Разное

Автор: Михаил Глебов, 1997

О нашем восприятии мировой культуры

В предисловии к одной из книг Джеральда Даррелла написано, что его брат Лоуренс, столь часто и сатирически им упоминаемый, - "знаменитый, а многие считают, что и великий английский прозаик". В доме Дарреллов на Корфу теперь ресторанчик, и висит портрет Даррелла - но не Джеральда, а Лоуренса. А я полагал, что он просто неудавшийся графоман. Итак, мы ничего не знаем.

Я бы сказал, что в культуре существует, так сказать, эффект пантеона: все имена сколько-нибудь выдающихся людей прошлого и настоящего известны, и каждое занимает некоторое определенное, устоявшееся место в "системе культурных координат", так что Х определяет сферу их творчества, а Y - степень талантливости или популярности.

В Советском Союзе тоже был свой маленький пантеон, хорошо известный советским гражданам: были Маяковский, Горький, Алексей Толстой - "великие"; были просто хорошие писатели и поэты - Симонов, Паустовский, Твардовский, Пришвин, Эренбург, Сергеев-Ценский - как бы "второй эшелон"; их окружали россыпи звезд еще помельче - Серафимович, Фурманов, Асеев, Кедрин, Гладков, Демьян Бедный и тучи послевоенных авторов, заполонявших "Роман-газету". Были, кроме того, темные лошадки, которых никто не читал, а читавши - не понимал, и имена которых глухо ассоциировались с антисоветчиной: Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Булгаков и некоторые другие, о коих громко говорить не следовало, особенно на работе. И всякий мало-мальски образованный человек, даже не читав не строчки Пришвина, знал, что он пишет "о природе", а Симонов - "о войне", что Горький - "буревестник революции", а Маяковский, переболев непонятным, но реакционным футуризмом, стал "ассенизатор и водовоз".

Другой вопрос, как и кем, и при чьем влиянии формировался этот пантеон; но он сформировался и стал общественным мнением. И всякий знал, что Пушкин "повыше", а Лермонтов "пониже", и никто из обычных людей в здравом уме не пытался проанализировать их творчество и составить собственное мнение. И даже если кому Лермонтов нравился больше Пушкина, тот так и говорил: "Пушкин наш величайший поэт, но мне Лермонтов нравится больше", т.е. признавал свое инакомыслие за исключение, отклонение от общепринятой истины, а если отклонение бывало слишком велико, это уже воспринималось как эпатаж.

Точно таким же образом существует пантеон всемирной культуры. Складывавшийся веками под действием миллионов политических, идеологических, религиозных, эстетических факторов, пребывая в непрестанном движении и развитии, он с детства охватывает всякого культурного человека, так что ученик, приступая к чтению Плутарха, уже заранее знает его место в общей системе координат и воспринимает прочитанное сквозь призму характеристики автора. Как усердный прихожанин с закрытыми глазами отыщет в церкви требуемую икону, как посетитель старой Третьяковки твердо помнил, в каком зале искать какого художника, и шел прямо в этот зал, так и любому человеку "пантеон" служит картой культурного ландшафта и рейтингом ценности его элементов.

Но для этого пантеон обязан быть полным, т.е. попадать в него имена должны естественно, без тоталитарных указок, и забываться тоже естественно, а не запрещаться сверху. Мы же многие десятилетия были отрезаны от мировой культуры и не только не знали вовсе западной современности, но даже авторы прошлых веков почти не переиздавались и стали библиографической редкостью. Мировая культура для нас как бы не существовала, за исключением нескольких произвольно оставленных имен, причем никто не гарантировал, что эти избранные имена действительно составляют верхушку культурной иерархии. И если на вопрос о французской литературе ХХ века советский читатель сходу называл Барбюса и Ромена Роллана, это вовсе не значило, что именно Барбюс и Роллан составляли цвет французской прозы первой половины столетия.

