Дачная жизнь
Автор: Михаил Глебов, ноябрь 2002
Ранним утром, часов в пять, когда я еще крепко спал, родители тихо одевались, заводили машину и уезжали в Москву. С каждой неделей становилось темнее; августовские заморозки украшали лобовое стекло пленкой льда. Скверный двигатель не желал заводиться; тогда родители с трудом выталкивали "Москвич" на дорогу и "катали" его, надеясь, что это поможет. То и дело им подсобляли те из соседей, которые метили доехать в город на заднем сиденьи. Грязная, донельзя разбитая
улица поселка после дождей делалась кое-где попросту непроходимой. Автовладельцы обламывали сучья и кидали их в глинистое месиво. Около поперечного проезда была одна такая трясина, миновав которую, отец радостно сообщал: "Ну, теперь доехали!".
Одевался и завтракал я под присмотром
тети Оли, которая следила за мной во все время отсутствия родителей. Дождливыми днями затягивалось чтение "Винни-Пуха", или я рисовал в тетрадях
ерунду, или играл в "Мозаику", выкладывая из шариков пестрые орнаменты. Других игрушек на дачу не привозили; впрочем, их негде было бы хранить.
После завтрака, пока мокрая от росы трава мешала заниматься прополкой, Ольга вела меня "гулять", хотя, в сущности, вся наша дачная жизнь была одной нескончаемой прогулкой. Иногда мы бродили по
улицам и поперечным проездам, но я этого не любил. С другой стороны, Ольга боялась ходить без мужского прикрытия в лес. Компромиссным решением стала "опушка" - край сосновых посадок, тянувшийся вдоль поля. Там некогда прорыли глубокий противопожарный ров с двумя брустверами; все это, естественно, заросло березами, ивой и теми же соснами. К внешнему краю канавы вплотную прилегала пашня, но вдоль внутреннего оставался промежуток, подобный аллее, длиной с километр, и там под хвойным пологом любили гулять обитатели крайних
садовых участков. Глубже в лес начинался бурьян и крапива, которой я до смерти боялся. Мы собирали шишки и трепетные, быстро вянущие лесные цветы. Удивительно, но я не помню комаров: может быть, в те годы их истребляли поздние заморозки.
Между тем в саду закипала работа. Дед, одев широкие синие штаны, светлую косоворотку и белую матерчатую шапочку (именовавшуюся панамой), чистил у яблонь кривым ножом спилы веток и густо намазывал их коричневым садовым варом. Считалось, что раны от этого должны зарастать. Больше, кажется, он ничего толком не делал и поскорей убирался в правление
товарищества. Правда, однажды бабушка стала завидовать родителям, что у них - огород, и тогда
дед, подгоняемый сварливой бранью, со злобой перекопал огромными комьями задний край сада между малиной и кюветом, и потом недели две ходил скрючившись. Его циклопическая пахота заросла сорняками, и
бабушка больше об огороде не заикалась. Вскоре туда для сохранности зарыли остатки кирпичей, из которых выкладывались фундаментные столбики дома. Кирпичи эти, естественно, размокли и сгнили, и после крошились в руках, словно песочное тесто.
Бабушка работала в саду преимущественно лопатой. У нее были две небольших узких лопатки с удобными ручками, дед регулярно подтачивал их напильником. Вымыв посуду от завтрака, она одевала синие шаровары с резинками у щиколоток, цветную рубашку с длинным рукавом и такую же, как у деда, белую панаму, доставала из "рундука" лопату и отправлялась перекапывать яблони. Работала она зло, без устали, как автомат, по раскрасневшемуся лицу текли струйки пота. "Уйди, ушибу!" - тяжело дыша, цедила она мне. Ее отношение к садовым делам выглядело типичной "смесью любви и ненависти" - любви к достижению похвальных результатов, ненавистью к самому процессу труда. Видимо, поэтому Господь попустил так, что весь ее тяжкий труд, в сущности, оказался ненужным и даже вредным: деревья только болели и гибли от непрестанного рытья, ибо на болотистых почвах сорняки, отсасывавшие воду, служили спасительным фактором.
Но я восхищался бабушкой - ее трудолюбием и особенно той аккуратностью, с которой она затем разбивала граблями комья приствольных кругов, прочерчивая словно вельветовые полосы от ствола к краям, где нагребался небольшой валик. Яблоня торчала из рифленой темной земли, будто цветок из вазы, пока шальной ливень не размывал это художество. Через неделю отовсюду проклевывались сорняки, земля уплотнялась, "теряла вид", и вскоре уже с очевидностью следовало рыть заново.
