Обыватели-садоводы

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

Всякому ясно, что чем то или иное занятие, увлечение, профессия отстоят дальше от общепринятой нормы, тем меньше у них приверженцев и тем труднее, даже с помощью агитации, увеличить их число. Возьмем, к примеру, летний отдых на море: им наслаждаются миллионы людей, тогда как число спелеологов, проводящих свои отпуска в темных и грязных пещерах, вряд ли превышает несколько сотен человек на страну. Если бы те и другие взялись подыскивать новичков, мы легко представим себя в числе первых и вряд ли - среди вторых. Далее, если новичка все-таки удалось сагитировать, первый почти наверняка будет доволен и останется на солнечном пляже, тогда как второй с той же степенью вероятности ринется вон из пещеры, дав себе самый страшный зарок впредь не связываться с такими оригиналами.

Что касается любительского садоводства в той форме, какую оно приняло в поздне-советские времена, - мы, конечно, не можем уподобить его означенной спелеологии, но, тем не менее, должны согласиться, что для коренного горожанина жизнь на природе и возня в земле далеко выпадают за привычные рамки. Если же многие миллионы городских обывателей очертя голову ринулись обживать подмосковные топи, этому должны быть серьезные причины самого разного характера, но - что удивительнее всего - к садоводству как таковому они практически не имеют отношения.

История знает массовые феномены, балансировавшие на грани психоза, которые неожиданно вспыхивали и столь же внезапно иссякали - причем иссякали именно в тот момент, когда верхушки общества начинали принимать этот фактор в расчет и даже прокровительствовать ему. Возьмем хотя бы безумие первых Крестовых походов: люди бросали семьи, за бесценок продавали свое имущество, нашивали на спину крест и пускались неизвестно куда. Даже дети толпами шли освобождать Иерусалим, на радость мусульманским гаремам. Но когда Католической церкви удалось ввести это безумие в сколько-нибудь разумное русло и организовать борьбу с неверными, так сказать, "поточным способом", - обывателям вдруг расхотелось покидать свои дома, так что вместо личного участия они были принуждены платить церкви дополнительный налог.

Наиболее яркий российский послевоенный феномен из этой серии - садоводческое движение. Резолюция Хрущева об учреждении коллективных товариществ словно прорвала плотину: началось массовое безумие, корни которого прятались как в душе обывателя, так и в тех исторических реалиях, которые его окружали.

Во-первых, нельзя упускать из виду, что зачинателями товариществ и наиболее рьяными садоводами, как правило, были люди немолодые, т.е. те, кто еще застал царское время и жизнь в условиях частной собственности. Ее утрата саднила в их душах всю жизнь, и возможность получить "в управление" какой ни есть клочок земли, при всей ее игрушечности и призрачности, казалась им своего рода реваншем, "возвращением к истокам". Тем более, что память о старых добрых временах мучила не только "недобитых буржуев", но и миллионы бывших крестьян, которые еще в двадцатые годы успели разбежаться из коллективизируемых деревень в города. Все эти "застрельщики" садового движения обладали таким нерастраченным потенциалом энтузиазма (часто они даже умирали в своих огородах), что вокруг них, по законам людской психологии, группировались колеблющиеся элементы, откуда и возникла массовость.

Во-вторых, люди советского времени хронически маялись бездельем. Это значит, что, за вычетом карьеристов и других незначительных групп, вся городская масса тупо высиживала по конторам положенные восемь часов без малейшей надежды радикально улучшить свою судьбу или хотя бы разбогатеть. У людей не было в жизни реального интереса, и оттого они неизбежно маялись скукой. В будни они ходили в свои конторы, в выходные томились по домам. Наглухо закупоренная инициатива, нерастраченные силы стучались наружу и требовали применения, которое и было найдено в "садовой игре", хотя она в той же мере напоминала действительный бизнес, как пионерская "Зарница" - войну.

В-третьих, крайняя имущественная бедность советских людей, при которой любая купленная табуретка становилась предметом черной зависти, неизбежно должна была вознести владение садовым участком на самой верх шкалы социального успеха. Это стало модным, престижным, - следовательно, желанным для всей толпы. Подобно тому, как "приличный" молодой человек брежневской эпохи нуждался в институтском дипломе, так и любая "приличная" семья обязана была владеть садовым участком. Это был жесткий социальный стандарт, где "благо семьи" решительно перемалывало личные нехотения.

