Начало Впервые на дальнем поезде

Автор: Михаил Глебов, август 2003

Когда человеку, еще неведомо для него, вскоре предстоит новый род деятельности или серьезное знакомство, в его повседневной жизни начинают проскакивать искры-предвестники, так что он интуитивно чувствует их неслучайность, но ничего не может объяснить. Это бывало со мною множество раз, и теперь в таких случаях я замираю и вслушиваюсь, словно встревоженная кошка. Ибо наш жизненный путь, вроде земного шоссе, изобилует предупреждающими знаками, которые мы хоть и замечаем, но, по духовной неопытности, редко умеем интерпретировать правильно.

В частности, сей феномен хорошо виден на примере сорвавшейся поездки в Телави. Я страстно желал путешествовать, но Господь по неким духовным причинам жестко препятствовал этому; однако поездки были не запрещены, но только отложены, ибо мне еще предстояло пережить целую кочевую полосу; и по мере того, как она приближалась, моя внутренняя страсть к путешествиям усиливалась и выходила на свет рассудка, а извне навстречу ей стали проскакивать искры удобных возможностей. Но поскольку всякий процесс, родившись, начинает плавное движение по восходящей, первый из этих случаев (Телави) лишь поманил и погас; но он ведь только открывал эпоху странствий, поэтому следом не могли не явиться - и, по видимости, столь же случайно и беспричинно - другие, более удобные случаи.

В середине марта 1976 года, когда я доучивался длиннейшую третью четверть, а за окном медленно подтаивал снег и чернели сугробы, в какой-то из вечеров отец, придя с работы, огорошил меня невероятной новостью: приближаются весенние каникулы, а у него наметилась небольшая командировка в Киев, дел там будет совсем немного, только чертежи получить, и потому он с удовольствием захватит с собой и меня, и маму. - Это было совершенно немыслимое счастье, о котором, что особенно важно отметить, я вовсе не просил; ибо Господь ведает наши желания и в урочный час отсыпает полной мерой в лоно наше, лишь бы это не принесло духовного вреда. Но теперь, вступая в молодость, я остро нуждался в обилии свежих впечатлений - той пище ума и чувств, которые, перевариваясь, формируют облик личности. И поскольку такое обилие впечатлений легче всего достижимо в поездках, Господь наконец поднял глухо закрытый шлагбаум.

Мать, как видно, уже заранее дала согласие; мы должны были уехать на четверо суток, из которых три полных дня отводились на прогулки по Киеву. Я летал словно на крыльях и больше всего боялся еще какого-нибудь внезапного фурункула. Также внушал некоторое опасение 85-летний дед, впервые предоставлявшийся на столь долгий срок самому себе. Но он, к моей радости, вошел в положение и великодушно обещал за эти дни не вываливаться с балкона, не травиться газом на кухне и только мирно хлебать свой кефир; я настоятельно просил его об этом: в противном случае мне оказалось бы не с кем делиться впечатлениями.

Мы отбывали вечером в пятницу - кажется, 23-го числа, и уникальная способность родителей раздувать из всякой мухи слона лишь повышала в моих глазах цену этой, в сущности, пустячной поездки. Уже с полудня оба вернулись домой и, словно жены декабристов перед отъездом в Сибирь, ринулись выгружать все барахло с антресолей. Что-то мерили, щупали, кидали обратно; мать едко бранилась, отец огрызался, я зачарованно впивал глазами пресловутые дорожные сборы. В конце концов сошлись на мысли, что товарный вагон для перевозки барахла все же заказывать не следует. Мать была согласна довольствоваться небольшим чемоданом тряпья, прорву еды нагрузили в объемистую кожаную сумку; отец, усердно сопя, срочно варил неизбежную курицу. Поскольку в дороге нам предстояло провести всего одну ночь, а столица Украины изобиловала снедью, я уже тогда не понимал этих колоссальных приготовлений, но, более всего остерегаясь повредить делу, благоразумно прикусил язык.