Подобный же марафет наводился вокруг смородин и крыжовников. Покончив с яблонями, бабушка брала небольшую скамеечку, тяпку на короткой ручке и ведро для травы, и ныряла вглубь пахучих смородинных зарослей. Они тянулись повсюду, стоило только сойти с дорожки; ряды попарно тесно примыкали друг к другу, оставляя узкий туннель, осененный зубчатым лиственным пологом, сквозь который изумрудно просвечивало солнце. Земля у корневищ была голой и пыльной, мелкие комья мешали ползти на четвереньках. Там и здесь поднимались голые стебли одиночных колючих сорняков, с непостижимой скоростью выраставших к солнцу вровень с кустами.
Бабушка обобщенно звала их "кактусами". Время от времени я кричал: "Ка-а-актус!" и тащил бабушку за руку. Та усмехалась, шла следом и своей коричневой загрубевшей рукой безжалостно выдергивала сорняк.
Особенно много мороки доставлял ей уникальный крыжовник Черный Негус, выведенный Мичуриным от скрещивания крыжовника и черной смородины. Этот безумно колючий разлапистый куст с перепутанными ветвями сидел у левой дорожки, покрытый множеством мелких ягод-фонариков. В июле они наливались, синели, становились фиолетовыми и наконец почти черными. У них был неподражаемый вкус, напоминавший черный виноград Изабелла, за что данный сорт часто именовали "винным" и действительно использовали для настоек.
Бабушка бесстрашно лезла голыми руками в самую гущу колючек, выстригая сушняк и расправляя ветки, и я впоследствии также считал постыдным что-либо делать в перчатках. Послабление давалось только при выдергивании крапивы, ибо мои пальцы были еще слишком нежными; бабушка же хватала ее, словно обычную траву.
Затем вокруг кустов тяпкой прочерчивались узкие борозды, куда из стакана по чуть-чуть рассыпался порошок химических удобрений - мочевина, суперфосфат, калиева соль, и несколько гуще - зола. Борозда выравнивалась граблями и слегка поливалась из лейки.
* * *
Хотя Ольга была родной сестрой
бабушки и прожила с ней в одном доме всю
жизнь, ее все-таки не считали "своей"
и держали в статусе бедной
родственницы - компаньонки или
приживалки. С нею могли от скуки чесать
языком, но в семейные дела не посвящали
и время от времени тактично "ставили
на место", на даче же ее попросту
выселили спать на террасу, где не было
печки и во все щели задувал ветер. То же
касалось и работ по участку: Ольге
поручались самые трудные и канительные
дела, за которые никто больше не
хотел браться. Но Ольга "знала свое
место" и с большим трудолюбием
копалась где велено, а рядом неотлучно
крутился я.
Не берусь судить, как обстояли дела
при закладке участка, но к середине 1960-х
все основные обязанности были уже
поделены. Дед вообще ничего не делал; он
только смазывал болячки на яблонях
варом (см. выше), да еще точил
инструменты, когда бабушка, умаявшись
ковырять землю тупой лопатой,
поднимала крик. За этой последней
числилась никчемная перекопка яблонь,
а также обработка многочисленных
кустов, главным образом смородин и
крыжовников; кроме того, на ней лежали
бытовые хлопоты - уборка, стирка,
готовка. Отец регулярно обкашивал
участок, а также перекапывал огород
возле крана; он же раза два в лето менял
газовые баллоны; он же отвечал за
подвоз продовольствия и еще плотничал -
починял подгнившие лавочки, мост,
столик у крана. Мать оставила себе уход
за цветами, которые пестрели по контуру
передней лужайки. Я собирал одуванчики
и нес ерунду. Все остальные дела
фатально лежали на Ольге, а именно:
чистка пограничных канав, рогозы,
малины и земляники в сочетании с
неусыпным надзором за мной. Мало того,
дважды в день ей предписывалось
выводить меня на прогулку за пределы
сада.
