в жгут полотенце. Застав кошку на месте преступления, Ираида Петровна хватала его и крепко шлепала кошке под зад. Летом, когда Ларионовы снимали для Риты дачу, кошки ехали вместе с ней и к осени чаще всего пропадали. Я думаю, что Ираида Петровна специально оставляла их там, поскольку гораздо легче было взять нового котенка, чем отучать взрослое животное от вольготной жизни. Дома кошки ходили гулять на черный ход. Когда же его сломали, кошек стали просто выпускать на лестницу, откуда они сами попадали во двор или на чердак и под утро с мяуканьем скреблись в дверь. Если у них заводились блохи, Ираида Петровна посыпала кошку пиретрумом и крепко заматывала ее в полотенце. Блохи, спасаясь, вылезали кошке на нос, и там она их слизывала.

Одна беременная кошка, желая погреться, вспрыгнула к примусу и опрокинула его. Горящий денатурат разлился на пол кухни. По счастью, рядом оказалась Валентина. Накинув сверху пальто, она сунула руку внутрь и сумела отключить раскаленный клапан примуса. Виновная кошка была немедленно выставлена за дверь.

Новогодняя елка

Новогодняя елка до середины тридцатых годов была запрещена как религиозный и буржуазный пережиток. Ларионовы все равно ставили Рите маленькую елку. Под Новый год по квартирам ходила учительница проверять, нет ли у кого елки. Но Ираида Петровна выносила елку, привязанную к табуретке, в Ритину комнату и прикрывала дверь.

В декабре 1934 года "всесоюзный староста" Калинин неожиданно заявил, что с религией елка была связана по недоразумению; на самом же деле это чисто народный обычай. "Поэтому, - возгласил он, - не будем лишать наших детей праздника". В городе воцарилось радостное оживление. На прилавки магазинов срочно выбросили все, что только можно повесить на елку. Дети опрометью клеили бумажные цепи, вырезали цветные снежинки. Развешивали мандарины, конфеты, южные длинные яблочки и позолоченные грецкие орехи; все это полагалось, дождавшись Нового года, обрезать и съесть. На концы веток прикрепляли игрушечные подсвечники, в них ставили тонкие церковные свечи. Огоньки свечей колебались от движения воздуха, а по стенам и потолку таинственно шевелились тени. Но свечи капали на пол и были чреваты пожаром. Вскоре их заменили разноцветные электрогирлянды.

Однажды на дне рождения Риты, когда еще стояла елка, подвыпивший родственник Константин Лукнов неудачно повернулся и уронил ее на пол. Стекляшки брызгами разлетелись по комнате, Рита пустилась в рев. Назавтра Лукновы приволокли в подарок огромный набор новеньких ярких игрушек. Здесь были танки, самолеты, красноармейцы и много больших разноцветных груш. Одна исключительно мерзкая синяя груша с летящими по ней фиолетовыми птицами, сколько ни падала, умудрилась дотянуть до XXI века. Все-таки стеклянных игрушек выпускалось мало; преобладали плоские картонные фигурки на ниточках и другие, вылепленные из пропитанной клеем ваты. Большой популярностью пользовались длиннейшие бусы; однако стоило нитке порваться, как они дождем осыпались вниз. Верхушку елки украшали звездой, предпочтительно красного цвета.

Как-то раз Алексей ставил елку и поколол правую руку. Скоро она распухла и начала нестерпимо болеть. Врачи определили флегмону - внутренний гнойник, прорыв которого грозил заражением крови. Они полагали, что в лесу возле этой елки лежало какое-то дохлое животное, и Алексею в ранку попал трупный яд. Ему несколько раз резали руку, но найти гнойник не могли. Наконец выяснилось, что дальнейших инъекций наркоза Алексей не перенесет. Тогда встал вопрос об ампутации. Алексей уже смирился с несчастьем и прилаживался писать левой рукой. В последний момент знакомые направили его к старому дореволюционному профессору. Профессор пощупал руку и вдруг, выхватив откуда-то из-за спины скальпель, ударил повыше запястья. Алексей вскрикнул, и тут же фонтаном брызнул гной.

Однако на этом беды не кончились. Чтобы рука зажила без последствий, гной должен был полностью выйти наружу. Для этого надрезу не давали срастись, вставляя туда марлевые жгуты. Но у Алексея оказалась невероятно сильная сворачиваемость крови. На другой день рана срасталась со жгутом внутри, и перевязки приводили к повторным болезненным вскрытиям.