В-четвертых, новоявленные владельцы участков, как ни странно, в психологическом отношении были весьма предрасположены к своей роли. Те из них, что произошли из крестьян и не понаслышке знали деревню, просто как бы вернулись к себе домой. Остальные, начитавшись советских романов о прелести колхозной жизни, стремились испытать ее лично. Сверх того, на первых порах все бредили урожаями, потому что сад без урожая попросту невозможен.

В-пятых, реалии советской жизни если и не благоприятствовали садоводческому безумию напрямую, то, по крайней мере, ему не мешали, - и даже в такой степени, о которой не может мечтать гражданин любого капиталистического государства. Ибо в СССР все кругом де-факто было бесплатным. На Западе любой земельный участок, любой коттедж облагаются серьезным налогом на имущество, у нас же налогов не было - ни на сад, ни на городскую квартиру, хоть заводи их целую дюжину (проблема была в административных запретах, а не в деньгах). Бензин стоил копейки, проезд в электричке - копейки. С другой стороны, бедность овощных магазинов в некоторой степени оправдывала хлопоты по выращиванию собственных яблочек. Советского человека не волновали вопросы рентабельности и экономии, он мог целыми днями лить из крана бесплатную воду или - тем же порядком - транжирить личное время на постройку хибары с резными ставеньками и флюгером-петушком на крыше. Далее, дефицит путевок и дороговизна курортов, не беря их скверного качества, склоняла многих к мысли проводить отпуска в саду, тем более, что здесь же бегали дети, которых не всякий отец рисковал отправить в грязный и хулиганский пионерлагерь.

В-шестых, спокойная криминальная обстановка советской эпохи позволяла хозяевам оставлять свои домики и насаждения без присмотра на долгие 9 месяцев в твердой надежде, что все останется в целости и на своих местах.

Таковы, в общем, были социальные предпосылки, обусловившие массовость "садового безумия". И потому их исчезновение в 1990-е годы, после Гайдара, подрубило безмерно расплодившиеся "тоарищества" под корень.

К этому времени старые энтузиасты, естественно, вымерли, а их дети и внуки (вроде меня), на личном опыте постигнув плюсы и минусы такой жизни, относились к ней гораздо сдержаннее. Развал советских контор выбросил тамошних сидельцев либо в безработные, которым уже не до садовых игрушек, либо в богачи, имеющие совсем иной стандарт потребления, либо в сотрудников фирм, которые гонятся за деньгами, дорожат своим местом и, во всяком случае, не имеют прежнего ресурса времени для вскапывания гряд. Престижность владения участком - по мере того, как ими обзавелись почти все - естественным образом упала, и окончательно была добита кирпичными виллами "новых русских". Надежды на урожай с бросовых земель развеялись еще гораздо раньше. Появился земельный налог, взлетели цены на транспорт, а зарплата среднего горожанина, напротив, упала. Столичные магазины наконец затоварились овощами и фруктами. Летом граждан среднего достатка звали в дорогу Египет, Анталия, Барселона. Между тем садовые участки подверглись нашествию бомжей, хулиганов и местного деревенского ворья.

Одним словом, реальная жизнь москвича вывернулась наизнанку, и в процессе этой операции от нее незаметно отвалился налипший ком садоводческого безумия.

* * *

Однако вся совокупность социальных причин (оставаясь, по существу, чисто внешней), могла, конечно, забросить миллионы горожан в болотные топи, но не имела возможности заставить их десятилетиями рьяно рыть землю. Действие одного социального фактора приводило к варианту наших соседей Б., которые, получив свой надел и кое-как обустроив его по первому разу, сочли такие жертвы достаточными и впоследствии ограничивались двумя-тремя визитами в год, чтобы проверить, все ли в порядке, и собрать ту ягодную мелочь, которая уродилась наперекор крапиве. Подобным же образом поступали взрослые дети многих садоводов, приезжавшие лишь номинально, чтобы помахать лопатой часика два, и потом с чистой совестью требовать своей доли урожая.

В той же мере побочным, как ни странно, оказался и "детский фактор": опыт показывает, что хозяева многих участков, имевшие внуков, всячески стремились не допустить их присутствия, от которого в равной мере страдали их душевный покой и ягодные насаждения. В этом плане наша семья составляла приятное исключение из огромной толпы соседей вдоль по всей улице.