Из вышесказанного легко заметить, что на долю Ольги выпали, так сказать, погонажные работы в грязи, зарослях и колючках, да еще главным образом на границах сада, откуда рычали ущемленные соседи. Едва переехав на дачу, Ольга брала небольшую скамеечку, пузатое синее ведро для травы (его так и называли - Ольгино) и короткую тяпку с красной ручкой - и с этих пор до осеннего листопада она, словно Кот Ученый у Лукоморья, непрестанно обходила свои владения: от малины - к землянике, от
земляники - к рогозе [зарослям
шиповника], от рогозы - к чистке
пограничных канав, временами совмещая эти занятия, поскольку и рогоза, и малина в основном тянулись вдоль границ сада. Если она все-таки не поспевала за бурным ростом сорняков,
бабушка, недовольно крутя носом, спешила на помощь в стратегически важных пунктах.
Как ни странно, заметный прок был и от меня: наскучив сидеть чурбаном напротив прилежно трудившейся Ольги, я подключался где-нибудь сбоку и выпалывал фигурные полянки, пригодные для жизни
Дюймовочки; разлапистые побеги малины казались высокими деревьями парка. Временами я вдруг замечал, что одно из деревьев имеет какой-то неправильный ствол и, округлив глаза от испуга, скулил: "Те-е-тя О-о-ля-я!". Ольга, ушедшая со своей скамейкой вперед, послушно возвращалась к сделанному участку и с бранью выдергивала пропущенную крапивину.
Посадок малины на участке было несколько, и почти все - в четыре ряда: два и еще два, разделенные узкой дорожкой. Борьба с такими посадками шла в два приема: сперва Ольга обходила заросли по внешнему контуру, очищая, докуда доходит рука, а потом храбро утремлялась в самое сердце зарослей по средней дорожке. Гораздо интереснее было, когда порядок менялся: Ольга, оставив периметр малинника на потом и работая пятернями, словно крот, вгрызалась в центральный туннель, залитый сумрачным зеленым полусветом; салатно-розовые стебли малины и коричневые прошлогодние ветки, с кружевным пологом листьев наверху, у земли были совсем голые, мелко-колючие, и я учился не бояться хватать их рукой. В полумраке у их подножья почти не росло травы, а только зеленый мох, усыпанный прошлогодними скрюченными листьями, да грустно торчали, склонив гнилые верхушки, увядшие ростки малины, подточенные червями. Здесь была своя микро-топография: сухие холмы в основаниях кустов чередовались с влажными мшистыми долинами; там и здесь, словно пещеры, наискось вглубь уходили норы кротов. Ольга бранилась и рукоятью тяпки вбивала туда комья земли. На центральном проходе, где посветлее, разрастались пушистые дернинки травы, и Ольга, словно рубанком, сдирала их тяпкой, отчего со временем этот проход все явственнее становился канавой. Полные ведра сорняков и земли выносились на кучу
возле уборной.
Здесь, как и в любом деле, требовалась известная сноровка. Надо было, не разглядывая каждую ветку доверху, по одной только нижней части понять, сухая она, больная или еще даст урожай. Наметанный глаз сходу определял сухостой по мелким трещинкам на стебле, по шелушащейся пепельной кожице, я бы даже сказал - по какой-то враждебной ауре, исходившей от больного стебля. Ольга, едва повернув голову, уже тянется туда секатором. "Тетя Оля-я, погоди, дай мне!" - Ольга с неохотой уступает скрипучий секатор, я берусь двумя руками и, встав для удобства на четвереньки (опять чулки испачкал!) и подведя ножницы к самому основанию ветки, чтобы не оставлять пенька, с хрустом перерубаю ее у основания. "Э-э!" - говорит Ольга. Действительно, треск получился не очень сухой, на срезе виднеется зеленый ободок коры. "Тьфу!" - говорит Ольга, горестно вытаскивая хорошую ветку с россыпью почти зрелых ягод. "Дай!" - говорю я, вытирая руки о шорты (ой, штаны испачкал!) и обдергивая ягоды. "Тьфу!" - повторяет Ольга, воровато оглядываясь, нет ли поблизости
бабушки. "Да вот она же наполовину сухая, вот здесь, посмотри!" - "Ладно, ладно, ешь ягоды" - и вот неправедно срезанная ветвь вместе с кучей вполне легального сухостоя быстро выносится на костер.