Когда рука наконец зажила, выяснилось, что в ней серьезно повреждены сухожилия. Вечерами Алексей подолгу упражнялся с теннисным мячом, восстанавливая хватку кисти, но тщетно: она разжималась при малейшей нагрузке. Он, конечно, не догадывался, что это увечье убережет его от призыва на фронт и тем сохранит ему жизнь. До самой смерти его правая рука от локтя до запястья была исчерчена множеством белых перекрещивающихся шрамов.

Летние дачи

Отпуска в тридцатые годы были коротенькие, а гулять за свой счет никому не давали. Поэтому каждый раз, едва наступало лето, Валентина начинала жаловаться, что не с кем оставить дочь, и затем увольнялась из своей Наркомнефти, твердо договорившись с главным бухгалтером, что тот возьмет ее обратно в сентябре. Так продолжалось довольно долго; наконец главному бухгалтеру надоело работать все лето в неполном составе, и он пригрозил Валентине, что больше ее обратно не примет. С тех пор Рита жила на дачах вдвоем с Ираидой Петровной, а остальные члены семьи наезжали туда по выходным.

Традиция проводить летние месяцы на природе настолько укоренилась среди дореволюционной московской интеллигенции, что семьи, остававшиеся в душном и пыльном городе, пользовались всеобщим презрением. Состоятельные отцы семейств устраивались в барских усадьбах, беднейшие норовили снять флигелек поскромнее, хотя бы в складчину. Дачные местности начинались сразу за городом и тянулись вдоль расходившихся во все стороны железных дорог. Константин Иванович предпочитал Кунцево и Немчиновку по Белорусскому направлению, но об этих благословенных временах никаких преданий не сохранилось.

Когда улеглись революционные бури, старая привычка напомнила о себе. Уцелевшие дачники зачастили к уцелевшим хозяевам. Однако большинству приходилось ориентироваться на крестьянские избы с присущей им грязью, клопами и пьянками. Вскоре крестьяне, оценив материальную сторону дела, взялись приводить свои домишки в порядок, а некоторые даже возводили поблизости резервные хибары, куда на лето переселялись сами. Заработанными деньгами они, по всей видимости, делились с местным начальством, потому что никаких гонений не было. В конце весны на фасадах сдававшихся изб красовались листы белой бумаги; горожане бродили по деревне, знакомились с хозяевами и сходились в цене.

Во вторую неделю июня, когда завершались холодные утренники, Алексей добывал подводу, а впоследствии грузовик, наваливал вещи, и Валентина с Ираидой Петровной и Ритой переезжали на дачу. Иногда им составляли компанию семьи сослуживцев или соседей по дому.

Едва заняв отведенную комнату, Ираида Петровна кипятила воду и устраивала генеральную уборку, результатов которой хватало даже хозяевам на осень. Пазы бревен прошпаривались, по тюфякам и кроватям щедро сыпался пиретрум от клопов, а захваченная из Москвы кошка оперативно ликвидировала мышей. Обустроив жилище, Ираида Петровна искала аккуратную хозяйку с рыжей коровой, которая все лето снабжала ее молоком. Потом они с Ритой долго гуляли по улице, чтобы удовлетворить любопытство местных жителей, которые незаметно разглядывали их сквозь занавески. Доброжелательная общительность помогала Ираиде Петровне быстро наладить с ними приятельские отношения, а их детишки составляли Рите компанию для игр.

В конце недели на дачу собирались остальные члены семьи и весело проводили выходной, собирая грибы и купаясь в речке. Вездесущие родственники не оставляли их и здесь. Воскресным утром семейство отправлялось на станцию "встречать", и непременно кто-нибудь к ним приезжал. Тогда веселье разгоралось с новой силой, а вечером все они возвращались в город.

Сперва Ларионовы снимали дачи по южному направлению, в Люблино и в Царицыно. Погрузив вещи на подводу, Алексей добирался туда вслед за неторопливой конягой пешком. В Люблино был организован ягодный колхоз. Местные жители целыми днями гнули спины на плантациях земляники, малины, смородины, крыжовника и особенно вишни. Хозяева избы притаскивали домой ягоды в огромных плетеных решетах; Ираида Петровна за копейки покупала их и запасалась вареньем на зиму, при этом Рите полагались все пенки.