Когда из всего пантеона культуры обществу дозволяется знать только отдельные имена, то имена эти, вырванные из контекста, из общей системы координат, просто в силу своей малочисленности и исключительности, занимают в глазах людей неоправданно высокое положение, как если бы обычный человек в отсутствие великанов провозгласил себя великаном, и ему бы поверили в силу невозможности сравнения.

Каноническое знание нескольких отдельных имен приводит, с одной стороны, к уверенности в своей исчерпывающей осведомленности, а с другой - к вере в загнивание и вырождение западной культуры, имеющей так мало ярких талантов. А поскольку мировая культура в своих лучших проявлениях была существенно выше нашей советской идеологизированной культуры, то даже второстепенные авторы, тем или иным способом прорываясь сквозь железный занавес, привлекали к себе внимание и вызывали восхищение хотя бы уже в силу самобытности, непохожести на отечественные замусоленные образцы. То, что на Западе составляло добротный средний уровень, являлось нам откровением, подобно тому как обыкновенный западный супермаркет в глазах советского обывателя становился чудом райского изобилия.

Запад с его многовековой культурой насчитывает десятки тысяч крупных писателей, поэтов, драматургов, каждый из которых имел свою индивидуальность, создал что-то значительное, внес лепту в общий культурный процесс. И нетрудно понять, что, скажем, литература о природе, хотя и является как бы второстепенным направлением, охватывает многие сотни выдающихся имен.

Все ускоряющийся темп современной жизни и стремление отдохнуть от него создают обширный рынок подобной литературы, а мощный спрос порождает соответствующее предложение. При этом каждый автор стремится найти свою нишу, своего читателя, рассказав о той же природе как-то иначе, непохоже на "конкурентов". В свое время Сетон-Томпсон (как мне кажется) покорил читателей антропоморфизмом животных, создавая из жизни кошки или лошади почти человеческую трагедию. Но это не всем нравилось, и Даррелл выбрал противоположный путь: показал животных именно как животных, как они есть на самом деле, какими их мог видеть не Шекспир, а Линней. Но рядом с этими авторами жили и творили сотни других, каждый со своими особенностями, заполняя жаждущий рынок. Возможно, многие из них были лучше Сетон-Томпсона и Даррелла или в чем-то самобытнее их; но мы о них ничего не знаем.

Сетон-Томпсон, неисповедимыми путями проникнув в нашу культуру в 1930-е годы, на долгое время стал в наших глазах звездой художественной натуралистики; с шестидесятых звездой стал Даррелл. А что мы могли противопоставить своего, русского? Всего два имени светятся на нашем горизонте: Аксаков и Пришвин. Но Аксаков со своей псовой охотой и рыбной ловлей в поместьях Оренбургской губернии канул в архив, потому что давно уже нет ни диких степей, ни барского житья, да и сама охота стала нам чуждым, непонятным явлением. Книги Аксакова превратились в мертвые литературные памятники и уже не отвечают живым читательским запросам.

Пришвин гораздо ближе к нам, но он специфичен. Изобилие той же охоты, расшаркивание с советской властью, слюнявые детские описания, прорываясь в разных местах, отталкивают читателя, а христианско-философские реминисценции вкупе с длительным созерцанием капель дождя в паутине годятся далеко не всем. Аксаков был барин, а Пришвин - религиозный философ, но читатели наши в подавляющем большинстве не относятся к этим категориям. В самом деле, многие ли читали Пришвина? А если читали, то сколько читали? И кто из психически нормальных людей осилил до конца аксаковскую рыбную ловлю? Можно, конечно, вспомнить описания природы у Тургенева, Паустовского, детские рассказы Сладкова или Бианки, но это уже несерьезно.

Факт в том, что собственных популярных писателей-натуралистов в России нет. С точки зрения рынка, Аксаков отвечал вкусам дворянства своего времени, а Пришвин, похоже, вообще не имел массового читателя, тогда как Сетона-Томпсона, Даррелла или Кусто взахлеб читает весь мир.