Поезд наш (любимое выражение мемуаристов: "как сейчас помню") отходил в 19.44; Киевский вокзал располагался от нашего дома в двадцати минутах езды; поэтому мы, трогательно распростившись с дедом, вышли еще до шести; я нес клетчатый чемодан с тряпьем, отец - съестные припасы, мать нагрузилась еще какой-то дрянью полегче. Смеркалось хмурое небо, чавкала под ногами снежная грязь, и мне чудилось, словно я вышел из будничной жизни в другое измерение, где каждый шаг сулит неожиданности и сюрпризы. В привычной давке метро "я сильно врезал чемоданом под зад полковнику, а когда тот обернулся, сказал 'извините' и тут же врезал вторично, после чего во избежание неприятностей скрылся в толпе", - эта фраза впечаталась в мою память из давно уничтоженного дневника.

Вокзал для меня тоже был внове: многолюдный зал ожидания, очереди к съестным прилавкам, залитые бурой жижей столики кафетерия, хлорная вонь туалета, газетный киоск, длинный полутемный перрон под высоким стеклянным сводом, с которого свисают тусклые зеленоватые лампы, и четыре пустых тупиковых пути. Люди с чемоданами и баулами топчутся перед большим табло, где неисправные желтые буквы, щелкая металлом, шевелятся, выстраиваясь в плохо читаемые записи. Несколько репродукторов в разных концах перрона, проснувшись, бормочут что-то неясное и замолкают; люди, озираясь, растерянно переспрашивают друг друга. Вот сообщили, что родители потерявшейся девочки должны пройти в комнату милиции в такой-то зал. Сонный вечерний голубь примостился на вытянутой руке вождя мирового пролетариата, который вечно провожает уходящие поезда. А вот - оживление в толпе! - и наш состав, медленно вползающий хвостом под дебаркадер вокзала. И мы, словно истекает последняя минута, торопимся отыскать свой отдаленный 18-й вагон, дверь которого еще заперта и лишь тонкий сизый дымок вьется над купе проводника. Я совершенно оглушен счастьем: ведь это - настоящий скорый поезд, какие, бывало, проносились мимо полустанков и шлагбаумов, и теперь я сам на нем поеду!

Проводник в мятом кителе наконец отпирает дверь, отец сует билеты, и вот мы, волоча багаж, движемся узким коридором в середину вагона; отец отодвигает неподатливую дверь купе, там тускло светит потолочный плафон, свернутые матрацы загромождают верхние полки, на столике салфетка, потому что поезд - фирменный. Наши два места верхние и одно нижнее. Вновь отъезжает дверь, пропуская "небритого дядьку" (так значилось в моем дневнике); он был в командировке в Москве, а теперь возвращается домой. А мы, наоборот, из Москвы в Киев - погулять, посмотреть. Киев - он интересный город, правильно делаете, только сезон не тот. В Киев надо ехать, когда на Крещатике цветут каштаны. - Мятый проводник, всунувшись, за рубль выдает белье. Я нетерпеливо гляжу на часы: когда же тронемся? Темный перрон за окном опустел: все, кому надо, уже разошлись по местам.

И вот - мягкий толчок, и медленно сдвинулись колонны вокзального дебаркадера, и поползли чередой назад - едем, едем уже!!! - резко оборвался стеклянный свод, и вокруг под бурым вечерним небом потекли сараи, красные светофоры, запасные пути с дремлющими пустыми составами и бетонный забор ограждения, за которым сквозь путаницу голых ветвей проглядывают теплые огоньки жилых домов. Поезд набирает ход, стуча и качаясь на стрелках, железная дорога сужается до двух колей, жилые кварталы уходят куда-то за лес, и теперь в окне видны лишь наши тусклые отражения. Мятый проводник, всунувшись, требует предъявить билеты и забирает их в свой широкий бумажник. Мятый проводник, всунувшись, предлагает чай в больших серебряных подстаканниках и сахар по два кусочка. Родители, кряхтя, распаковывают сумку с едой, небритый попутчик тоже достает кулек. Ах, и у вас курица! Огурчика не хотите? - Время уже перевалило за девять, темнота прерывается городским пейзажем, скраю пустой платформы мелькает надпись "Апрелевка". Спать, надо ложиться спать. Ты, Ритик, располагайся внизу, а мы с Мишей полезем на верхние полки. Миша, сходи в туалет, вымой руки… и вообще… и тогда ляжем.

