О прелестях живой природы

Автор: Михаил Глебов, январь 2003

Жители города (в особенности - большого города) привыкли обитать в совершенно искусственной среде, где вода к ним поступает из водопровода, воздух из форточки, а "плоды земные" завозят в красивых упаковках откуда-нибудь из Новой Зеландии. Они ходят по асфальтированным тротуарам, на газонах зеленеет специальная декоративная травка, река обрамлена гранитными парапетами. Когда с воцарением перестроечной анархии в затопленных подвалах жилых домов развелись комары, москвичи, привыкшие летом спать с раскрытыми настежь окнами, были в шоке. Городская жизнь не имеет практически ничего общего с жизнью сельской, и хотя садоводческие товарищества - далеко еще не деревня, "враждебные силы природы" властно вторгаются в обиход дачников и воздействуют тем больнее, чем менее горожанин к ним привычен.

Ибо, в противополжность выдумкам идеалистов, стремящихся к "натуральности" и "естественности", пресловутые "силы природы" во все своих ипостасях - климат, погода, флора, фауна - редко оказываются приятны и дружественны человеку, и почти всегда - неудобны и враждебны. Возьмем хотя бы температуру воздуха: в городской квартире она держится в вилке от 22 до 24 градусов; малейшее превышение означает духоту, понижение заставляет напяливать шерстяные кофты и укрываться вторым одеялом. Тогда как на улице, даже если ограничиться летним периодом, такая идеальная температура - в процентном отношении - держится ничтожно малое время; иными словами, человек, живущий с милым в шалаше, практически все время либо мерзнет, либо страдает от жары. То же касается всех других природных факторов, включая флору, где преобладают вредные и колючие сорняки, и фауну, которая сплошь клюется, кусается, обгрызает кору яблонь или подтачивает их корни. Даже безусловно полезная пчела поймет вас неправильно, если вы от избытка любви пожелаете взять ее в руки.

Деревенские жители (в противоположность городским "любителям природы") очень хорошо знают, что почти вся домашняя скотина отличается агрессивностью, и с ней надо держать ухо востро. Редкий горожанин решится пройти вблизи стада коров, даже если среди них нет быка. Завидев путника, эти живые бифштексы прекращают жевать и нередко, склонив головы, вразвалочку движутся наперерез. Однажды, еще до войны, Алексей [мой дед] с маленькой Ритой [моей матерью] проходил невдалеке от такого стада. Часть коров отделилась и, склонив рога, направилась к ним. К счастью, Алексей сообразил, что на Рита надето красное платье. Он мгновенно снял его и спрятал под мышкой; коровы успокоились, и опасный инцидент был исчерпан.

Еще опаснее лошади, которые могут и укусить, и лягнуть. Будучи в туристической поездке на Севане, мы с другом Сережей увидели в окно привязанного к дереву коня. Его хозяин куда-то ненадолго отлучился. Плохо представляя гастрономические пристрастия лошадей и исходя из разумного соображения, что от колбасы ни один советский человек еще не отказывался, мы отрезали небольшой кусок и от чистого сердца предложили животному. При нашем приближении лошадь стала нервно крутить ушами и вдруг решительно повернулась к нам задом. "Беги!" - крикнул я приятелю, но поздно: оба копыта дуплетом влепили каждому из нас по заднице. Хорошо, что конь был привязан, а мы уже почти выскочили за пределы досягаемости; поэтому могучий удар превратился для нас в мягкий толчок - впрочем, достаточный для того, чтобы мы плюхнулись носом в землю. Опасны даже пони, которые почему-то считаются лучшими друзьями детей. В большинстве они злые и очень упрямые. В мемуарах антарктической экспедиции Скотта описывается, как несколько здоровых мужчин вынуждены были запрягать одного пони, проявлявшего особенно бешеный нрав.

