Астрономический кружок

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

Отдать должное Советской власти, она действительно заботилась о детях, которые, вкупе с родителями, как водится, почитали это за должное и не ценили совсем. После уроков в тысяче разных мест открывались кружки - музыкальные, художественные, спортивные, научные, юных натуралистов, - где ребенок мог удовлетворить самые причудливые интересы или развивать свой природный талант. И ведь, заметьте, все это делалось бесплатно, только приходи! Едва начинался учебный год, как практически все школьники разбегались записываться в кружки; лишь двоечники да отъявленные хулиганы довольствовались курением в подъездах. На того, кто нигде не занимался, смотрели косо; при знакомстве же спрашивали: "А ты чем интересуешься?" - и если ребенок мямлил в ответ, что ничем, это выглядело, словно судимость в паспорте.

Кружки организовывались буквально везде - при школах, ЖЭКах, заводских домах культуры, но в первую очередь, конечно, в домах пионеров, которые имелись в каждом районе. Над ними главенствовал городской Дворец Пионеров, с размахом отстроенный на Воробьевых (Ленинских) горах. Там велись занятия по всем отраслям науки и искусства, включая такие, о которых простой обыватель сроду не слыхивал. И потому, когда "астрономия" заняла статус моего "официального увлечения", о котором можно (и даже нужно) было хвастать всем окружающим, отец поставил вопрос о записи в подходящий кружок. Проблема же состояла в том, что астрономия требует инструментальных наблюдений, наблюдения же - мощного оборудования, которого, естественно, не было ни в ЖЭКах, ни в районных Домах пионеров. Воробьевка же находилась от нас на расстоянии двух станций метро, и длиннейшая эскалаторная галерея (впоследствии заброшенная) поднимала юных исследователей к самому входу во Дворец Пионеров, где, словно в Греции, имелось все.

Это было поистине колоссальное учреждение, занимавшее несколько гектаров земли между Воробьевским шоссе, Университетским проспектом и трассой проспекта Вернадского, восходившей с Метромоста. Чтобы обойти его по периметру, требовалось, наверно, не меньше часа и очень большое терпение. Здесь на холмистой местности чередовались стриженые лужайки, рощицы экзотических деревьев, пруды с проточной водой, дороги и треки для автокружков, футбольные поля и теннисные корты, оранжереи юных натуралистов, здоровенный театр для питомцев Мельпомены, а в центре всего этого великолепия располагался длиннейший двухэтажный корпус с раздевалкой, большим зимним садом и планетарием, который был как раз по моей части. Над куполом планетария в любую погоду развевался красный флаг. От главного корпуса назад отходило несколько других, трехэтажных, где теснились комнаты для занятий. Перед фасадом лежала бетонированная площадка, там проводились торжественные построения и торчал гигантский флагшток, различимый даже из центра города. Наискось через лужайку, от эскалаторной галереи, сюда вела широкая аллея, густо заполненная детьми: одни спешили на занятия, тогда как другие уже возвращались назад. В самом ее начале посетителей встречал железный Мальчиш-Кибальчиш из сказки Гайдара, он храбро замахивался саблей на проходящие мимо троллейбусы.

Кружков астрономической тематики во Дворце Пионеров оказалось несколько. Наибольшей популярностью - вполне естественной для эпохи Гагарина - пользовалась космонавтика; желающих лететь в космос набралось столько, что администрация была вынуждена сформировать несколько параллельных групп. Были специализированные кружки астрофизики, астрохимии и астро-еще-чего-то, но туда принимались ребята постарше. И, наконец, существовал астрономический кружок, так сказать, общего назначения, куда мы с папой одним сентябрьским вечером 1970 года, приехавши, записались. Я был чрезвычайно горд этим, и отныне все вокруг знали: Миша увлекается астрономией, Миша будет изучать звезды.

Первое, что меня неприятно поразило, - это жесткая, почти школьная дисциплина. Занятия шли дважды в неделю, приблизительно с четырех до шести, посещаемость контролировалась в журнале, прогульщикам делали замечания, и через некоторое время они безжалостно отчислялись. В первый день нас собрали в небольшом классе, где стояли шатучие столы, а стену украшала плохо вымытая доска, и велели купить толстые тетради для записей, на уроках не шуметь, по коридорам не бегать, и - пуще всего - самовольно не лазить по винтовой лесенке в обсерваторию, на двери которой и без того висел амбарный замок. Наша группа насчитывала около дюжины ребят моего возраста и чуть постарше; все они были в хороших костюмчиках и напуганы до такой степени, будто вместо любимого кружка попали в концлагерь.

Занятия вел Павел (если не ошибаюсь), студент МГУ - точнее, астрономического института имени Штернберга (имени того астронома, который в ноябре 1917 года помог большевикам навести на Кремль орудия со сбитыми прицелами). Уроженец Волгограда, он жил в Москве на одну стипендию и потому нуждался в приработке. Он был высокого роста, серьезный, обстоятельный, с педагогической жилкой и горячей любовью к своему предмету. Как-то в юности он рискнул наблюдать солнечное затмение в подзорную трубу без защитной линзы и сильно обжег глаза; теперь он носил очки с мощными стеклами и всячески увещевал нас не повторять это безумие.