О дальний поезд, таинственный и неведомый мир, несущийся в бесконечность! Вагон качается, и я, выйдя в тускло освещенный коридор, неловко стукаюсь плечом о простенок. У окна тихо беседуют двое мужчин в отвислых спортивных штанах, из-за полуоткрытых дверей купе доносится смех и звяканье стаканов. Широкая растекающаяся лужа в торце свидетельствует о близости туалета. Оттуда, сопя, вылезает некто в майке и с полотенцем через плечо, и я осторожно вброд захожу на его место. Здесь, в холодной треугольной кабинке, все неизвестно, и я с трудом догадываюсь, как повернуть ручку, чтобы защелкнулась дверь. Громоздкий массив унитаза не имеет обычной для земных туалетов веревочки от сливного бачка; я торопливо шарю во все стороны, покуда мой взор не падает на схему вагонной сантехники со множеством деталей и цифровых выносок. Они, придурки, лучше бы просто написали, куда жать или за что дергать! Наконец внизу, над самой поверхностью лужи, отыскивается педаль, благодаря которой унитаз с хлюпом опорожняется прямо на рельсы. Напротив над умывальником торчит краник, а вентилей нет. Долгие секунды проходят в раздумьях, пока мои руки случайно не задевают маленький штырь, вроде как у дачного рукомойника. - Вертя головой от обилия технических задач и кое-как справив все свои нужды, я покидаю сортир, перед которым уже скопилось несколько человек; они сдержанно пеняют мне за проволочку. Ага, сейчас сами будете искать, где там эта педаль чертова…

Свет в купе уже выключен, кроме маленького сиреневого ночника. Отец со своим животом, пыхтя, взгромождается на край верхней полки. Чувствуя себя, словно на брусьях у физрука, я тщетно ищу, за что бы зацепиться. Отец не хочет понять, что я никогда не ездил в дальних поездах, он хмурится и кривит губы. Наконец, встав ногами на обе нижние полки, я делаю небольшое гимнастическое усилие и также сажусь со своей стороны. Мать уже застелила мне полку, причем подушка уложена к двери, "чтобы не продуло". Поезд ускоряет ход, вагон раскачивается во все стороны, и я первым делом хватаюсь рукой за ремешок, крепко прибитый к стене. Как же я спать-то буду, я отсюда грохнусь на фик! Отец уже лег, повернулся спиной, внизу мерно дышит мать, а небритый дядька натянул одеяло на голову, выставив с другой стороны пару грязных носков.

Брезентовая шторка на окне опущена, но с каждым толчком вагона слегка приподнимается, и вот уже яркие фонари переездов начинают мелькать по стенам купе. Дядька соскучился сопеть в простыню, высунул нос - и тут же в глазах его зарябили полосы света. Злобно встал он и, чертыхнувшись, дернул шторку вниз. Проходят минуты, и вновь она поднимается, и только что задремавший дядька, вполголоса матерясь, тянет ее вниз и ищет, чем бы прицепить, и не находит в темноте ничего подходящего. И вновь он ложится, и снова встает - да чтоб тебя черти съели! - и наконец, отчаявшись переупрямить шторку, вновь погружается с головой под одеяло.

А я не сплю - отчасти потому, что и дома всегда засыпаю трудно, отчасти из-за непривычной обстановки, волнения, плюс ко всему боюсь упасть, а железная цепь, поддерживающая мою полку, коряво уперлась в затылок. Странно, что полка сделана короче меня, а я ведь по росту среди одноклассников третий от конца! Вытянуть ноги можно лишь по диагонали, но тогда они упираются в ледяное окно. На боку же спать жестко, и потом, я не рискую отцепить руку от того ремешка на стене: мало ли что. И кажется мне, будто без сна проходит вся бесконечная ночь, хотя, без сомнения, я задремывал "пунктиром" и суммарно проспал не так уж мало. За полночь были огромные прожектора, мы долго стояли у старинного вокзала с надписью "Брянск"; в коридоре хлопала дверь, кто-то пыхтя выволакивал багаж, в щели потянуло морозцем. И вновь за окном летит тьма с редкими предутренними огоньками. И вдруг, пробудившись, я чувствую, что поезд едет в другую сторону, едет обратно! Неужели что-то стряслось, и мы возвращаемся в Москву? Да нет, объяснили мне потом, поезд ночью заходил в какой-то тупик, и теперь тепловоз прицепили к составу с другой стороны, вот и все.