С тем же Сережей, но уже в Сухуми, к нам на улице привязалась небольшая коза, которая все время норовила бодаться. В конце концов я вынужден был крепко взять ее рукой за рог, и так мы некоторое время шли вместе, причем хозяин этой козы, если бы он вдруг появился, запросто мог посчитать нас ворами. Взрослый хряк иногда оказывается даже опаснее быка; множество взрослых людей было растерзано ими на деревенских улицах. Кроме того, всеядные свиньи съели несчетное количество крестьянских детей, в особенности младенцев. Не отсюда ли происходит известная поговорка: "А ну его к свиньям"? Многие петухи, не ведая страха, очертя голову наскакивают на прохожих, нанося им серьезные раны клювом и острыми шпорами ног. Индюки и гуси больно щиплются и потому вразумляемы хворостиной, которая, в противоположность палке, не способна их убить. У пушистых кроликов, между прочим, очень мощные передние резцы; вот почему их обычно берут за уши, хотя такое обращение нельзя назвать дружеским. О собаках, думаю, вообще говорить излишне. И даже кошка может так разодрать руки, что мало не покажется.

Одним словом, животные - даже домашние - нисколько не похожи на своих добрых сказочных собратьев, но требуют сноровки и осторожности в обращении. Хозяин для них - не друг, а дрессировщик, содержащий их не удовольствия ради, а с конкретной хозяйственной целью: для молока, мяса, шерсти, щетины, яиц, чтобы запрягать их в телегу, чтобы они стерегли дом, истребляли мышей и пр. Животного, которое не приносит прямой хозяйственной пользы - болонку, например, - психически нормальный крестьянин никогда держать (т.е. кормить) не станет.

По счастью, садоводческие товарищества в те времена были свободны от домашней живности. Содержание крупного и мелкого скота категорически запрещалось правлением. Наш сосед Владимир однажды вздумал разводить кроликов на шапки, но они сидели у него в тесных вольерах, никому не мешали и в тот же год вымерли от какой-то заразы. Любая попытка завести кур приводила к тому, что они отправлялись рыться на огород к соседям, и те либо дружески употребляли их в суп, либо писали пространные кляузы, вследствие которых суп варил уже сам хозяин. Некоторые безумцы пытались устроить на своих участках пасеки, но вскоре, объеденные кругом пчелами и затюканные кляузами, потихоньку сносили ульи. Собак в те времена держали немногие, да и то, главным образом, мелких; овчарки всегда сидели на цепи либо в проволочном вольере, для которого жертвовался какой-нибудь угол сада. Одним словом, деревенская живность садоводам практически не досаждала.

Правда, оставалась живность лесная. Зимой по участкам нередко бродили лоси, обгрызая кору деревьев, и с этим ничего нельзя было поделать. Лось чрезвычайно зол и бросается на людей. Когда они вдруг появлялись летом, люди запирались в домах и не оказывали им сопротивления. Против зайцев стволики молодых яблонь обвязывались колючими побегами малины. Бывали наглые зайцы, кормившиеся на участках и летом. Словно зная о безоружности садоводов, они не реагировали даже на крик и ловко уворачивались от брошенной тяпки. Один такой заяц испортил в нашей округе несчетное множество яблонь. В конце концов хозяйственный Владимир изготовил силок и уже дня через три угощался заячьим супом. Был случай, когда зайчиха родила зайчонка на нашем участке и сама убежала. Его, сидевшего в траве, нашла мать и подняла за уши; детеныш мерзко, пронзительно заверещал. Не зная, что ей делать дальше, мать опустила зайчонка обратно в траву и пошла посоветоваться с отцом, а когда вернулась, его, конечно, и след простыл.

Но зайцы портили садовые насаждения лишь эпизодически; гораздо страшнее были кроты и мыши, подгрызавшие корни растений. При обкашивании участка, особенно среди кустарников и в заброшенных местах, то и дело попадались норы диаметром сантиметров пять; от них неглубоко под поверхностью вели длиннейшие ходы, прорытые кротами. Ольга, чистя малину, яростно забивала эти дыры камнями и комьями глины, но ведь никто не мешал кроту прорыть обходную дорожку. Иногда бабушка приносила ведро воды и выливала в нору. Чаще всего ведра не хватало, даже двух или трех ведер; тогда отец приносил шланг и откручивал настежь кран. Трудно сказать, приводило ли это к гибели крота. Знающие люди советовали, нащупав подземный ход, вырыть в этом месте ямку на штык лопаты и поставить на дно консервную банку. Крот, путешествуя ночью по своим галереям - и притом ни хрена не видя - благополучно вываливался в эту банку и по скользким жестяным стенкам не мог из нее вылезти. Некоторые утверждали, что таким способом извели множество кротов.