Следовательно, в этой главе будут рассмотрены не номинальные хозяева участков и их досужие гости, а фактические садоводы, т.е. люди, воспринявшие свою новую роль всерьез (чаще всего - даже слишком всерьез), причины чему крылись единственно в глубине их души. Оттого, по своим истокам, они могут быть названы духовными причинами, заботливо укутанными во внешние оправдания о желательности урожая, о работе на благо детей и внуков, о пользе активного отдыха и пр. Нет никакого смысла рассматривать эти словесные декларации, которые в равной мере обманывали как слушателя, так и говорящего. Ибо природно-адский человек движется по жизни как бы задом наперед: черти нашептывают ему образ действий, а разум подыскивает благовидное оправдание. Известно, что находящийся во лжи по злу неспособен видеть истину. Если бы такой человек увидел свое истинное духовное лицо в зеркале (как мне однажды было даровано увидеть лицо NN), он не только был бы до смерти испуган, но просто не понял бы, чем он плох и что делал не так. Неопытный наблюдатель может только дивиться, видя, как самые отъявленные мерзавцы искренне почитают себя ангелами во плоти.

В первую очередь следует высказать следующую духовную аксиому: живой человек по доброй воле не станет заниматься мертвым делом. Я хочу сказать, что так называемые порядочные люди, не вовсе лишенные небесного света, частью разумом, частью же интуицией чувствуют, "что такое хорошо и что такое плохо", хотя далеко не всегда могут ясно аргументировать свое отношение. На первых порах им, как и всем прочим, свойственно ошибаться, но едва они вжились в обстановку, как выбирают свой путь - ближе к одному берегу или к другому, или же они вовсе покидают сцену, сочтя свое появление здесь ошибкой.

В отношении подмосковного садоводства обстановка стала достаточно ясной уже к середине 1970-х годов. Взрослый человек, не обремененный адскими комплексами самоутверждения и умеющий смотреть на дело просто и прямо, видел, что бороться за урожай бессмысленно - как по причине кислых почв, так и по невозможности его утилизовать в крупных масштабах. Отсюда вытекала никчемность интенсивной агротехники, бесконечной перекопки и прочих геройских усилий. С другой стороны, здравый человек был согласен, что - по советским бесплатным условиям - наличие домика на природе лучше его отсутствия; что здесь могут отдыхать на свежем воздухе его дети и его родители-старики; и что некоторый минимум садовых насаждений удовлетворяет текущую фруктово-ягодную потребность семьи.

Иными словами, такой человек, в противоречие всем инструкциям, видел в садовом участке лишь пристанище для отдыха на природе. Отсюда естественным образом вытекала его стратегия: избавляться от растений, требующих серьезного ухода, свести к минимуму вскапываемую площадь гряд, выровнять территорию для удобства обкоса, отдать предпочтение кустам и деревьям, способным расти без чужого вмешательства, и, наконец, создать максимально комфортные бытовые условия - обзавестись теплым домом, просторной верандой, мощеными дорожками, скамеечками, гамаком и пр. С конца 1970-х годов, разобравшись в ситуации, я всячески старался проводить эту линию, хотя она не одобрялась родителями. Несколькими годами позже, уже при Горбачеве, когда все инструкции были выкинуты за ненадобностью, кое-где в товариществе действительно стали появляться такие участки, но их были считаные единицы.

Обобщая, можно назвать действительно разумными садоводами лишь тех, кто не поддался утопиям разного рода и не стал рабом своего сада, но чувствовал себя его хозяином. Это значит, что различные аспекты садовой жизни воспринимались им как орудия, которые он властен употребить для своей пользы или выкинуть за ненадобностью.

Здесь еще раз подтверждается верность той истины, что ад - это рабство. Человек, отдавший себя в услужение духам ада, естественным порядком оказывается в рабстве у тех внешних средств, которые составляют материальную оболочку его духовной зависимости. Он теряет здравость рассудка, ибо помещает свое вожделение в центр координат и далее в мыслях своих исходит из него как из незыблемой аксиомы.

Представьте себе, что некая хозяйка решилась вывести в квартире тараканов и сделала бы это занятие главным смыслом своей жизни. Пришел вечером муж с работы, а ужин не готов: жена тараканов ловила. Лег муж спать и проснулся от грохота: жена увидела таракана, да и треснула скамейкой. А почему тарелки разбиты? - в тараканов ими кидалась. В этом фантастическом примере налицо примат войны с тараканами в ущерб всей остальной жизни, которая словно бы отнесена на второй план. Пусть муж взбешен, пусть он ушел к другой, но вот я же задавила еще трех насекомых!