Несмотря на громадные размеры Дворца, помещений для всех групп отчаянно не хватало, и мы кочевали с места на место. Обыкновенно группа собиралась в фойе планетария, уставленного скафандрами и прочей космической атрибутикой; здесь мы тоскливо слонялись по полчаса, доколе не приходил взъерошенный Павел, выбивавший в диспетчерской комнату для занятий. Уроки, как в школе, тянулись строго по 45 минут, хотя никаких звонков не было. Павел рассказывал, чертил на доске и порой даже устраивал опросы по пройденному материалу. Затем десять минут мы проветривались в коридоре, еще урок - и домой. В сущности, преподаваемый материал вполне укладывался в рамки "Справочника астронома-любителя", но с одной оговоркой: Павел не стеснялся загружать нас формулами, которые при домашнем чтении я всегда обходил.

Когда занятия велись в самом планетарии, бывало, что служащий по просьбе Павла гасил лампы; тогда в середине оживал нелепый агрегат, купленный за колоссальные деньги в Восточной Германии (собственно, он-то и назывался планетарием), - и мы, задрав головы, вглядывались в звездное небо, а Павел, вооружась световой указкой (стрелочка на потолке), тренировал нас в нахождении созвездий, где я по понятным причинам лидировал с большим отрывом.

Однажды мы все-таки были допущены в запретную обсерваторию. Там стоял массивный 320-кратный телескоп с 30-кратным "прицеливателем" - дополнительной трубкой, посредством которой он наводился на нужный объект. Служащий, щелкнув тумблером, со скрежетом раздвигал вертикальную прорезь в куполе обсерватории, откуда задувал холодный ветер; сам этот купол, треща цепной передачей, медленно поворачивался в нужную сторону. При таком мощном увеличении наблюдать звезды без часового механизма было нельзя: ведь небесный свод вращается (точнее, Земля вращается относительно звезд), делая за сутки полный оборот. Глядя на звезды невооруженным глазом, мы этого не замечаем - в той же степени, как и движение Солнца; но чем сильнее увеличение телескопа, тем меньший фрагмент неба попадает в объектив - и тем быстрее проскакивает перед нашим взором, увлекаемая суточным вращением, планета или звезда. Следовательно, сам телескоп должен вращаться с той же скоростью, что и небесный свод; тогда наблюдаемые объекты словно замрут в объективе и перестанут дергаться. - Из этого наблюдения я запомнил только Сатурн: он был размером с яблоко, грязно-желтым, и опоясан широким светлым кольцом.

В целом - если не брать отдельных интересностей - я был совершенно разочарован занятиями, хотя не мог подыскать этому разумное оправдание. Суть же заключалась в том, что астрономия как таковая была мне в действительности не нужна. И как, прыгая в детстве на крышках уличных колодцев, я не желал слушать разъяснения отца относительно коммуникаций внизу, - в той же самой степени, перебирая уютные названия звезд, я нимало не интересовался их химическим составом, законами вращения и тому подобной заумью, в особенности когда все это уснащалось десятками формул. Точно так же любой ребенок, восторженно перечитывающий Винни-Пуха, с недоумением уставится на вас, если вы приметесь разъяснять ему жизнь медведей как биологического вида, ибо что общего между ними и любимым героем его сказки? Далее, большую часть материала я уже и без того знал из книг, а если чего не знал - мог бы найти там самостоятельно.

Но, пожалуй, важнейший аргумент заключался в том, что в кружке я не смог подыскать себе товарища. Во-первых, все они были мальчишками, но их типовые забавы - футбол, спорт, техника, автомобили - оставляли меня безучастным, да и вообще я гораздо спокойнее чувствовал себя в компании девочек. Я все искал, с кем бы посоветоваться "об жизни", о том, как следует и как не следует поступать, - но здесь мало говорили даже об астрономии, предпочитая спорт и обсуждение приключенческих фильмов. Вначале некоторые ребята пробовали сойтись со мной ближе, после занятий мы вместе шли к метро, но разговор, не находя общих зацепок, вскоре угасал, будто спичка, пока не догорит до пальцев. Между собой они, правда, тоже не слишком ладили, но и при этих обстоятельствах месяца через три я почувствовал, что остаюсь один. Правда, здесь никто не отваживался нападать и дерзить, но атмосфера все охлаждалась, и когда я из раза в раз стал замечать около себя пустые стулья, то разозлился и твердо решил, что всякой глупости должен быть положен конец.

В самом деле, без школы не обойдешься, какая она ни есть; но что, собственно, заставляет меня - в мое же свободное время! - таскаться сюда и высиживать эти скучные, безрадостные часы? Да пошли они к черту! - Кое-как доскрипев до Нового года, я прогулял одно занятие, потом другое (родители выражали недовольство), и наконец прямо объявил домашним, что этот кружок "плохой" и больше его посещать я не буду. Только тогда я почувствовал, сколь тяжелое бремя свалилось с моих плечей, - и с этих пор зарекся соваться в любые кружки.

Тем не менее, это фиаско не повлияло на мою любовь к астрономии - к той астрономии, каковой я желал ее видеть. По-прежнему время от времени я доставал свою трубу, зарисовывал в блокноте лунные моря и солнечные пятна, читал Рея и Куликовского и твердо держал астрономию своим штатным хобби - наверное, еще года четыре. В 1973 и 1974 годах я даже устраивал на даче "астроплощадки". Но это, в сущности, были последние отблески угасшего интереса: я понял, что настоящая астрономия - совсем другая, и не то что бы плохая, но - не моя, не для меня писана. Ледяной холод космических пространств, расчерченный графиками и формулами, вторгся в уютную сказку про звезды, выветривая необходимое мне тепло ради ненужных мне знаний. Но я, спохватившись, восстановил барьер: все формулы остались во Дворце Пионеров, я же по-прежнему читал милые своему сердцу книжки дома.