Вражеская авиация главным образом состояла из дроздов. Если на Рейне дрозды, как известно, поют, то у нас они, главным образом, жрали ягоды, даже неспелые. Эти довольно крупные (с пол-голубя) серые птицы с темными точками на грудке и цинично-наглым взглядом прилетали на рассвете, когда хозяева мирно спали в своих халупах, садились десятками на куст смородины или черной рябины и поднимали такую возню, что он шелестел и клонился, словно в ненастье. Садоводы воздвигали пугала, натягивали веревки с болтающимися целлофановыми пакетами или с блестящими (из фольги) крышечками от молочных бутылок, но дрозды были опытны и не желали пугаться. Тогда оставалось последнее средство: садовод хватал палку и с диким матом устремлялся на них врукопашную. Часть дроздов, противно треща, перелетала к соседям; другие так объедались, что даже не могли взлететь и, обильно теряя помет, спасались пешком по траве; садовод, проявляя максимум сноровки, метался из стороны в сторону и шлепал палкой, словно охотясь за мухами. У меня же на крыльце всегда имелась плошка с мелкими камнями, добытыми из кучи песка. Увидев ходящий ходуном куст, я хватал полную пригоршню этих камней и производил картечный залп. Дрозды с синяками и шишками, панически треща и стукаясь о встречные ветки, всей толпой пускались наутек.

На компостной куче, куда каждый вечер отец выливал ведро помоев, обыкновенно сидели вороны или сороки. Эти последние отличались развязностью и, оправдывая свою репутацию "воровок", действительно смотрели, как бы что украсть. Однажды мать выстирала небольшую салфетку и повесила ее сохнуть на сук яблони. За обедом я случайно взглянул в окно и увидел сороку, которая, сидя на том же суку, упорно стаскивала эту салфетку клювом и, конечно, унесла бы к себе в гнездо, если бы та не зацепилась за ветки. Я с воем вылетел наружу и произвел картечный залп, восстановивший порядок.

Что же касается скворцов, которые по какой-то причине считаются величайшими борцами с садовыми вредителями и для которых по этому случаю предписано вешать скворечники, - эти птицы на самом деле хотя и не приносят много вреда, но и не оправдывают ожиданий. Они охотно селятся в развешанных всюду скворечниках, выгоняя оттуда воробьев и прочую мелюзгу, и столь же охотно помогают дроздам опустошать ягодники, но за насекомыми обычно летают в поля, хотя, казалось бы, садовые насаждения расположены прямо у порога. Может быть, они умеют ловить добычу только на плоской, открытой местности, а не в садовых зарослях. В самом деле, я много раз видел, как полчища молодых скворцов (еще серых, а не черных), рассыпавшись цепью, прочесывают московские газоны, в то время как синички, например, "пасутся" только на ветках деревьев. У меня даже есть подозрение, что шумиха о пользе скворцов была организована лишь для того, чтобы глупые садоводы развешивали им жилища, но выгода доставалась соседнему колхозу.

Что касается мелких птичек - воробьев, трясогузок, синичек, горихвосток, - они единственные не портили урожая, скакали по веткам и кого-то там ели: "Ты полезный насекомый?" - "Полезный!" - "Ну, фик с тобой, ползи дальше." Некоторые из них, усевшись в густой кроне, на рассвете оглашали сад приятным чириканьем. Однажды у нас даже завелся соловей, но, не получив вознаграждения, плюнул и улетел в другую деревню. Вместо него с болота ночами скулили неведомые птицы, так что по спине пробирала дрожь и я с большой опаской выходил за пределы крыльца. Кроме того, ночью вокруг летали мелкие совы. Одна такая сова погналась за матерью, которая припустила бежать к дому, боясь, что сова вцепится когтями ей в волосы. Ночами по саду в изобилии скакали лягушки и, переваливаясь, ходили ежи.