Чтение книг

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Значительную часть времени дома я проводил за чтением книг, хотя на прямой вопрос о том, много или мало я тогда читал, можно ответить лишь неопределенное "и да, и нет". "Да" потому, что книга лежала у меня на коленях за каждой едой (из-за чего последняя растягивалась надолго), да и вообще ежедневно я посвящал чтению никак не меньше двух часов. Но ответ "нет" столь же справедлив, ибо ассортимент читаемых произведений был до крайности узок; можно даже сказать, что я мусолил один и тот же набор, легко уместившийся бы на коротенькой полке, и с неудовольствием принимал туда новые книги.

К книгам у меня вообще было двойственное отношение (см. Главу "Культурные мероприятия"), еще усугублявшееся бедностью магазинов советского времени. В самом деле, на прилавках не было даже русской классики (за Пушкиным гонялись как за дефицитом), не говоря о зарубежной. Часть авторов просто не издавалась, часть печаталась крохотными тиражами, только для избранных, многие книги были и вовсе запрещены, причем впоследствии я нередко диву давался, с какой целью коммунистам понадобилось их запрещать. Полки магазинов были завалены низкопробной беллетристикой Союза Писателей, где передовые рабочие плавили сталь и чугун, передовые колхозники увеличивали надои, а передовая интеллигенция изобретала станки для нужд передовых рабочих. Были также книги о победах советской армии над фашистами и красной армии над Колчаком и Деникиным; злобные враги жестоко пытали партизан, а партизаны в селах раздавали детям конфетки.

По правде говоря, советский обыватель охотно потреблял эту словесную жвачку, и даже бабушка, не забывавшая о своих дворянских корнях, многие годы выписывала "Роман-газету", которая дважды в месяц угощала ее литературными новинками этого сорта. Справедливости ради я все же замечу, что романы советского времени, при всей их лживости, были тем хороши, что придерживались твердых моральных стандартов, добро там всегда побеждало зло, вор садился в тюрьму, убийц вообще не было, за исключением фашистских прихвостней, конфликты между героями возникали исключительно на идейной почве, и партийное руководство, вмешавшись в критический момент, мудро расставляло все по местам. Что касается жестокости, насилий или малейших намеков на эротику - об этом никто и подумать не смел. Одним словом, любой советский роман можно было доверить детям в самом нежном возрасте безо всякого вреда для их моральных устоев.

Кроме художественных перлов и явной пропагандистской дребедени (которая продавалась за сущие копейки, только бери), в магазинах было много технической литературы, которая годами без движения пылилась на полках. Если же иногда появлялись научно-популярные брошюры, их тут же расхватывали, несмотря на суконный язык и заумно-бестолковое изложение предмета.

Бедность советской книготорговли естественным образом обусловила скудный состав наших книжных шкафов. Дореволюционных и даже довоенных книг практически не осталось (они сгорели в буржуйках), за стеклами темнели собрания сочинений, добытые дедом через Совмин, и пестрое разноцветье советских романов. Что касается non-fiction, обе семьи почитали оное книгами второго сорта и старались не брать. Иными словами, в моем распоряжении, кроме чисто-детской ерунды, имелся набор разномастной художественной литературы, а также горы открыток, привезенных из путешествий 1950-х годов, и "История русского искусства" Грабаря. Я тоскливо смотрел на эти пыльные богатства, не имея ни малейшего желания к ним прикасаться.

Потому и вышло, что основной костяк художественной литературы, имевшейся дома и ценимой родителями, остался для меня чужим и ненужным; напротив, те книги, которые хранились словно из милости, часто привлекали мое внимание. Так, например, еще в первых классах я выкопал откуда-то из заднего ряда "Мифы Древней Греции" профессора Куна. Там содержались краткие пересказы всего эллинского наследия, включая "Илиаду", "Одиссею", Эдипа, Аргонавтов и пр. В предисловии Кун специально оговаривал, что сборник издавался с учетом возможности прочтения его детьми, поэтому вся античная фривольность туда не вошла.

Несмотря на сухой, почти канцелярский стиль изложения, я вцепился в эту книгу мертвой хваткой. Это, в сущности, тоже была разновидность Винни-Пуха: какой-то обособленный мир с великим множеством героев и событий, которых, словно созвездия, приятно раскладывать по порядку и тасовать в памяти. Мать, заметив мой интерес, достала с антресоли "Одиссею" в прозаическом пересказе для детей, и я "подколол" ее к тому же увлечению. Однажды учительница велела каждому нарисовать сцену из его любимой книжки, и я сотворил нечто под названием "Одиссей избивает женихов".

Когда мне в руки попадала новая книга, я прежде всего не хотел ее читать и брезгливо начинал откуда-нибудь с середины. Если первое впечатление казалось благоприятным или хотя бы терпимым, я приступал к последовательному чтению, по результатам которого книга либо навсегда отбрасывалась в шкаф, либо принималась в узкий круг "настольной литературы". В последнем случае я регулярно возвращался к ней и перечитывал когда целиком, а когда частями, ибо уже помнил содержание наизусть. Книга, единожды принятая в число избранных, не изгонялась вон, и по мере того, как их становилось все больше, потребность в новинках соответственно падала.