В Царицыно был старый запущенный парк, спускавшийся к зеленым от тины прудам. На склоне в окружении столетних дубов и лип пряталась небольшая круглая беседка с позолоченным снопом колосьев на крыше. Как-то в выходной Ларионовы гуляли по парку, и вдруг надвинулась туча. Люди со всех сторон хлынули к беседке. Но Валентине показалось оскорбительным толкаться там в тесноте, и она, не обращая внимания на окрики Алексея, повернула домой. Когда Ларионовы, злые и промокшие, наконец успели обсушиться, прибежали испуганные люди и сообщили, что в беседку "Золотой сноп" ударила молния и погубила всех, кто там прятался.

С середины тридцатых годов по неизвестной причине пошла чехарда: каждый год семья выбиралась на новое место, даже по другому направлению. Жили в Кашире (Павелецкая дорога), в Правде (Ярославская), в Полушкино и Григорово (Белорусская), в Кудиново (Нижегородская), в Вельяминово (Рижская), в Грибаново (Усовская ветка). То ли из раза в раз попадались неудачные хозяева, то ли осторожный Алексей, памятуя о репрессиях, не хотел подолгу задерживаться на одном месте и мозолить глаза тамошним осведомителям (вспомним, что плата за дачу передавалась хозяевам нелегально).

В верховьях Москвы-реки среди заливных лугов раскинулась деревня Григорово. На противоположном крутом берегу темнел сосновый бор. Однажды Рита с группой девчонок переплыла туда за грибами. Возвращаясь назад, она слишком рано перестала грести и неожиданно ушла вниз с головой. Этот случай так ее напугал, что она, уже уткнувшись в берег, все колотила коленками по воде. С тех пор Рита никогда не плавала на глубоких местах и наперед проверяла участок купания ногами.

Как-то воскресным вечером, только Ларионовы улеглись спать, под окном зашумели, и по стене поползли отблески красного зарева. Это загорелся соседний дом. Эвакуировав женщин в овраг сторожить барахло, Алексей полез на крышу своей избы. Ему подавали ведра с водой, и он поливал раскалившуюся дранку, чтобы она не вспыхнула тоже.

Один год оказался совсем неудачным. Сперва дачу сняли по Ярославской дороге, в поселке "Правда". С первых же дней у Ираиды Петровны стали пропадать мелкие вещи. Наконец она подслушала разговор хозяев и поняла, что они попали в воровское гнездо. Алексей велел не подавать виду, а сам неожиданно явился с грузовиком, навалил вещи и был таков. Хозяева только успели поймать кота и заперли на чердаке. Он вопил оттуда, но вызволить его не представлялось возможным. Кот Пушок был действительно уникальным: он исполнял команды, ходил на задних лапах и обожал варенье. Ольга и Софья несколько раз возвращались в поселок искать его, но тщетно.

Поскольку лето едва началось, срочно подыскали домик в Кудиново, к востоку от города. Здесь Алексея прельстили остекленные веранды. Он приписал их аккуратности и зажиточности хозяев, а дело оказалось в бесчисленных комарах, гнездившихся в соседнем болоте.

Как-то в выходной Ларионовы, гуляя вокруг деревни, набрали грибов, и в их числе один сатанинский. Уж так получилось, что за обедом он весь достался Рите. К вечеру начались рези в животе, сильнейшая рвота и понос. Ираида Петровна отпаивала ее молоком, но без толку. Рита лежала на кровати голой, потому что даже легкая простыня казалась пудовой тяжестью. Между тем за стеной у хозяев по радио читали лермонтовского "Демона" (интересное совпадение!), и Рите от этого стало так тошно, что Ираида Петровна взмолилась, чтобы они выключили. Так протекла бесконечная ночь, а под утро Рита, едва приоткрыв глаза, увидела, как их серая кошка бесшумно вспрыгнула с улицы в форточку и оттуда на пол, и пошла к миске с молоком. Тогда рассвело, боль в животе утихла, и неприятный инцидент обошелся без последствий.

В Кашире Ларионовых приютила интеллигентная местная учительница. Ее муж водил паровозы к Москве и обратно и редко ночевал дома. Просторный чердак был завален грудами книг, в которых Рите позволено было копаться. С крутого песчаного косогора открывалась панорама широчайшей Оки, сплошь усеянной мелями. Куры с кудахтаньем бродили на самой середине течения; надсадно гудели застрявшие в песке пароходы. Из труб знаменитой Каширской электростанции, первенца советской энергетики, тянулись шлейфы черного угольного дыма. В городе петляли заросшие травой улочки, на рынке продавалась Титовка (местный сорт яблок) и вкуснейший квас. Его готовили на минеральной воде источника, до революции почитавшегося святым.