Культурные мероприятия

Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002

...Вспоминая наши домашние развлечения, я спохватился, что совсем позабыл о "культурных мероприятиях", т.е. о посещениях кино, театров, концертов, новогодних елок и т.п. В те давние годы обстановка была совсем не та, что теперь, иным был и менталитет людей. Сегодня оскудевшие учителя и библиотекари поневоле довольствуются телепрограммой, богатенькие тусуются в ночных клубах, а промежуточный контингент готов иногда посещать театры при условии, что им покажут расследование жестокого убийства, а главная героиня хотя бы единожды разденется догола. Но в те времена таких чудес попросту не было (люди жутко дрались за подписку на Конан-Дойля), и просвещенная публика очень даже охотно питалась коктейлем из русской классики и советской пропаганды.

Кинотеатров в Москве было больше сотни, сеансы шли с десяти утра (по выходным - с восьми) и до самой полуночи; билеты стоили от 10 до 20 копеек (лучший батон белого хлеба - 25 копеек), и залы, кроме утренних сеансов, были забиты битком. Перед кассами, особенно центральных кинотеатров, выстраивались длиннющие очереди по сотне и более человек; попасть на хороший фильм сходу было практически невозможно, разве что чудом: некоторые в последний момент сдавали билеты, а во время "журнала" (перед каждым фильмом в обязательном порядке демонстрировался политический киножурнал) иногда "снимали бронь", т.е. выбрасывали в продажу билеты, придерживавшиеся на случай посещения особо важных персон. Сейчас попросту трудно представить эту вселенскую давку, этот набитый тысячный зал с узкими креслами и тайной борьбой за обладание хотя бы одним подлокотником. Зима, все в теплых пальто, от сырой материи расходится тяжелый дух. Прямо перед тобою, конечно, уселось чучело в шляпке… снимите, пожалуйста… тьфу, при такой прическе лучше бы не снимала… изгибаясь почти на колени к соседу, смотришь в прогал между двумя чучелами… скверная пленка с огрехами, блеклые цвета… и вот фашист падает, сраженный выстрелом партизана!

Первое мое посещение кино случилось в возрасте около шести лет. Наискось через дорогу достраивался кинотеатр, и когда его с помпой открыли, мы с отцом двинулись на детский сеанс. Это был какой-то римейк Хоттабыча, где пионер Волька попадает в средневековье и побеждает монголо-татар (печенегов, половцев, нужное подчеркнуть). Все бы ничего, но эти татары сперва взяли его в плен и пугали всякими ужасами. Я разревелся и, несмотря на победный финал, вышел из кино в расстроенных чувствах. Это был важный духовный тест на склонность человека к конфликтам. - И вот опять напрашивается отступление, а куда от него денешься?

Почему я вообще не люблю сюжетную литературу (фильмы, спектакли)? - Потому, что у них есть сюжет. - А что такое сюжет? - Сюжет произведения есть не просто некий рассказанный фрагмент жизни, не просто цепь случайных событий, происшедших с героями: такая книга покажется читателям пресной, скучной, никчемной. Сюжет всегда содержит конфликт между положительными и отрицательными героями; это придает ему смысл, энергию, остроту, зрелищность. На духовном же уровне всякий конфликт есть порождение ада, а читатели и зрители, что бы они ни думали и как бы ни рассуждали, де-факто управляются именно с духовного уровня. Иными словами, им будет нравиться именно то, к чему имеет склонность их внутренний дух, - и тогда они найдут тысячи разумных оснований это хвалить. И обратно, что оставляет их дух безучастным (или от чего он вовсе отвращается) - то на рациональном уровне будет признано скучным, бездарным, не заслуживающим внимания или даже подрывающим моральные устои. Поэтому бессмысленно разбирать логическую аргументацию человека, но следует лишь стараться понять, что именно ему понравилось или не понравилось, и отсюда сделать вывод о нем самом.