Можно, конечно, возразить, что только дешевая беллетристика удовлетворяет массовым вкусам, однако Толстого читали у нас практически все. Хорошая литература не обязательно элитарна, так же как и плохая не обязательно популярна. Все дело в рынках, в размере читательских аудиторий, на которые работает тот или иной писатель. И философский трактат, и любовный роман могут быть хорошими или плохими, но аудитория второго объективно на много порядков шире, чем у первого, так что самый плохой роман прочтет заведомо больше людей, чем самую хорошую диссертацию. Пришвин может быть гораздо талантливее, глубже и оригинальней Даррелла (и это наверняка так), но именно глубина и оригинальность резко ограничивают его аудиторию, тогда как Даррелл выплескивается на улицы и читается в каждом доме.

На тему "Разговоров с Гете" Эккермана

В свободное время Гете любил порассуждать. Как у всякого умного человека, у него накапливались мысли, а блестящая образованность и кругозор обеспечивали широту параллелей и неожиданность сравнений. Всякое мелкое событие его мирной, спокойной жизни, любая услышанная новость провоцировали умственную работу, и результатами надо было с кем-то поделиться. С другой стороны, он давно уже потерял надежду встретить человека, с которым мог бы обсуждать интересующие его вопросы на равных; следовательно, оставалось найти (или нанять) компаньона, который безропотно выслушивал бы его, хотя бы частично понимал, вовремя поддакивал и не лез с собственной глупостью.

На счастье, явился Эккерман, не только благоговейно слушавший, но и по собственной инициативе конспектировавший услышанное. Что было тому причиной: искреннее преклонение перед гением, желание сохранить его мысли потомкам, надежда самому чему-то из них научиться, умысел заработать на их издании? - мы не знаем. Факт, однако, в том, что один, рассуждая, отдыхал и расслаблялся, облегчая свой мозг так же, как облегчают мочевой пузырь, а другой тщательно собирал крупинки его мыслей и на этом сделал себе имя и мировую известность. Он доподлинно знал, о чем рассуждал Гете вечером такого-то числа и что он говорил на ту же тему за месяц до этого, тогда как сам Гете наверняка не смог бы вспомнить, о чем он со скуки чесал языком вчера вечером. Ему это было вовсе не интересно, потому что место вчерашних мыслей давно заступили сегодняшние, и опять уже нужно звать Эккермана и облегчать душу.

Вот важнейшее отличие между человеком творческим и человеком бесплодным: один непрестанно изливает и не может остановиться, тогда как другой без конца поглощает и не может насытиться. Ибо знания даны нам для самостоятельного, творческого применения их на деле, как выведенный математиком общий принцип позволяет решать тьму разнообразных в частностях, но сходных в своей основе задач. Решая задачу, человек не может применить известный ему принцип в чистом виде, но должен подогнать, приспособить его для данных конкретных обстоятельств, как плотник подгоняет к оконному проему неуклюжую раму. Вот это-то приспособление бесплодному человеку и не дается, потому что оно есть творческий элемент. В удел ему остаются лишь технологические карты для погонной работы конвейерного типа, где нет никаких вопросов и последовательность движений рабочего расписана с точностью до миллиметра.

Отечественные популярные издания

Большинство наших (советских, российских) публикаций, будь то журнальные статьи или книги, по финансам, теории упругости или компьютеру, написаны так, что их понять очень сложно, а часто и вовсе невозможно.

Я не могу сказать, что авторы не знают своего дела (хотя допускаю и это); но они не в состоянии изложить свой предмет связно. Они не могут встать на точку зрения того читателя, которому адресованы их писания. Они объясняют факты, неизвестные читателю, через другие факты, также ему неизвестные. Они начинают излагать технологию процесса (пусть того же финансового арбитража), но по дороге теряют несколько существенных звеньев или механизмов, так что читатель не может связать концы и не понимает сути. Одновременно его нагружают массой второстепенных деталей. Отсутствует системный подход в изложении любого предмета.

Возможно, что сами авторы не получили системного образования, а "учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь", - как, впрочем, и подавляющее большинство российских специалистов. У них в голове не существует стройной теории, разворачивающейся последовательно, а толпится пестрое облако эмпирических фактов, нахватанных в разное время и наслаивающихся один на другой, а то и противоречащих друг другу.