Между тем часов в шесть начинает скупо светать, темно-бурая даль приобретает синеватый оттенок. Измаявшись на своей полке, я тихо спусаюсь вниз, одеваю штаны и выхожу в пустой коридор. Поезд летит по широкой, слегка всхолмленной равнине, вдоль путей тянется низкорослая лесополоса, за нею просвечивают поля, где пятнами сходит снег. Мелькают чистенькие платформы полустанков, к ним жмутся кирпичные домишки, вокруг разбросаны острые пики тополей. Я восторженно смотрю на это первое свидетельство юга: в Москве таких тополей нет. Полустанки побольше обросли сараями, мелкими цехами с одной железной трубой, перед вокзальчиками стоит все тот же Ленин и два-три местных автобуса. Кое-где в степь ответвляются одноколейки, уходят по насыпям в неизвестность. Открытая ширь расчерчена защитными полосами - по два ряда южных тополей; эти линии, пересекая дорогу под разными углами, бегут от одного края горизонта к другому. В ложбинах журчат ручейки, еще не успевшие вздуться от талых вод, иногда их расчищенные русла напоминают оросительные каналы. В очередном поселке я успеваю заметить надпись на фронтоне вокзала: "Нежин". Вот и родители завозились, и небритый дядька, еще обросший за ночь, высунул рожу из-под одеяла: "Эге, седьмой час, давайте-ка вставать, перекусим, а там уже и Киев!"

Монотонный пейзаж за окном действует утомляюще, и я, одевшись как следует, доедаю скользкие остатки вчерашней курицы. Мятый проводник, всунувшись - с добрым утречком! - предлагает чай; мятый проводник, всунувшись, раздает отцу и небритому дядьке из широкого бумажника их билеты. За окном мелькает платформа "Бровары" - это уже 41 километр от Киева. Из коридора видно суету в разных купе: где переодеваются, где наскоро пакуют сумки. Пейзаж за окном начинает меняться: вместо полей потянулся густой сосновый лес. "Это наши дачные места". И вот наконец из-за леса просвечивает белизна жилых микрорайонов. Дорога, взгромоздясь на высокую насыпь, объезжает стороной широкое водное пространство. "Днепр!" - ликующе восклицаю я. "Это Березниковский пруд, - хмуро поправляет дядька. - Днепр, разве он такой?!" - "А вон еще пруд, он немножко побольше…" - "Это не пруд, а Днепр!" - окончательно выходит из себя дядька.

В самом деле, наш поезд по насыпи въезжает в гулкую середину фермы многопролетного моста. Далеко вправо тянется водная лента, наш берег низменный, другой высок, обрывист и зарос лесом, над которым смутно золотятся церковные купола. "Это - лавра!" Поверхность реки, уже чистая ото льда, беспорядочно прерывается островками, песчаные берега изрезаны бухтами, где сплошь - мостки, будки и лодки. Вдали, исчезая в тумане, просматривается череда других мостов. Поезд, замедлив ход, карабкается на крутизну Правобережья. Коридор между тем наполнился людьми: сейчас будет вокзал. Перестук замедляется, вот уже за окном потянулась асфальтовая полоса платформы, поезд дергается в последний раз и замирает. Небритый дядька, помахав нам рукой, ввинчивается в толпу и пропадает из вида. Мы, пропустив всех, тоже выползаем на влажный мартовский воздух. Часы на высоком хмуром фронтоне вокзала показывают девять утра.

Моя первая железнодорожная поездка закончилась.
Здравствуй, Киев!