Многие люди очень любят трагедии; они говорят, что худой финал возвышает человеческие чувства и учит нравственности. Но пусть эти люди, если, конечно, смогут (а они заведомо не смогут), постараются честно отметить, что именно в созерцаемой трагедии услаждает их чувства? Ибо разум не влияет на волю, но воля насилует разум; и потому невозможно услаждаться тем, что ты считаешь хорошим и правильным, а напротив, ты будешь вынужден считать хорошим и правильным то, что тебе мило по каким-то скрытым иррациональным причинам. - И тогда они обнаружат, что в действительности им любо вдыхать саму атмосферу трагедии - смерть Ромео и Джульетты, например, - тем же порядком и по той же причине, отчего толпа людей сбегается к месту всякой аварии, волнуется и шепчется, обступив окровавленный труп, и потом без конца воспроизводит увиденное в рассказах друзьям и соседям. Но ведь человек не может признаться в этом прямо - ни перед собой, ни, тем более, перед другими, - и тогда его услужливый разум отыскивает благородные основания этого гнусного интереса: он, оказывается, возвышает его нравственность!

Другие люди, напротив, утверждают, что терпеть не могут книги с плохим концом и читают только те, что с хорошим; но давайте опять-таки вникнем. Что такое конец? - несколько последних листочков толстой книги, которые прочитываются в десять минут. А что происходило до них? - опять та же трагедия (или драма как бескровный вариант трагедии) с неизбежными конфликтами, склоками, слезами. Неужели вы думаете, что человек героически терпел всю эту гнусность только ради того, чтобы единожды удовлетворенно вздохнуть в самом конце? Кто его заставлял на протяжении целой недели дышать этой адской дрянью? - И тут оказывается, что почитатели плохих и хороших концов различаются только маскировкой, а суть у них одна и та же. Представьте себе большую вонючую гору дерьма, возле которой долгое время сидят люди, одни из которых утверждают, что такое соседство закаляет их моральные качества, а другие дожидаются радости, когда ее наконец выгребет дворник, - и (при условии, что их никто не приковывал цепью) вы будете вынуждены признать, что их слова есть малозначащие отговорки, а раз они тут добровольно сидят изо дня в день, значит, им просто нравится здесь сидеть.

Именно поэтому горячая любовь к так называемой "художественной литературе", т.е. к беллетристике адского пошиба, всегда была для меня настораживающим признаком. И дело не в том, питается ли человек Тургеневым или жестокими детективами - это лишь ступени его нисхождения в ад. Хороший пример тому NN: в 1990-е годы она начинала с бразильских мелодрам, где красавец Педро бросил свою возлюбленную Изабель с ребенком; затем чисто любовные страдания показались ей слишком пресными, в ход пошли бытовые сериалы с эпизодическими мордобоями и разбирательствами в судах; а сейчас она увлеченно смотрит сериал "Воровка" чисто криминального пошиба, где, на фоне тотальной склоки, и взрывают, и грабят, и убивают, и похищают, и даже следователи тайно работают на банду. Эта густая мразь до такой степени ей приятна, что каждый пропущенный фрагмент фильма вызывает у нее жгучую досаду.

Отсюда вытекает ошеломляющий обывателя вывод о том, что любые книги (фильмы, спектакли), содержащие в основе своего сюжета конфликт, не могут доставлять действительно доброму человеку никакого удовольствия. Вы же навскидку согласитесь, что добрые люди не станут сбегаться к местам казни, рассматривать труп сбитого машиной человека и т.п. - отчего же тогда вы полагаете, что этим же самым людям будет приятно читать о том, как кого-то оскорбили, обманули, предали в семейной жизни, сделали еще что-то худое? Ведь дело не в масштабах мерзости, дело в принципе - что это именно мерзость.