Вот передо мной статья по арбитражным операциям на американском фондовом рынке, объемом всего три журнальных страницы. Я не спорю, что фондовой рынок - вещь чрезвычайно сложная и запутанная, но все же не до такой степени, чтобы в популярном изложении для людей, имеющих высшее образование, ничего нельзя было понять. Эти несчастные три страницы (!) я осиливал в три захода (!) и не дочитал (!), потому что потерял нить и решил в конце концов, что ежели мне этот предмет понадобится, то я ознакомлюсь с ним по нормальной иностранной книжке. На кого рассчитан этот опус? А ведь автор в предисловии как раз каялся в непонятности предыдущей статьи (которую я по счастью не читал) и обещал теперь исправиться. Исправился, понимаешь…

Об изучении научных дисциплин

Я постепенно прихожу к выводу о нецелесообразности проработки любой читаемой или даже изучаемой книги. Когда мы просто читаем, при обязательном условии наличия некоторого интереса к предмету, то неизбежно получаем общее впечатление о предмете. Конечно, оно аморфно и упускает подробности. Но если мы не станем использовать полученную информацию непосредственно для дела, аморфного впечатления вполне достаточно. Если же станем - то в процессе практической деятельности невольно освоим требуемые частности.

Всякая детальная проработка учебника есть разновидность школьной зубрежки: она самодостаточна, т.е. требует учения ради учения, "чтобы хорошо владеть предметом", а вовсе не для решения насущных практических задач. Добросовестный зубрила всегда отделяет теоретическую подготовку от будущей практической деятельности. Он думает так: сейчас выучу все как следует, а потом выученное, наверно, понадобится. И потому он вызубривает не то, что ему понадобится, а весь учебник по порядку. КПД такого подхода оказывается чрезвычайно низким. Причина же этому та, что для зубрилы предмет есть вещь в себе, тогда как для разумного человека - вещь для него.

Ввязываясь в зубрежку любого предмета, мы должны четко представлять себе два уровня задач, решаемых посредством этой зубрежки. Мы должны постоянно задавать себе вопросы: (1) добавит ли изучение данного предмета что-либо существенное к моему общему мировоззрению, и (2) поможет ли оно в моих текущих делах? Первый вопрос высвечивает целесообразность постижения основ предмета, второй выбирает полезные для освоения частности.

Всматриваясь еще глубже, замечаем, что зубрежка безотносительно к непосредственной пользе есть частный случай самопромышления. В самом деле, наши реальные житейские задачи состоят в том, чтобы достигать своих желаний кратчайшим путем. Если же мы, столкнувшись с необходимостью теоретической подковки, беремся не за те конкретные элементы теории, которые нам непосредственно необходимы для дела, а за всю "науку" по порядку, то, значит, мы сами наперед так решили, исходя не из действительной надобности, а из своих разумных соображений. Если же скажут, что без владения основами нельзя правильно понять частностей, я отвечу, что это правильно в теории, а на деле никогда не бывает так, чтобы человек вовсе не знал общих оснований своей профессии; с другой стороны, значительная часть этих оснований ему никогда не понадобится.

В самом деле, строительная наука безмерно широка, а данный конкретный инженер лепит однотипные сараи, мосты или еще что-нибудь подобное; зачем же ему изучать строительство космодромов? С другой стороны, он пользуется формулами СНиПов и простейшими сведениями из сопромата, тогда как по соседству живет вся премудрость теории упругости. И если бухгалтер ведет дела в строительной фирме, стоит ли ему изучать экспортно-импортные операции? К этому следует добавить фактор времени: сегодня все вокруг нас меняется с такой скоростью, что невозможно уследить за всеми нужными новшествами, а не то что учить ненужные. Если я, работая в строительной фирме, пожелаю освоить "впрок" экспортные операции, то потрачу немало времени без непосредственной отдачи, и даже если через несколько лет столкнусь с внешней торговлей, мои знания, сильно подзабытые, уже не будут соответствовать изменившейся действительности.