Примерно ту же картину (и, честное слово, не менее карикатурную!) мы встречаем на каждом шагу в любом садоводческом товариществе. Г. строит себе халупу на полметра шире, чем можно, героически выносит партийные проработки и умирает от инфаркта. Щ. воздвигает двухэтажный дом за год до официального разрешения: выволочки, инфаркт, смерть. К. строит недозволенный теплый гараж: многолетние выволочки, инфаркт, смерть. Может ли кто, оставаясь в здравом рассудке, сказать, что второй этаж дачной хибары важнее для хозяина, чем его собственная жизнь? Не служит ли вся хибара одним из средств для его комфорта, притом далеко не самым важным? И, в таком случае, не черти ли толкнули его на этот гибельный путь?

Вот, наконец, двухэтажные коттеджи разрешены, и не меньше сотни хозяев, заплатив деньги, силами шабашных бригад в считаные дни возводят себе щитовые домики. Опоздавший В.Ш., обладая золотыми руками, управился с этой работой самостоятельно, причем в один год. Экономика строительства проста: чем скорее сдан объект, тем раньше пойдет отдача. Посмотрим теперь на К.: в 1967-68 годах Николай с сыном Ренатом подвели здание под конек; казалось, еще один натиск - и можно от всей души праздновать новоселье. Как бы не так! Оба они замечают, что здесь можно было бы выстроить лучше, там - комната слишком тесная, тут - потолок низковат. И вместо нормальной жизни - одна переделка, другая переделка, семейство живет как на вокзале; Ренат с отцом, доводя соседей до бешенства, колотят в два молотка; Николай умирает, Ренат колотит один - пять лет, десять, двадцать… Где же конец? Старятся и умирают члены семьи, стареет и Ренат, в доме исправляются все новые недоделки, - и вот наконец, сраженный артритом и еле двигая ноги, он остается доживать свой век в доме, так и не доведенном до ума.

Здесь снова мы видим, как средство становится целью, разовый акт строительства превращается в вечный ремонт. Сознательно Ренат искал совершенства, которому в принципе нет предела: что ни построй, всегда можно исхитриться лучше. Бессознательно же в нем кипела адская страсть самоутверждения посредством того единственного рода деятельности, в котором он что-то смыслил. Иначе говоря, если бы он не владел плотницким инструментом, он сыскал бы себе другое аналогичное "хобби". Бесконечно ковыряясь по улучшению дома, он чувствовал свою незаменимость для семьи, свое превосходство перед соседями; он, как Сизиф, всегда мог отчитаться о проделанной работе… И все вокруг признавали его строительный гений, и уважительно говорили: Ренат еще не то может построить! - Не правда ли, такое тщеславие маловато в качестве цели всей жизни? Особенно если учесть, что соседи гораздо чаще костерили его между собой за бесконечный грохот.

Рассмотрим теперь В. Уже пожилая и не слишком здоровая женщина, она не дает себе передышки, работает с раннего утра до позднего вечера, но ей все-таки не хватает времени, так что весной и осенью приходится приезжать одной на электричке. В ее труде не видно никакого удовольствия, а только исполняемый каторжный урок, который она сама себе задала. Она роет землю, не разгибая спины, но весь ее труд, противоречащий нормам агротехники, идет насаждениям в минус.

Формальные объяснения В. просты: (а) она хочет получить урожай, (б) участок должен быть в порядке. Но это - пустые слова. Что в действительности движет ею? Желание доказать себе и другим свою работоспособность? Желание бахвалиться идеальным видом участка? Желание косвенно унизить домашних, которые не проявляют такого же рвения? Стремление забыться от мыслей о том, что жизнь, в сущности, уже прожита, и прожита зря? Или каждый злобный удар лопаты в действительности был ударом по черепу того или иного обидчика? - Мы никогда не узнаем этого. Ясно лишь одно: причины садоводческого рвения В. бессмысленно искать в садоводстве.

Такие закоренелые эгоисты, как А.Л. и Ф.Е., нашли на участке другую усладу: командование домочадцами при полном личном безделье. Доколе их соглашались слушаться, жизнь на участке была им в радость. Те эгоисты, которых не слушались, но и не принуждали ни к каким работам, также любили садовую жизнь, где, на всем готовом, можно было прогуляться в лесу, почитать книжку, подышать прохладным вечерним воздухом.

Все эти люди, под видом интереса к своим участкам, преследовали некие плохо сознаваемые иллюзорные цели, вынуждавшие их к более или менее активной внешней деятельности. И чем извращеннее была движущая цель, тем глупее и непоследовательнее выглядели их действия в глазах здравого и непредвзятого человека.