Рассматривая заповедь "Не убий", Сведенборг недаром подчеркивает, что убийство тайно скрывается в самом факте человеческой ненависти, просто внешние узы не позволяют такому человеку идти в своей ненависти до конца. Да и каждый может судить по опыту, что вспышка ненависти, допустим, к обидчику мгновенно порождает тьму жестоких фантазий, которые редко останавливаются на полпути, но мстительно изничтожают врага с лица земли. Так и в романах, включая тургеневские: там и обман не смертелен, и ненависть не всегда приводит к дуэли, а дуэль - к гибели, и благопристойность всюду соблюдена, но эта внешняя благопристойность, словно "гробы окрашенные", явственно скрывает в себе всю глубину ада. И добрый человек, у которого не замкнуто влияние небес, инстинктивно чувствует это и шарахается прочь, а злой человек, у которого распахнуто влияние ада, напротив, инстинктивно же чувствует нечто родственное - и вдыхает эту вонь полной грудью.

Тут меня, конечно, спросят: а что же тогда остается читать доброму человеку? - Да практически ничего, при теперешнем положении дел. Но обилие грязных луж вовсе не означает, что свое свободное время мы должны проводить именно в них. Из беллетристики годятся редкие книжки типа Паустовского и Жюля Верна, и вообще те, что общественным мнением почитаются "детскими"; а если эти исключения всерьез не рассматривать, то остается лишь non-fiction про птичек и рыбок, профессиональная литература (ее всегда более чем достаточно) и - в первую очередь - Слово Божие. Многие из протестантской церкви всю жизнь довольствовались одним вечерним чтением Библии, и я не думаю, что им это повредило.

* * *

Итак, первый опыт просмотра сюжетного фильма радости у меня не вызвал. Года через два это подтвердилось еще раз. Наш класс неожиданно вывели из школы, построили парами, и учительница повела нас в тот же кинотеатр на просмотр детского фильма "Илья Муромец". Вначале древние славяне водили хороводы на цветущем лугу и вообще все было хорошо; затем из дальних степей нагрянул "собака Калин-царь" и начал творить бесчинства. Здесь, несмотря на советскую цензуру, сценаристы малость переборщили: кроме пожаров и избиений, кого-то резали ножом и текла кровь. Я был до такой степени ошарашен этими ужасами - и еще больше тем, что такое творят с непобедимыми нашими, - что разревелся до состояния истерики, которая не прекратилась даже после того, как Илья Муромец перебил всю орду, а самого хана воткнул головой в какой-то ящик. Я шел с мамой домой и все содрогался от плача. Нет, смотреть сюжетные фильмы мне было противопоказано, - и я их действительно не смотрел.

В театр мы ходили нечасто, но все-таки раза два-три в год (московским интеллигентам стыдно было появляться там реже). Первое мое посещение - также лет в шесть - было в Театре Станиславского на Пушкинской улице (Большой Дмитровке), где утром давался детский спекаткль "Новый Айболит". Там, конечно, фигурировали добрые пионеры, злой Бармалей и много животных, страдавших от инфекции. Вначале Бармалей крепко теснил пионеров, я ударился в рев и был насилу утешен лимонадом в буфете.

Именно вследствие такой моей впечатлительности родители стали водить меня на сплошные балеты. В Большой театр пробиться было невозможно, поэтому отец облюбовал Кремлевский Дворец съездов с его огромным вместительным залом. Сами представления меня волновали не очень, но возможность переезжать эскалатором с этажа на этаж, ходить по "зимнему саду" или подниматься в великолепный буфет с жульенами из белых грибов в сметане - эта возможность всегда приводила меня в восторг. Однажды отцу все-таки удалось взять два билета в Большой на "Лебединое озеро"; мы поднялись с ним на один из балконов, в последний ряд, где как раз перед моим креслом стоял столб, поддерживающий верхний ярус. Там, где-то внизу, прыгали белые лебеди и принц, и временами я, высунувшись далеко на проход, отчасти их видел. В программке указывалось, что Одетту танцевала сама Плисецкая, но я видел один только столб и не могу оценить ее искусства.