И снова сказочный полумрак, и шершавые стволы, наклонно восходящие вверх, и черная жужелица, торопящаяся между взгорьями (не трогай, кусается!) и ныряющая от погони в мышиную норку. А сверху - кружево тройчатых листьев, огоньки спеющих ягод, и над ними еще зеленая тень - густая крона соседней яблони. Здесь, в чащобе, сорняки рвутся вверх наравне с малиной; станешь шарить руками в листве - обстрекаешься; учись-ка распознавать их по голым стеблям. Вон - гляди - среди малинных стволов приютился еще один: нетолстый, ярко-зеленый, весь в глубоких продольных морщинах, покрытый крошечными иголочками, - крапива, главный наш супостат! По счастью, ее немного: Ольга, едва завидев, вгрызается за ней в землю, вытягивая лимонно-желтые корневища. Кое-где вздымаются жирные, круглые, мягко опушенные стебли - бодяк, "кактус". Я, упершись ногами в землю и стараясь не дергать (оборвется), медленно вытягиваю из земли длинный бежевый стержень. Если бы он не рвался, вытащилось бы метра полтора. Там, на глубине, горизонтально вбок отходят побеги и дают начало новым "кактусам", вот почему их так много. А совсем тонкие темно-зеленые дудочки, да еще по две-три вместе, - это вездесущий пырей пробился сюда с перекопанных мест. Его молочно-белые тонкие корневища веером расходятся чуть ниже поверхности, с готовностью ломаются - и из каждого обломка нарождается новый пырей.
Ольга сопит, пробивая дорогу тяпкой; колышется сутулая спина в черном монашеском платье, ножки скамеечки глубоко впечатались во влажную землю. А сзади - простор, словно из леса глядишь на опушку; пестреет частокол малинных стеблей с листьями поверху, и земля там уже подсохла, сделалась светло-серой. И уже на другой день из-под этих комьев выглядывают изумрудные иголочки сорняков. Потерпи еще недельку-другую, от крайности месяц - и опять приходи с пузатым ведерком покорять первобытные джунгли.
Колючую рогозу Ольга чистит только раз в лето, чтобы не стыдно было смотреть с дороги, и костерит ее на все корки. Вот росистым утром отец, орудуя вечно тупой косой, обтяпал колючие заросли с тыла, вышел на дорогу и обкосил обочину вместе с кюветом. Мама, надев изящные резиновые сапожки, гребет влажное светло-зеленое сено в кучки; выявляется профиль заросшего бурьяном кювета: тяжелые грузовики с удобрениями, проезжая, изрядно попортили его верхний край. Следом движется Ольга с огромным ведром - чинить. Вот села на дно, словно боец в окопе, одна голова с пучком торчит, - и давай молотить тяпкой впереди себя! Дело движется ходко, позади остается идеальный прямоугольный профиль; ведра чередой убывают на компост. Я с опаской соскакиваю на глинистое дно; там сбоку жмется что-то блестящее, черное, и колышется жирным телом. "Пи-и-явка! - жалобно мяукаю я. - Ой, еще пиявка! И червя-як!" - Ольга поворачивается, загрубелыми пальцами выхватывает гадость и сует туда же в ведро. "А они теперь у нас жить будут, да?" - "Не будут! - теряет терпение Ольга. - Отстань!"
Но передний кювет - это еще цветочки: он легко доступен с дороги, влажное дно просыхает на солнце, овевается ветром. Вон тяпка мелькает уже на самом углу, - и я бегу смотреть, как Ольга с приволья заворачивает в узкую боковую канаву. Кусты справа, кусты слева, из-за них мелко щерится соседка, но нападать не рискует. Ольга, словно работник Метростроя, прокладывает ход в гуще сплошного бурьяна. Бродя по лужайке у дома, даже и не поверишь, что наш участок дотягивается в эти джунгли. "Уйди же с дороги!" - Ольга волочет назад по канаве полное ведро. Я, пригибаясь под нависающими колючими ветками, сную за ее спиной туда и сюда. Сквозь чащобу едва просвечивает наша лужайка и зеленый "Москвич" с открытым капотом, где отец опять что-то выкручивает. А траншея тянется все дальше назад, то выходит к обжитым местам, то вновь ныряет в крапивник; и вот уже задний угол сада, где не ступала нога человека. "Чем канаву-то вечно рыть, лучше бы у себя почистили!" - не выдерживает
соседка. "Не ваше дело, где мне чистить!" - дает отповедь Ольга. "О-оля, обе-едать!" - пронзительно возглашает бабушка с крыльца; лоб у нее вспотел, глаза очумелые, в руках сковородка. "Так, пошли руки мыть!" - Ольга вытаскивает последнее ведро и подгоняет меня к крану.
|