Мой первоначальный джентльменский набор составляли: "В грозную пору" Михаила Брагина о войне 1812 года, "Мифы Древней Греции" и стопка астрономической литературы. В феврале 1971 года бабушка, уже, по всей видимости, предчувствовавшая скорую смерть, неожиданно подарила мне два собрания сочинений из своего шкафа - Гоголя и Жюля Верна. Плохо изданный четырехтомник Гоголя произвел на меня тоскливое впечатление; я честно прочитал "На хуторе близ Диканьки", "Петербургские повести" и "Ревизора", но больше к ним не возвращался. Другое дело - Жюль Верн: в этих двенадцати толстых томах содержалось не менее трех десятков романов, в их числе все наиболее известные, - и я долгие годы хватался за них по очереди, но все же некоторые так и остались непрочтенными.

Жюль Верн особенно полюбился мне доброй атмосферой своих романов, где практически не было подлецов и конфликтов адского типа, и герои боролись не друг с другом, а - все вместе - против различных невзгод, одолевающих смелого путешественника. Если же на них вдруг нападали дикари, они рассматривались как часть враждебной природы, на которую глупо сердиться. Где-то выше я уже говорил, что на первое место в рейтинге популярности вырвался "Таинственный остров", за ним шли "Дети капитана Гранта", а "Двадцать тысяч лье под водой" я открывал редко. Любил я и "Пятнадцатилетнего капитана", потому что там были тропические джунгли, и все заканчивалось хорошо. "Капитан Гаттерас", предпочитаемый бабушкой, произвел на меня мрачное впечатление, и я не хотел его перечитывать. Прочие романы Жюля Верна казались слабее, но время от времени были хороши в качестве гарнира.

Однако главным литературным событием моего отрочества стала "Одиссея капитана Блада" Р.Сабатини. Ее случайно нашли при новогодней разборке антресоли. Родители купили эту книжку в одной из поездок 1950-х годов, но обнаружив, что она про пиратов, засунули с глаз долой. Удивительно, до какой степени они не понимали мальчишеской психологии! Я с восторгом вцепился в романтику парусного флота, - и не исключено, что именно с этих страниц берет начало моя будущая любовь к истории. В неменьшей степени капитан Блад всколыхнул мою фантазию, вследствие чего парусные корабли пиратов двинулись по Москве-реке, громя берега из орудий; эту околесицу был вынужден регулярно выслушивать дед.

Что касается книг, хотя и принятых в число избранных, но занимавших там вторые позиции, следует упомянуть еще довоенное издание Герберта Уэллса "Первые люди на Луне". Этот давно забытый фантастический роман повествует о двух англичанах, придумавших вещество, неподвластное гравитации; они сделали из него шар и улетели в нем на Луну, где испытали странные приключения, и один из них смог вернуться назад.

На почетном месте в нашем шкафу красовалось десятитомное собрание сочинений Алексея Толстого. По рекомендации мамы я прочитал "Аэлиту", но она мне совсем не понравилась. "Гиперболоид инженера Гарина" также показался скучным и вдобавок грязным, но сама идея всесокрушающего лазерного оружия поразила воображение, и я перечитывал те фрагменты, где он громит своим "лучом" химические заводы и еще что-то подобное. Роясь в дальнейших томах, я обнаружил повесть "Хлеб" - приложение к "Хождению по мукам", написанное как реверанс в сторону "вождя народов". Там подробно описывается поход Ворошилова в 1918 году из Луганска в Царицын и героическая оборона последнего. Поскольку в "Хлебе" кроме батальных сцен практически ничего не было, я считал эту повесть образцом настоящей художественной литературы.

Как-то на даче мы купили армянский народный эпос "Давид Сасунский". Несмотря на примитивность, присущую всем подобным книгам, я с энтузиазмом прочел его несколько раз и до сих пор помню некоторые подвиги самого Давида, Мгера Старшего, Мгера Младшего и их извечного врага - царя Мсра-Мелика. Наконец, упомяну о небольшом путеводителе "В Павловском парке", посвященном известному пригороду Петербурга. Там, как и в "Звездах" Г. Рея, содержались подробные карты парка, разбитого на отдельные части, словно небо - на созвездия, с полным перечнем дорожек, мостиков, павильонов. Я с наслаждением перечитывал эту бухгалтерскую опись, и когда в 1980-м году действительно посетил этот парк, то мог ориентироваться там с закрытыми глазами. Замыкали мою полку "избранного" два толстых садоводческих справочника; здесь я тоже выискивал перечни и описания садовых растений, но приемы ухода за ними (ради чего, собственно, и издают такие справочники) пролистывались без энтузиазма.

Скажу еще пару слов о периодике. Из газет мне некоторое время выписывали "Пионерскую правду" - по той причине, что до войны она нравилась матери, а то, что нравилось ей, было обязательно к употреблению всеми в доме. Не берусь судить о той допотопной газете, но в 1970-е годы она состояла из патриотических передовиц, и я сроду ее не читал. Мой прежний любимец "Мурзилка" сильно испортился, ибо вместо сказок теперь был заполнен той же идейной чепухой, и я очень просил отца не возобновлять подписку. Вместо "Мурзилки" один год выписывали киевский "Барвинок", но это была уже полная бредятина. Тогда в дело пошли два довольно толстых журнала для пионерского возраста - "Пионер" (московский) и "Костер" (ленинградский). Также увешанные красными флагами и заполненные геройскими пионерами, выполнившими свой долг, они напрасно скапливались на крышке пианино, и весной я с облегчением увозил их на дачу.

Единственным действительно ценным журналом оказался "Юный натуралист". В этих маленьких книжечках, кроме неизбежных красных галстуков, содержалось много рассказов о животных и растениях, календарь природы и тому подобное. Подборка этих журналов, скопившаяся почти за десятилетие, активно перечитывалась мною на даче уже во взрослые годы.