Но истинным бедствием моей жизни стали музыкальные утренники для детей. Ибо моя мать в юности серьезно училась фортепиано и даже выступала в Консерватории, - и теперь, несмотря на отсутствие у меня слуха, голоса и малейшего желания, упорно тянула меня туда же. Ясно, что этим ублажалось ее самолюбие, ибо настойчиво педалируемая музыкальная тематика напоминала окружающим об ее собственных давних успехах. Осенью 1968 года, едва я пошел в первый класс, она раздобыла абонемент на дюжину посещений Концертного зала имени Чайковского, где детские утренники вела известная в то время Светлана Виноградова.

Вот часам к одиннадцати прибываем на площадь Маяковского. На первом этаже просторная, тускло освещенная раздевалка (сейчас ее, кажется, всю раздали под коммерческие магазины), а боковой коридорчик уводит в буфет, круглый, словно ротонда. Там у прилавков толпится народ, поэтому мы являемся загодя и к началу толкучки успеваем проглотить по два-три бутерброда с копченой колбасой (дефицит!) и обветренным, гнутым сыром. Но для меня и сыр хорош, лишь бы не домашняя стряпня! На втором этаже, откуда можно попасть в партер и амфитеатр, покупаем программку: увертюра такая-то, пьеса такая-то, каприччио соль-минор. Я тоскливо брожу глазами по стенам фойе, густо увешанным мелкими черно-белыми фотографиями. Интеллигентные дамы в золотых очках ползают около: Козловский! Лемешев! Звенит звонок, и мы шествуем на свои места (белые стулья с синими бархатными сиденьями) недалеко от сцены.

На сцене сумрачно и пыльно, только расставлены стулья с пюпитрами и чернеет рояль. Вдруг прожектора оживают, и из бокового прохода на сцену является стройная женщина средних лет, гладко прилизанная, с пучком темных волос; черное платье с блестками касается пола. Это Светлана Виноградова. Она берет микрофон и здоровается с детьми. "А теперь поаплодируем нашему оркестру!" - Словно сонные мухи, из разных углов выползают музыканты, двигают стульями, кашляют, настраивают скрипки, вот уже все заткнулись и благочестиво глядят на ведущую. Виноградова театрально поводит рукой: "Эта скрипка называется альт" - "Пи-и, пи-пи-и" - альтист делает несколько движений смычком. - "А эта труба называется валторной!" - "Бу-у-у!" - Но меня интересует здоровенный таз, подвешенный на гнутой раме; он стыдливо прячется где-то назади оркестра. - "А вон тот большой гонг, дети, называется там-там". - "Бом-м-м!" - медленно затихает колокольный удар. Ну наконец-то дождался, не зря все-таки пришел…

И вот оркестр весело наяривает какой-нибудь "Июль" из "Времен года" Чайковского. Виноградова скромно ушла в сторонку, чтобы не заслонять оркестр. Некоторые дети ерзают на своих стульях, другие определенно собрались заснуть. Кому-то сунули в рот леденец с условием, чтобы не чавкал. "Дрынь-дрынь-дрынь!" - разгоняется рояль. "Пи-и, пи-и-и!" - отвечают все скрипки. На большом портрете сверху довольно улыбается Чайковский. Преодолевая сонную одурь, я вижу, как скрипачи слева будто машут над головой шпагами, а виолончелисты справа все пытаются вынуть их из ножен и никак не могут. "Бу-у-у!" - говорит валторна, и мне делается жутко смешно, но нужно терпеть: культурные мальчики обязаны молча сносить весь этот абсурд и по окончании громко хлопать в ладоши.

Вот, кажется, и конец: тише, тише звучит рояль, шпаги виолончелистов окончательно ушли вниз, и я на радостях выставляю вперед обе руки - хлопать. Но мама делает страшные глаза, уголки моих губ испуганно опускаются - вот-те на, чуть было не дал маху! И правда, рояль, передохнув секунды две, вдруг снова пускается во все тяжкие. "Ой-ду-ду! Ой-ду-ду!" - побежали вдогонку гобои. Стрелка медленно одолевает по циферблату круг. Скоро антракт, но в буфет мы больше не пойдем (не пробьешься), будем циркулировать по фойе среди интеллигентных дам, тоже рассматривая Лемешева. А выходной между тем проходит...