Общее правило нашей земной жизни требует ничего не готовить впрок, не накапливать, не создавать заделы на будущее. Все эти действия вытекают из самопромышления, а самопромышление есть воплощение в жизнь нашего Греха. Он проявляется всякий раз, когда мы, отвлекаясь от текущих дел и реальных желаний, начинаем размышлять, что бы нам такого сделать полезного, что пригодится в следующие годы. Мы созданы для того, чтобы класть кирпичики, не заботясь о проекте здания в целом; когда же мы тщетно беремся проектировать, то неизбежно прекращаем вести свою кладку и, таким образом, не достигая одного, упускаем и другое. Бог создал нас не для того, чтобы мы знали все науки на свете, и даже не для того, чтобы знать все теоретические тонкости своей профессии, но для того, чтобы делать свое дело и по мере необходимости, диктуемой этим делом, изучать требующиеся элементы теории.

Последовательное изучение любого предмета есть в умственной сфере то же самое, чем в сфере материальной является накопление богатств. Мы накапливаем знание, как скряга золото, в надежде, что накопленное когда-нибудь для чего-нибудь пригодится.

Единственно верный подход к изучению профессиональных вопросов заключается в том, чтобы, столкнувшись на практике с неизвестной сферой деятельности, не пугаться и, опираясь на Божью помощь и свой здравый смысл, методом проб и ошибок, советуясь со сведущими людьми и выискивая полезные крупицы в книгах, практически осваивать новое дело. Ни единое дело не может быть освоено в одной теории, и бесчисленное множество хороших специалистов выросло именно из здравомыслящих и решительных дилетантов. Что же касается пресловутого общественного мнения, оно требует от человека не знаний, а их видимости, которую при желании нетрудно создать.

Жизнь многократно заставляла меня браться за новые дела, и я на опыте убедился, как мало в каждой области действительно знающих специалистов. Часто бывает так, что умный, образованный и добросовестный человек оказывается гораздо предпочтительнее "специалиста", долгие годы без толку протиравшего штаны на своей формальной должности.

О лечении болезней

В Духовном мире всякое расположение воли ангела (злого духа) порождает животных, которые впоследствии исчезают вместе с этим расположением. На земле же они не могут исчезнуть, ибо приобретают остойчивую материальную форму. Так, на куче навоза мухи могут возникнуть из ничего, т.е. материализоваться наитием ада, но если убрать навоз, мухи сами по себе не исчезнут.

То же, по-видимому, касается наших болезней. Духовные изъяны приводят, по соответствию, к телесным недугам; но, раз возникнув, недуг приобретает остойчивую материальную форму и дальше развивается сам по себе. В этом смысле реальности Духовного мира похожи на то, как если бы мы мяли и гнули резиновую игрушку, а потом отпустили - и она немедленно приняла бы исходную форму. Реальности же Натурального мира подобны тому, как если бы мы стали ломать ветви дерева, а потом прекратили; но дерево, получив передышку, не может сразу восстановиться в исходном виде, а надолго останется в том состоянии, до какого мы его довели.

Я бы рискнул объяснить указанное различие тем, что Натуральный мир обладает свойством инерции, а Духовный мир - не обладает. Известно, что инерция прямо связана с массой тела, т.е. с его грубой, мертвой вещественностью, которая в Духовном мире убывает пропорционально его высоте (глубине). Именно поэтому, когда ангел находится в своем высшем состоянии, он видит себя в идеальной внешней обстановке, но по мере того, как переходит в низшее состояние, соответственно меняется и обстановка, и ангел не может, опустившись до нижнего состояния, удержать вокруг себя прежнюю обстановку. На земле же внешние условия жизни человека обладают устойчивостью, т.е. свойством инерции. Раз сложившись под действием духовных причин, они упорно сохраняются независимо от дальнейшего изменения этих причин, и потому для их трансформации требуется внешняя сила.