Но самая страшная казнь подстерегала меня в Доме Ученых на Кропоткинской улице (Пречистенке). Там был небольшой зал, использовавшийся для концертов камерной музыки, в том числе - с познавательными объяснениями для школьников. Мать и сюда доставала абонементы, так что выходные, свободные от Виноградовой, использовались здесь. Честное слово, в зале Чайковского хотя бы там-там был, а здесь лишь рояль и два-три скрипача. Как заведут какую-нибудь тоскливую сонату - хоть святых выноси! Откинувшись на спинку стула, я тупо смотрел в потолок, на беспорядочно развешанные лампы; некоторые из них горели, другие нет, но в прошлый раз конфигурация точно была другая. Рядом со мной тихо шалел папа; поминутно взглядывая на часы, мы ждали антракта, ибо в буфете (с изысканной отделкой стен и громадными зеркалами) всегда продавались маленькие теплые кексы. И как же радостно было спешить домой по окончании этого занудства!

Однажды, уже в институтское время, мой приятель достал четыре билета в Дом Ученых на концерт старинной музыки. Там выступал какой-то модный камерный ансамбль, и страхи детского времени воскресли перед моими глазами. Мы с приятелем и двумя девушками, поев кексов, грустно поплелись в зал - и тут на нас "напал смехунчик", как это у детей называется. Напрасно мы старались вести себя прилично: каждый звук, каждый жест музыкантов порождал в нас утробный хохот. Меломаны сердито косились в нашу сторону. Но апофеоз настал во втором отделении, когда на сцену вышли два джентльмена во фраках: один был представительный и с большой дудкой, а другой - щуплый, с крошечной флейтой. Когда эти "подобные треугольники" взялись за дело, сдавленно ржали уже не мы одни. Просто удивительно, как много приятных эмоций доставляет людям симфоническая музыка! - Больше я в этом зале, по счастью, не бывал.

Возможно, "музыкальное образование ребенка" продолжалось бы еще долго, но тут лопнуло терпение у отца (он ведь тоже присутствовал, и оба мы уже знали, как говорит валторна). Надоевшая Светлана Виноградова уступила место танцевальным абонементам. Это было гораздо интереснее, и к тому же случалось не так часто. Правда, среди танцевальных ансамблей попадались и вокальные, хуже того - русские народные, с песнями о березке; но самой вершиной дикости были ансамбли действительно народные, состоявшие из архангельских и вологодских старух. Это называлось "незамутненные истоки русской культуры". Когда скопище этих беззубых красавиц в одинаковых сарафанах являлось на сцену, некоторые зрители благоразумно покидали зал. Ведущая объявляла: "Песня о Ленине", - и тут все старухи начинали громко выть а-капелла, не выговаривая слов, а лицо Чайковского на портрете делалось совсем кислым. Бывали и случаи внеочередных концертов, когда в Москву являлся какой-нибудь начинающий ансамбль из Туркмении, и желающих с ним познакомиться не было. Тогда всем владельцам абонементов рассылались уведомления, что они могут насладиться этой прелестью даром.

На Новый год отец всегда доставал мне билеты на елку во Дворце Спорта в Лужниках, куда и ходил вместе со мной. У метро "Спортивная" мы рассаживались в игрушечные поезда, составленные из открытых вагончиков, которые с ветерком довозили нас к месту. Представление было долгое и заключалось в том, что добрые пионеры помогают Деду Морозу и Снегурочке в борьбе со злодеями, которые решились "сорвать детям праздник". "Добрых пионерок" почему-то всегда играли толстые женщины с могучей грудью; злодеи невольно отвлекались - и вчистую проигрывали Деду Морозу. Наконец с потолка нисходила гигантская складная конструкция, изображавшая елку; вслед за ударом волшебного посоха она вспыхивала тысячами разноцветных огней. На выходе все спешили под трибуны к столикам, где получали подарки - милые картонные коробочки с конфетами, шоколадками и леденцами.