Когда человек заболевает, причина болезни всегда коренится в состоянии его духа. Всякий элемент духа соответствует определенному органу тела, и когда в духе непорядок, он неизбежно влияет на соответствующий ему телесный орган. Наступает болезнь, которая, как и всякое земное событие, разворачивается сразу на двух уровнях: причины истекают из Духовного мира, действия происходят в Мире натуральном. Это очень похоже на крапиву, которая, пока не вырвано корневище, непрестанно пускает все новые побеги. Когда же дух человека излечивается, дурное влияние на заболевший орган прекращается. Если бы человек был просто духом, это привело бы к его мгновенному исцелению. Но человек облечен телом, а тело, вместе со всеми своими органами, обладает свойством инерции. По мере того, как развивается болезнь, в пораженном органе накапливаются чисто материальные повреждения, которые с удалением их причины не исчезают автоматически.

Суть духовного выздоровления заключается в том, что раньше (до его наступления), сколько бы человек ни лечился, вылечиться в принципе не мог, как не может зажить рана, которую врач лечит, а пациент расковыривает. Ибо земная медицина способна воздействовать лишь на телесную сторону болезни; она в принципе не может устранить ее причину, а лишь умерять ее болезненные внешние эффекты. Когда же духовная причина болезни исчезла, поврежденный орган более не расшатывается "изнутри" и остается в том плачевном состоянии, до которого его довел устраненный ныне духовный изъян человека. Лишь теперь земная медицина может его вылечить.

Всякое лечение потенциально опасно, ибо врач, не зная и не признавая духовных причин болезни, ищет мнимые материальные причины и с ними борется, т.е., во-первых, действует наобум, а во-вторых, как бы торопит события, насильно заменяя естественное больное состояние органа на неестественное в данных условиях здоровое состояние. Это все равно как если бы садовод разными химическими веществами заставил яблоки созреть в июне; такие попытки были, и даже удавались, - но затем дерево погибало.

Материальные события развиваются тем самым темпом и порядком, каким развиваются их духовные двойники, ибо материальные события - всего лишь тени, следствия их духовных прообразов. Врач же по неведению нарушает это незримое соответствие, насильственно отрывая следствия от причин и заставляя их развиваться неестественным образом; а это лишь усугубляет болезнь. Возможно, что этим же объясняется известный эффект побочного действия некоторых лекарств, которые, излечивая один орган, приводят в негодность другой.

В целом можно сказать, что медицина тем действеннее и полезнее, чем более внешний, случайный характер носит болезнь. Если человек порезал палец, медицина ему поможет, хотя бывало множество случаев, когда из-за ничтожной царапины возникало заражение крови. Но чем глубже болезнь, чем более она относится к категории "внутренних", и в особенности при хроническом ее характере, тем менее пользы приносит врачебная наука, тем больше она может причинить нам вреда. Я прочитал в английском журнале, что повсеместное искоренение детских инфекций привело к росту серьезных хронических заболеваний. Писали, что индейцы некоторых диких племен, после изгнания у них глистов, плохо себя чувствуют и болеют до тех пор, пока глисты не возвращаются. Шопенгауэр заметил, что преждевременно излеченная болезнь из острой формы переходит в хроническую.

Болезнь, в сущности, есть просто одно из событий материального мира, и потому подлежит общему порядку вещей. Всякое же событие имеет духовную причину и материальное воплощение. Оно возникает, развивается и завершается в соответствии с неизвестными нам законами духовного мира; видимое же его проявление - лишь тень духовных реалий. Люди инстинктивно чувствуют это, говоря, что событие должно созреть, что не следует торопить события. Ибо всякое событие - живое, и живет по своим собственным законам, которых мы не знаем. Особенно настаивали на таком подходе Отцы Церкви, говоря о грехе самоволия, когда человек неожиданно, по своей прихоти менял образ жизни, место работы и т.п. Его предупреждали: "Желаемого не обрящешь, и прежнее хорошее потеряешь". То же касается и болезней, в особенности хронических. Пока дух не излечился, тело излечиться не может. Когда же дух выздоровел, можно приступать к лечению тела.